Врата в рай

17. Лиза. Наваждение: двадцать четыре часа

Я сидела и смотрела на них, словно это были живые существа, смотрела на два больших брезентовых, довольно грязных чемодана с ключами в замках и маленький кейс для документов, лежащий сверху. Я даже подавила в себе первый порыв убрать все это в шкаф или запихнуть под кровать и задрапировать кружевными оборками.

Полдень. Нетронутый завтрак на подносе давно остыл. А я сидела в ночной рубашке, облокотясь на подушки, и приканчивала уже второй кофейник кофе. За всю ночь я и четырех часов не спала. Я попыталась было вздремнуть между десятью и одиннадцатью, когда он как раз занимался в классе у высокого темноволосого красавца Скотта. Я хотела забыться и не думать об этом, но ревность не дала мне заснуть, а потому я просто лежала с открытыми глазами, уставившись в потолок.

Хотя чувствовала я себя при этом совсем неплохо. Постепенно я начала хоть немножко что-то понимать.

На самом деле уже много лет у меня не было так хорошо на душе. По крайней мере, ничего подобного припомнить не могу. Или все же могу? До меня вдруг дошло, что в английском языке слишком мало слов для определения понятия «возбуждение». Требуется не меньше двадцати таких слов, чтобы описать нюансы сексуального влечения, а затем — возбуждения, когда становишься сам не свой и поддаешься наваждению — этому взрывоопасному чувству, состоящему из экстаза и вины. Да, наваждение — это именно то самое слово.

И вот теперь передо мной эти чемоданы, заполучить которые было очень и очень нелегко. Естественно, я не могла просто позвонить и сказать: «Это Лиза. Мне необходимы личные вещи Эллиота Слейтера. Принесите их в мою комнату». Нет, нам нельзя брать домой личные вещи рабов. Нельзя вот так взять и послать за кейсом с документами.

Все это сугубо конфиденциально — личные вещи человека, которым снова становится раб, покидая наш остров. Интересно, а кто установил эти правила? Нетрудно догадаться!

Но путем хитроумной логической комбинации, основанной на мелкой лжи, мне удалось это сделать. И вообще, у меня могут быть свои причины, и я вовсе не обязана ничего объяснять.

Чемоданы уже были один раз распакованы — так ведь? — а все вещи проверены, помещены в пластиковые мешки с шариками от моли и аккуратно развешаны. Тогда какая уж такая страшная тайна? У меня имеются веские причины безотлагательно затребовать личное имущество Эллиота Слейтера. Я распишусь за все, включая деньги и документы. Запакуйте и срочно принесите сюда!

Меня опять, словно порывом горячего ветра, обдало волной желания.

Господи, как же я хотела его! Сложив руки на груди, я даже согнулась, ожидая, пока пройдет приступ. И вдруг я снова вспомнила первые годы учебы в университете, когда я точно так же страдала от сексуального голода, но тогда все это было на чисто физиологическом уровне; без обещаний брачных уз, без обещаний вечной любви. Отвратительные воспоминания о комплексе неполноценности из-за сексуальных отклонений, будто я скрывала какую-то тайну, сделавшую меня отверженной.

Но все-таки как приятно вновь почувствовать безумство молодости! И в то же время как страшно! На сей раз все это было связано с другим существом, с Эллиотом Слейтером, вихрем ворвавшимся в мою жизнь и ставшим властителем моей души и моего тело. И если я не буду об этом думать, думать всерьез, то могу впасть в самую настоящую депрессию.

Я слезла с кровати и осторожно подошла к чемоданам. Они были сильно потертые, с обшарпанными кожаными углами. И очень тяжелые. Я повернула ключ в замке того, что слева, и расстегнула ремни.

Но внутри все было по-другому. От аккуратно сложенной одежды исходил слабый аромат мужского одеколона. Чудная коричневая вельветовая куртка с заплатами на локтях. Твидовый пиджак. Три роскошных костюма от «Брукс бразерс», синие рубашки, еще с бирками. Армейские водолазки. Две отпадные куртки цвета хаки в стиле «сафари», и карманах которых я обнаружила скомканные парковочные талоны и билеты на самолет. Строгие полуботинки, мокасины от «Балли», дорогие джинсы. Да, похоже, мистер Слейтер летает только первым классом.

Я уселась по-турецки на ковре. Потрогала пальцем вельветовую куртку, понюхала пахнущие одеколоном пиджак и водолазки. В основном серые, коричневые, серебристые. Никаких кричащих расцветок, за исключением синих рубашек. Все безупречно элегантное, кроме курток «сафари» в стиле гранж. Коробочка с изысканными часами «Ролекс». Вообще-то часы должны лежать в кейсе с документами. В одном из карманов записная книжка и ежедневник в простой синей обложке, небрежно брошенный на стопку нижнего белья. Это был… Да, это был его дневник. Нет, сейчас же закрой! Ты и так слишком далеко зашла. Хотя нельзя не отметить, что почерк вполне разборчивый. И пишет он черными чернилами. Не шариковой ручкой, а чернилами.

Я отдернула руку, словно дотронулась до раскаленной сковороды. Его почерк вызвал у меня странное ноющее чувство внизу живота. Я потянулась к кейсу с документами. Повернула ключ…

Паспорт, выданный всего год назад, хорошая фотография, улыбающийся мистер Слейтер. А почему бы и нет? Он был в Иране, Ливане, Марокко, объездил пол-Европы, не говоря уж о Египте, Южной Африке, Никарагуа и Бразилии, — и все за двенадцать месяцев.

Десяток кредитных карт, срок действия которых должен истечь еще до его отъезда отсюда, за исключением золотой карты «American Express». И пять тысяч, пять тысяч я дважды пересчитала — налом.

Водительское удостоверение, выданное в штате Калифорния. Снова красивое лицо и снова эта его вечная улыбка. Черт возьми, лучшее фото на водительских правах, что я когда-либо видела! Чековая книжка в кожаной обложке. Адрес в Беркли (северный кампус). И всего-то в пяти кварталах от дома, где я выросла и где до сих пор жил отец. Я прекрасно знаю это место. Там, на холмах, уже никаких тебе студенческих общежитий, только современные дома из секвойи, слегка потрепанные непогодой, старые каменные коттеджи под остроконечными крышами, а еще огромные особняки, прилепившиеся к скале и теряющиеся в густом лесу, где прячутся и извилистые дорожки, и горбатые улочки. Итак, он живет там, на холмах.

Я поднялась и в задумчивости провела рукой по волосам. Я чувствовала себя виноватой, словно он вот-вот появится в дверном проеме за моей спиной и скажет: «Руки прочь! Мое тело принадлежит тебе. Но не эти вещи». Однако, кроме дневника, здесь не было ничего сугубо личного. И вообще, зачем он таскает с собой экземпляры собственных книг? Может быть, чтобы напомнить себе, кем он был, когда пройдут эти два года? А может быть, у него просто привычка такая.

Я нагнулась над вторым чемоданом и открыла его.

Еще более изысканная мужская одежда. Красивый черный смокинг, упакованный в пластик, пять выходных рубашек. Ковбойские сапоги, возможно, из змеиной кожи, возможно, сшитые на заказ. Плащ от «Берберри», кашемировые свитера, клетчатые шарфы — очень английские, — перчатки для вождения с меховой оторочкой. И чудное пальто спортивного покроя из настоящей верблюжьей шерсти.

А вот теперь я, похоже, попала в точку. Два порванных. скомканных счета за автосервис между страницами путеводителя по горнолыжным курортам мира. Мистер Слейтер водит — или водил — пятнадцатилетний «порше». Что означает старомодный автомобиль с откидным верхом, который чем-то смахивает на корыто и который невозможно спутать ни с каким другим.

А еще две потрепанные, замусоленные книжки в бумажной обложке о путешествиях сэра Ричарда Бартона по Аравии и — да! — наконец, новехонькая копия альбома «Бейрут. Двадцать четыре часа», все еще запечатанная в пластик и с издательским стикером на обложке, сообщающим, что книга получила какую-то там премию. Господи, ну почему здесь все в пластике!

Я перевернула альбом. Эллиот, во всей своей неповторимости: с растрепанными ветром волосами, в водолазке, куртке «сафари», несчастный, одинокий — господа, этот человек видел массовые разрушения, рисковал своей жизнью, чтобы сделать уникальные снимки, — и, конечно, со своей обычной грустной улыбкой. Меня опять стало подташнивать, как будто мимо моего дома только что прошел парень, в которого я влюблена.

Ну раз уж я зашла так далеко, что мне кусочек пластика? Я ведь очень осторожно и ничего не испорчу. Я воровато разорвала упаковку, а потом, поднявшись на ноги, пошла глотнуть еще кофе.

Бейрут, город, разрушенный до основания за долгие годы войны. Да, сильный материал. Самый пронизывающий вид фотожурналистики, когда ты ничего не приукрашиваешь, но выстраиваешь каждый снимок, и все основано на контрастах: древнее и современное, смерть и новые технологии, хаос и самоотверженность, — причем так тонко, что пробирает до дрожи. Так действует на человека только настоящее искусство.

Верный глаз: правильно выбранный фактический материал и все фигуры в движении. Светотени наложены, словно кистью художника. Прекрасная печать! Похоже, он собственноручно печатал черно-белые фото. А на цветных грязь и кровь выглядели осязаемо, как текстура современной скульптуры на тему войны. Я принялась читать сделанные им комментарии. Черт, это было нечто большее, чем подписи к рисункам! Сдержанные, лаконичные, как бы независимые истории, в каждой из которых личное подчинено голым фактам и свидетельствам очевидцев.

Отложив книгу, я выпила еще кофе. Итак, Эллиот — хороший фотограф и Эллиот может писать.

Но за кого он себя принимает? Зачем приехал сюда? Да еще на целых два года? Что заставляет его делать с собой такое?

И почему я шарю в его вещах и что я делаю с собой?

Я отхлебнула еще кофе и прошлась по комнате.

Теперь приятное возбуждение сменилось беспокойством — я просто не находила себе места. Я напомнила себе, что в любой момент могу послать за ним, но это было бы неправильно. Неправильно для него, неправильно для меня. Но я уже больше была не в силах терпеть.

Подойдя к прикроватной тумбочке, я сняла трубку телефона.

— Будьте добры Скотта, если он не занят. Я подожду, — сказала я.

Двенадцать сорок пять. Скотт как раз пьет свой первый стакан виски после ланча.

— Лиза! А я как раз собирался тебе звонить.

— Зачем?

Поблагодарить тебя за этот маленький подарок, который получил сегодня утром. Я в полном восторге. Я и надеяться не смел так быстро его заполучить. Что на тебя нашло? Почему отправила его? Попробуй только сказать, что он тебя разочаровал! С тобой все в порядке?

— Скотт, слишком много вопросов одновременно. А теперь разреши мне задать тебе один вопрос. Как он там справляется?

— Ну, я выставил его как модель в классе для инструкторов. Сама знаешь: занятия по интерпретации ответов раба, чтобы найти его слабые стороны. Он просто обезумел. Я было подумал, что ему крышу снесет, когда класс начал задавать ему вопросы. Но он выдержал. Если оценивать по десятибалльной шкале, я дал бы ему пятнадцать. Почему ты так рано мне его уступила?

— Ты научил его чему-нибудь новенькому?

— Хмм… Помог ему понять, что он может выдержать практически все. Сама знаешь, когда тебя осматривают и экзаменуют инструкторы, при этом обсуждая вслух, словно ты какой-то опытный экземпляр… Конечно, он оказался просто восхитительно не готов к этому.

— А ты что-нибудь узнал о нем? Что-нибудь особенное?

— Да. Он не живет в мире фантазий. Он смотрит на все широко открытыми глазами.

На секунду я даже онемела от неожиданности.

— Ты понимаешь, о чем я говорю, — продолжил Скотт. — Он слишком хорошо знает жизнь, чтобы считать, что «заслуживает» все это, или что он «прирожденный раб», или что он затерялся в более высокоморальном, более благородном мире, чем наш реальный. Я имею в виду те романтические бредни, которыми пичкают себя молодые рабы. Он отдает себе отчет, где находится и что с собой делает. Он почти так же открыт, как и любой другой раб, с кем я когда-либо работал. Однако он из тех, кого, кажется, легко сломать, а на самом деле сломать невозможно. Почему ты мне его отдала? И почему не хочешь мне довериться?

— Ладно, все в порядке. Все в полном порядке. Все просто замечательно! — воскликнула я.

Положив трубку, я снова уставилась на разворошенные чемоданы. На лежащий на кровати альбом «Бейрут. Двадцать четыре часа». «Он не живет в мире фантазий. Он смотрит на все широко открытыми глазами». Вот ты и сказала это,

Я вернулась к чемоданам и подняла грязный, потрепанный двухтомник Бартона «Паломничество в Медину и Мекку», которого я читала сто лет назад, еще в Беркли. Бартон — известный путешественник, переодевшийся арабом, чтобы проникнуть в запретный город Мекку. Бартон — пионер в области сексуальных исследований. Человек, одержимый изучением сексуальных практик людей, в корне отличающихся от английских буржуа, из среды которых он вышел. Но чем так заинтересовала Эллиота книга Бартона? Я не собиралась просматривать пометки на полях. Это все равно что заглядывать в чужой дневник.

И тем не менее я обратила внимание на то, что он тщательно проработал оба тома. Целые абзацы были подчеркнуты или окружены черным и красным, форзацы испещрены замечаниями. Я аккуратно положила двухтомник обратно и снова взялась за «Бейрут. Двадцать четыре часа».

Я должна была послать за ним. И не могла. Приходилось обуздывать свое желание.

Я еще раз прошлась по комнате, пытаясь отыскать в душе другие чувства, кроме желания и уколов ревности, вызванных рассказом Скотта. Я старалась думать о чем-то приятном, стряхнуть с себя это наваждение.

И снова: ну почему, почему человек, способный написать такую вещь, как «Бейрут. Двадцать четыре часа», завербовался рабом в Клуб? Может, ему хотелось бежать от ужасов, увиденных им в Бейруте?

Конечно, существует тысяча причин, почему люди хотят приехать сюда в качестве рабов. В первые годы существования Клуба это были в основном маргиналы, не слишком образованные, полубогемные существа с богатым воображением, не находившим выхода в их профессиональной деятельности. Садомазохизм стал для них дверью в другой мир. Он давал им возможность забыть о кошмарной работе и постоянных неудачах на музыкальном, театральном или художественном поприще. Теперь рабы — люди, куда более образованные. В свои двадцать пять — двадцать восемь лет они вовсю наслаждались затянувшейся юностью и готовы были на полную катушку эксплуатировать в Клубе собственные желания. Для таких рабов это было все равно что пройти двухлетний курс обучения в Сорбонне для более близкого знакомства с теорией Фрейда, отправиться в Калифорнию или уединиться в буддистском монастыре.

Но в основном все они теряли себя здесь, поскольку до сих пор не нашли свое место в жизни. Но жизнь Эллиота Слейтера была наполнена до предела. Так что же им руководило? Может, его ввели в соблазн наши игры и забавы? Может, он постепенно вошел во вкус и стал терять связь с внешним миром? А ведь там его ждали еще не написанные книги, не снятые фотографии, новые назначения, благодаря которым он мог объездить земной шар.

Столкновение нашего маленького уютного мирка с жестокой реальностью Бейрута нервировало. Путало до обморока.

И все же его книга не была жестокой. Она была произведением искусства. До меня вдруг дошло, что Эллиот здесь вовсе не потому, что хочет убежать от самого себя. Нет, скорее, это как-то связано с паломничеством Бартона, его наваждением и исследованиями.

Если вы были в Бейруте, в эпицентре военных действий, где вас могла убить шальная пуля или бомба террориста, то каково оказаться здесь, где, как вы знаете, вас не только не ранят, а, наоборот, будут холить и лелеять, но где вас будут грубо унижать и выставлять на всеобщее обозрение, чего большинство людей выдержать не способно.

Что там писал Мартин в его личном деле? Что «он ждет того, чего больше всего боится».

Да, для Эллиота это должно было стать сексуальной одиссеей — насилием применительно к себе самому, погружением в то, чего он страшился, — в месте, где ему не причинят вреда.

И тут мне в голову пришла жуткая мысль, что, может быть, он замаскировался под раба, как сэр Бартон — под араба, чтобы проникнуть в запретный город. Его маскировкой была нагота. А я сумела его идентифицировать по личным вещам.

Сакраментальная мысль, так как, насколько мне известно, он был идеальным рабом. Он ни разу не сфальшивил. А вот у меня явно отказали тормоза и перегрелся мотор. Напридумывала себе всякой ерунды. Я должна оставить его в покое!

Я налила себе свежего кофе и еще раз прошлась по комнате. Почему я решила, что здесь ему не менее страшно, чем в Бейруте? А вдруг наш сексуальный рай — худший вид декадентства? И как человек, способный делать такие фотографии, может серьезно ко всему этому относиться!

Я поставила чашку и прижала руки к вискам. От мыслей голова шла кругом.

И совсем как во время отпуска в Калифорнии или на борту самолета по пути сюда, я подумала: со мной явно что-то не так, со мной явно что-то происходит, поскольку я хочу, но не могу контролировать свои порывы.

«Клуб. Двадцать четыре часа». Интересно, для него это все равно что Бейрут? Но по фотографиям ничего сказать невозможно.

И тут я впервые возненавидела Клуб, по крайней мере на секунду. У меня появилось безумное желание сломать окружающие меня стены, потолок и убраться отсюда. Что-то во мне закипало, причем уже давно.

Зазвонил телефон. Я тупо смотрела на него, ожидая, что кто-то возьмет трубку, чтобы ответить. Но потом наконец поняла, что этот кто-то — я сама.

Меня внезапно охватил страх, что звонят насчет Эллиота, что Эллиот сломался.

Машинально подняв трубку, я услышала голос Ричарда:

— Лиза, неужели ты забыла о нашей встрече?

— О нашей — что?

— О встрече с инструктором пони из Швейцарии. Ну, ты знаешь нашего друга с его шикарной конюшней из рабов…

— Вот дерьмо!

— Лиза, это действительно нечто. Ничто грандиозное, если ты можешь…

— Ричард займись этим сам, — отругала я и собралась положить трубку.

— Лиза, я разговаривал с мистером Кроссом. Сказал, что ты неважно себя чувствуешь, что тебе нужен покой. Но мистер Кросс считает, что только ты можешь все одобрить. Ты должна посмотреть на пони-рабов, оценить их…

— Ричард скажи мистеру Кроссу, что у меня температура. Сам поиграй с пони. Прекрасная мысль. Лучше не придумаешь! — воскликнула я и повесила трубку, а затем выключила звонок, вытащила шнур из розетки и засунула телефон под кровать.

Вернувшись к чемоданам, я достала серебристую водолазку, которую уже успела развернуть, и прижала ее к лицу, наслаждаясь запахом его одеколона. Затем я сняла пеньюар, потом — ночную рубашку и натянула на себя водолазку. Мягкий трикотаж прильнул к моему телу, к моим грудям, я вдохнула мужской запах Эллиота Слейтера, и у меня возникло такое чувство, будто я влезла в его кожу.