Врата в рай

26. Эллиот. Любовь под сенью дубов

Вряд ли, кроме нас, нашлись бы еще люди, способные отправиться осматривать плантации в вечерних туалетах. Хотя какого черта! Мы были единственными посетителями аптеки-закусочной, кто завтракал у стойки с бутербродами в вечерних туалетах.

Частный лимузин отвез нас на север, к знаменитым плантациям: Дестрахан-мэнор, «Сан-Франциско» и «Дубовая Аллея».

Мы сидели, тесно прижавшись, на обитом серым бархатом сиденье и обменивались воспоминаниями о детских годах, о первых разочарованиях и мечтах. Было необычайно приятно мчаться со скоростью шестьдесят миль в час по луизианским низменностям.

Дамба скрывала от наших глаз Миссисипи, и все, что мы видели, — небо в изумрудном кружеве листвы.

Бесшумно работающий кондиционер приятно холодил кожу, и мы скользили по плодородным субтропическим землям, как по туннелю времени.

В ящике со льдом имелся приличный запас ликеров а еще холодное пиво и икра, которую мы ели с крекерами. В лимузине был даже маленький цветной телевизор, и мы с удовольствием смотрели мыльные оперы и игровые шоу.

А потом, растянувшись на широком мягком сиденье, мы занимались любовью: набрасывались друг на друга, как голодные, без всяких там повязок на глазах и прочих глупостей.

Но именно в «Дубовой Аллее», когда мы оказались на территории одной из прекраснейших луизианских плантаций, я наконец понял, чего хочу. А может, у меня просто было достаточно времени на размышления.

На этой плантации на самом деле есть дорога, которую окаймляют вековые дубы. Она ведет к парадному входу великолепного дома с высокими круглыми колоннами, которому нет равных в округе. Сам дом утопает в зелени. Густая листва создает причудливую игру света и тени, а высокая трава напоминает роскошный ковер. Неподалеку пасутся черные племенные бычки, которые смотрят на посетителей, точно молчаливые призраки экзотического прошлого. Царящее кругом безмолвие наводит на мысль о том, что вы попали в заколдованное место, напоминающее об удивительной истории Нового Орлеана.

Мы осматривали дом в абсолютном молчании. Я ушел в себя и был не в состоянии разговаривать, так как понял: я больше не должен откладывать решение относительно того, что задумал.

Я был влюблен в нее. И сказал об этом ей — и себе самому — по крайней мере три раза. Она была для меня идеальной женщиной: чувственной и одновременно серьезной, умной, прямолинейной и честной до ненормальности, — может быть, именно поэтому она и молчала сейчас. Ну и в довершение всего она была красива, убийственно красива.

И что бы она ни делала: говорила ли о своем отце или о любимых фильмах, либо молчала, либо танцевала или смеялась, либо смотрела в окно, — она была первой женщиной, с которой мне всегда было так же интересно, как и с мужчиной.

И если бы Мартин сейчас был здесь, с нами, то наверняка сказал бы: «Эллиот, а что я тебе говорил?! Именно ее ты искал всю свою жизнь».

Очень может быть, Мартин. Очень может быть. Но кто мог знать об этом заранее?!

Хорошо. Все это просто великолепно. И она так неожиданно вытащила меня из Клуба, весьма решительно и при этом очень романтично, именно так, как я и мечтал в первую ночь. Но ведь совершенно очевидно, что у нее могли быть три причины так поступить. Это я и попытался сказать ей в отеле «Монтелеоне», когда она притворилась, что спит. Может, она все же полюбила меня. Может, у нее был нервный срыв. Может, она решила таким образом развлечься. Я просто хочу сказать, что если Клуб целых шесть лет был для нее родным домом, то она реально могла воплощать в жизнь все свои фантазии. Или нет?

Как бы там ни было, она явно не собиралась ничего объяснять.

Когда я сказал, что люблю ее, она показалась мне такой ранимой и близкой. Но почему-то ничего мне не ответила. Осталась безучастной. Она или не хотела, или не могла говорить о том. что творилось у нее в душе. Хорошо. Так что же мне делать? Забавно, но, даже когда я упрямо молчал, размышляя о нашем будущем, я сгорал от любви и был одержим безумием всего происходящего, словно осыпал ее поцелуями. Так что же мне делать?

И когда мы, оставив позади «Дубовую Аллею», уже ехали вдоль берега реки, мне в голову неожиданно пришла парадоксальная мысль. Ситуация была именно такой, о которой мечтают все мужчины: поразвлечься без каких бы то ни было обязательств. Любовная интрижка без связующих нитей. И тут она выступала в роли мужчины, а я, наоборот, — в роли женщины, жаждущей большей определенности.

Я ни секунды не сомневался, что если попытаюсь на нее надавить, если возьму за руку и скажу: «Послушай, мы должны объясниться. Мы не сможем двигаться дальше, если ты не объяснишь мне, что, черт возьми, между нами происходит», — то наверняка все разрушу. Шансы пятьдесят на пятьдесят. Ведь ее ответ может меня не устроить, и от такого удара мне уже не оправиться. Хорошо. Это того не стоит. По крайней мере, пока она со мной. Пока она прижимается ко мне на заднем сиденье, пока я могу целовать ее, могу любить ее, могу говорить с ней о чем угодно.

А про себя думать о том, как круто она изменила всю мою жизнь.

Итак, я принял решение: я не буду предъявлять никаких претензий, а буду просто любить ее. Совсем как тогда, когда я надрался и сказал, что она может сделать мне больно и это нормально. Типа того.

Однако сейчас я был слишком взволнован, слишком много самых разных мыслей крутилось у меня в голове, а потому не мог трезво оценить происходящее.

Мой мозг лихорадочно работал. Надо позвонить риелтору относительно того дома в Гарден-Дистрикт. Надо позвонить отцу, чтобы удостовериться, что тот еще жив и не убил мою мать. Надо купить новый фотоаппарат.

Но к чему все это?

Я ведь даже не спросил у нее, почему мы не возвращаемся в отель, от кого мы прячемся и что реально с нами может сделать Клуб.

Но когда она велела водителю везти нас в дельту реки, в Сент-Мартинсвилл, я понял, что мы спасаемся бегством.

Мы заехали в придорожный магазин уцененных товаров и купили косметику, зубные щетки и самую дешевую одежду во всех Соединенных Штатах.

В мотеле в Сент-Мартинсвилле мы переоделись в шорты цвета хаки и белые футболки, а затем рука об руку, совсем как парочка влюбленных, нырнули в болотистые, зеленые глубины бескрайнего национального паркака «Эванджелина».

Это было волшебное место, где трехсотлетние и четырехсотлетние дубы тянули к земле свои гигантские руки, — еще одно чудо света. Трава нежной и бархатистая, фарфоровая небо проблескивает сквозь, густую листву, а косматый мох покрывает землю толстым ковром. И мир здесь кажется, как и в «Дубовой Аллее», изумрудно-зеленым и безмолвным.

Когда мы занимались любовью, нам не нужно было ни масла, ни корицы. И как тогда, на заднем сиденье лимузина, были только мы двое, но теперь мы любили друг друга в оклеенном дешевыми обоими номере мотеля. Мы залезли в крошечную ванну, прихватив собой холодного пива, а влажный воздух от дребезжащего кондиционера раздувал занавески. И мы полетели высоко-высоко — прямо к Луне и звездам.

А потом, ближе к вечеру, все повторилось, только еще медленнее, еще сладостнее и в то же время более неистово. В этой убогой комнате с будто игрушечной мебелью мы целовались, вздыхали и говорили друг другу нежные слова, а свет за окном, прикрытым старыми желтыми жалюзи за занавесками с оборочками, становился все более тусклым.

Я поведал ей о том, на женщине какого типа хотел бы жениться. Я собирался взять в жены экзотическую иностранку, вроде той, с которой жил в Сайгоне, достаточно примитивную, готовую мне ноги мыть и воду пить, не задающую лишних вопросов, — словом, вроде цветочницы Гёте или таитянок Гогена, — но осознал всю абсурдность этой идеи.

Она никак не отреагировала на мой рассказ. Я же про себя в очередной раз отметил, как она восхитительна в этих шортах, футболке и сандалиях, которые мы купили в магазине уцененных товаров. От нее пахло дешевыми и сладкими духами «Шантилли», которые она приобрела там же. И мне сразу захотелось ее сфотографировать: это лицо в сумеречном свете, эти высокие скулы, эти тени под глазами, этот капризный рот.

Наконец она все же нарушила молчание:

— Я никогда не думала, что выйду замуж. Я никогда не думала, что смогу по-настоящему полюбить. Я никогда не думала… — Она испуганно замолчала.

«Черт! Не буду заводить старые песни», — сказал себе я. И вообще, я был голоден. Мне безумно хотелось каджунской еды, настоящей каджунской джамбалайи, креветок и красных бобов. А еще послушать пронзительную, гнусавую каджунскую музыку и, если повезет, найти какой-нибудь бар, где можно было бы потанцевать.

— Собираюсь купить тот дом в Гарден-Дистрикт, — произнес я.

Она тут же проснулась, будто ее дернули за веревочку, села на кровати и удивленно уставилась на меня слегка остекленевшими глазами.

— Он ведь стоит не меньше миллиона долларов!

— Ну и что? — отозвался я.

Мы вместе приняли душ, а потом натянули на себя новые распродажные шорты и футболки. И уже собрались было уходить, как тут случил ось нечто до ужаса нелепое.

В комнату пробрался огромный коричневый таракан. И когда он неторопливо пополз по синтетическому ковру, Лиза с пронзительным визгом подскочила на кровати. На самом деле это был вовсе не таракан, а водяной клоп, по крайней мере, так мне говорили. Но в Луизиане все называют их тараканами, причем местные жители при виде их тоже орут как резаные.

Но я почему-то совершенно не боюсь тараканов. Пока Лиза истерично вопила: «Эллиот, убей его! Убей его! Убей его!» — я спокойно встал, поймал таракана голой рукой и собрался выкинуть его за дверь. Я не хотел его давить, поскольку тараканы эти отвратительно верещат, если на них наступить. И вообще, по мне лучше уж ползущий таракан, чем раздавленный. Нет, давить мне их противно, а вот поймать — раз плюнуть.

Но мои манипуляции, когда я просто поймал таракана рукой, словно обычную моль, почему-то ввели Лизу в ступор: она застыла, прижав руки к губам. Она смотрела на меня, будто не веря своим глазам, а я, в свою очередь, удивленно уставился на нее.

Потом она, побелев как мел, опустила руку и сказала:

— Надо же! Чертов самурай собственной персоной! Мистер Мачо, поймавший чертова таракана голыми руками!

Я не знаю, что она чувствовала на самом деле. Возможно, была просто испугана и расстроена, а тут еще я с тараканом в руке! Даже не знаю.

Но как бы то ни было, в голосе ее звучали явно сердитые, презрительные и иронические нотки, а потому я, неожиданно для себя, может, в ответ на ее неадекватную реакцию, произнес:

— Лиза, а что, если я сейчас возьму и положу этого таракана тебе на футболку?

И тогда она окончательно слетела с катушек. Она опять завизжала как резаная и ринулась в крошечную ванную комнату, размером не больше стенного шкафа, захлопнула за собой дверь и закрыла ее на защелку. Из-за двери иа меня посыпались истерические проклятия, которые перемежались такими ужасными всхлипываниями и рыданиями, каких я в жизни не слышал.

Да, похоже, ей действительно было не до смеха. Совсем не до смеха. Она была слишком испугана. А я оказался таким нечутким.

Битый час я уговаривал ее выйти. Я все-таки бросил таракана на пол и раздавил его. Он уже мертвый, мертвый, мертвый! И больше не будет пугать шикарных маленьких девочек из Беркли, штат Калифорния, где тараканов отродясь не было. От него даже мокрого места не осталось! Он уже мертвый! Мне очень жаль, говорил я ей, я больше никогда не буду так делать, это очень грубо и даже подло. Но, успокаивая ее, уверяя ее, что это, дескать, просто отвратительно с моей стороны, я все же не мог удержаться от легкомысленных замечаний типа: «Что ты, что ты, да я никогда в жизни не положу такого большого, липкого, безобразного, корчащегося коричневого таракана со множеством ножек на твою футболку!»

Я знал, что не должен был так поступать, что это чистой воды садизм, но ситуация была такой чертовски забавной, что я не мог остановиться, а потому продолжал твердить: «Лиза, конечно, я виноват. Как ты могла подумать, что я собираюсь предложить тебе использовать твой страх тараканов в сценарии садомазо, где по роли я должен класть таракана на твою футболку! Ну, типа того, как ты велела завязать мне глаза у позорного столба в спортивной аркаде. Нет, мэм! Никогда и ни за что!»

Но под конец я уже просто умолял ее выйти.

— Лиза, давай выходи из ванной! Клянусь, я больше не буду! Я в жизни такого не делал! Это подло! Я правда больше не буду! — Я уже исчерпал все свои доводы, но она так и не открыла дверь.

— Ладно, Лиза! Это ведь Луизиана. А что ты будешь делать, если к тебе в ванную заползет такая вот тварь? — (Плачет.) — А что было бы, если бы ты пришла раньше, а меня не оказалось на месте? — (Плачет еще сильнее.) — Но я ведь здесь и обещаю тебе беспощадно бороться с ними. Ну что, договорились? А теперь тебе лучше бы со мной помириться, а то я возьму и передумаю! — (Плачет навзрыд.) — А вдруг у тебя там, в ванной, засел еще один и сейчас выползает из-под линолеума или из-под — (Очень жалобно плачет, захлебываясь от рыданий.)

— Ненавижу тебя, Эллиот! — воскликнула она. — Тебе этого не понять. Тебе не понять, что это такое. Ты даже представить не можешь, что я чувствую. Богом клянусь, ненавижу тебя! Правда, ненавижу. Правда-правда!

— Лиза, мне очень жаль! Уже семь часов. Уже совсем темно. А мы в этом дерьмовом городишке в дельте реки.

Я есть хочу. Давай выходи! Хорошо. Если ты не выйдешь, то предупреждаю тебя, Лиза, Мистер Мачо вышибет эту гребаную дверь прямо сейчас.

Она не вышла.

И тогда я, как и обещал, вышиб дверь.

На самом деле это было не слишком трудно. Петли проржавели насквозь и, когда я саданул дверь одним из деревянных стульев, просто вылетели из косяка. Я сразу же увидел Лизу. Она стояла на стульчаке и смотрела иа меня, а выбитая дверь, поцарапанная и ободранная, лежала перед ней на полу. Косяк же был разнесен в щепки.

— Посмотри, мамочка, — сказал я, протянув руки. — Никаких тараканов. Клянусь!

Я молча стоял перед Лизой, умоляюще глядя на нее. Я осторожно двинулся к ней, чтобы уговорить ее слезть и подойти ко мне, и тогда она, не выдержав, соскочила со стульчака и побежала к двери — прямо в мои объятия.

— Хочу уехать из этой вонючей дыры! — заявила она.

Я крепко прижимал ее к себе, и целовал, и сдувал упавшие пряди с лица, и опять просил прощения. А она снова горько-горько заплакала.

Эта минута примирения была такой сладкой, что я почувствовал себя предателем.

Во входную дверь уже барабанил менеджер мотеля, подстегиваемый воплями стоящей сзади жены. Мы быстренько собрались. Шофер уже ждал нас на улице. Я сунул менеджеру стодолларовую купюру, заявив с насмешливой ухмылкой:

— В следующий раз будешь знать, как сдавать номера рок-звездам!

И мы, давясь от смеха, забрались в машину.

— Проклятые хиппи! — выругался менеджер, что вызвало у нас новый приступ смеха.

В двадцати милях от города мы нашли прекрасный придорожный ресторан с работающим кондиционером и заказали себе все, что хотелось: шесть самых разных рыбных блюд и еще джамбалайю с холодным пивом. Из музыкального автомата доносилась гнусавая каджунская музыка. На радостях я наелся как свинья.

Час за часом мы продвигались на север.

Мы обнимались, мило болтая, а тем временем на нас постепенно опускалась ночь. Но нам было все равно, где мы и куда едем, наша машина плыла по дороге, словно корабль.

Когда мы снова проголодались (в основном, конечно же, я, а не она), то, отправив водителя отдохнуть на заднее сиденье, принялись за хот-доги и попкорн. Мы включили видеомагнитофон, решив посмотреть «Воин дороги» с Мелом Гибсоном. Фильм просто потрясающий, а потому я игнорировал язвительные и саркастические феминистские замечания, исходящие из уст моей прекрасной спутницы.

Приговорив шесть банок пива, я почти отключился и даже не заметил, что закончился уже второй фильм, а она заводит машину.

— Куда мы едем? — сонно спросил я, не в силах открыть глаза.

— Спи давай! — сказала она. — Будем открывать новые места.

— Новые места. — Мне понравилась эта идея.

Прохладный воздух от кондиционера приятно холодил кожу. Я уютно притулился к ней, вытянув ноги. Ночь была как мираж.