Врата в рай

4. Лиза. Любовь с первого взгляда

Стояла одуряющая жара, и кругом было столько народу, что гул голосов был слышен даже в пустом коридоре, по которому я шла в свою комнату.

У меня уже не оставалось времени ни на глоток спиртного, ни на прогулку по саду, ни на то, чтобы посмотреть на новых рабов.

Они будут в зале уже через час, а я даже не успела заглянуть в их досье.

Личное дело каждого раба содержало его подробное описание, биографию, комментарии, а также фотографии во всех ракурсах, и я привыкла уделять личным делам не меньше внимания, чем самим рабам.

Открыв дверь, я сразу же увидела Диану, которая ждала меня в комнате. Никаких украшении, волосы распущены — именно такой она нравилась мне больше всего. Некоторые инструкторы считают, что изящные украшения только подчеркивают наготу раба. Но я с этим не согласна.

В комнатах с толстыми шерстяными коврами, старинными бархатными шторами и всеми этими маленькими достижениями цивилизации обнаженный раб — словно яркое пламя.

В окружении темных струящихся драпировок, видеоэкранов и низкой резной мебели Диана казались неким загадочным животным, каким может быть только животное по имени «человек».

Но помести ее в смело декорированную комнату типа моей — с гаитянскими картинами, пышным папоротником в горшках, первобытной каменной скульптурой, и вы получите нечто такое сочное и зрелое, что почувствуете запах благовоний там, где их и нет вовсе, и сразу же ощутите соленый, с дымком, вкус плоти.

Ничто не может сравниться с тем первым мгновением, когда я открываю дверь и вижу — причем не важно, скольких других я навидалась в садах и залах, — эти тяжелые покачивающиеся груди и влажный треугольник волос на лобке любимой рабыни, которая ждет моей команды.

Диана походила на танцовщицу, томную и холеную. Ее белоснежные волосы плащом покрывали изящные плечи и спину. А вот черты лица, наоборот, были четкими, хорошо очерченными.

Пухлые, словно надутые, губы и большие, круглые, удивительно живые глаза. Но что меня действительно покорило в ней, так это французский акцепт. Я пыталась понять, почему он так меня волнует, попыталась привыкнуть к нему. Но это одно из не поддающихся определению ценных качеств Дианы, которое всегда будет при ней.

Я не могла позволить себе обнять ее и поцеловать. У меня попросту не было времени: на письменном столе рядом с компьютером громоздилась внушительная стопка папок с личными делами. Конечно, все данные были в компьютере, но мне нравилось держать в руках фотографии и распечатанные экземпляры. Я всегда заказывала папки, как бы примитивно это ни выглядело.

— Дорогая, открой окно, — сказала я.

— Да, Лиза.

Бомбейский джин уже ждал меня, а еще стакан с кубиками льда и нарезанный лайм. Бомбейский единственный сорт джина, который я могу пить, и я всегда пью его именно так.

Краем глаза я следила за ловкими, почти кошачьими движениями Дианы, за плавными жестами ее длинных рук, за ее почти любовным прикосновениям даже к шнуру, стягивающему тяжелые пурпурные шторы.

Три года она жила, если можно так выразиться, в этих стенах. Раз в год она брала шестинедельный отпуск и исчезала. И, надо признаться, я всегда гадала, куда она едет, что сейчас делает, как выглядит. Мне говорили, что члены Клуба предлагали ей сниматься в кино, предлагали ей руку и сердце, предлагали поездки в самые роскошные и экзотические места.

Но здесь такие предложения рабам — самое обычное дело. Вот почему мы и подписываем с ними контракт на определенный срок и щедро платим.

Однажды я видела, как Диана, уже одетая для поездки, шла под руку с другой рабыней к ожидавшему ее самолету. Говорили, что пять наших девушек снимают замок в Швейцарских Альпах. И Диана уже была экипирована по-зимнему: в пальто, отороченное белым мехом, и белую меховую шапку. Она вдруг сразу стала похожа на русскую, на огромную балерину, подавляющую своим ростом. И двигалась она стремительно, размашисто шагая по летному полю. Подбородок поднят, ее миленький французский ротик, словно созданный для поцелуев, слегка приоткрыт.

Но я не знаю такую Диану. Я знаю только обнаженную услужливую рабыню, которая всегда рядом со мной — и днем и ночью. Она идеал, если такое возможно, и я нередко твердила это ей в тишине ночи.

Сквозь французские окна в комнату проникал солнечный свет, а покрытые листьями огромные ветви калифорнийского перечного дерева как вуалью закрывали от меня синеву ясного летнего неба. Со стороны сада долетел легкий порыв ветра, уносящего на юг клочья облаков.

Диана присела рядом со мной, и я наклонилась, чтобы скользнуть пальцами по ее грудям — идеальным грудям, не слишком большим, не слишком маленьким, — и почувствовала ее молчаливую готовность. Об этом говорила ней ее поза. Она сидела именно так, как я люблю: наклонившись, ягодицы на пятках. Об этом говорили и ее повлажневшие глаза.

— Налей мне, — приказала я и, прежде чем углубиться в досье, спросила: — Ты хорошо себя вела без меня?

— Да, Лиза. Я старалась всем угодить, — ответила Диана.

Я взяла у нее стакан, с трудом дождалась, пока джин охладится, и сделала большой глоток, почувствовав, как в груди разливается приятное тепло.

Диана, совсем как кошка, свернулась клубком, готовая в любую минуту вскочить и броситься мне на шею. Устоять было почти невозможно, но я еще не успела перестроиться после отпуска, не отошла от всех волнений и переживаний. Мне казалось, что я еще там.

Однако я справилась и жестом показала ей, что все в порядке. И тогда, опустившись на колени, она прижалась ко мне — воплощенная нежность, — а я наклонилась и поцеловала ее в полураскрытые губы. И сразу же поняла, что ее постепенно начинает переполнять желание. Она, словно предлагая себя, раскрывала передо мной свою наготу.

Неужели Диана почувствовала мою скованность? Когда я выпустила ее из объятий, она нахмурилась и надула губы.

— Мне сейчас некогда, — прошептала я.

Говорить это было совсем не обязательно. Она была хорошо натренирована, как и любой мой раб. Но мы испытывали друг к другу такую нежность, и нежность эта возбуждала ее так же сильно, как и моя отстраненность, всегда вызывавшая у нее слезы на глазах.

Я повернулась к экрану компьютера и стала быстро выстукивать на клавиатуре предварительный отчет. По экрану побежала мерцающая цепочка зеленых букв. Пятьдесят новых рабов. Эта цифра меня потрясла.

Тридцать из них были приобретены на аукционе, но двадцать — на стороне. И все контракты на два года! Итак, наши новые правила и инструкции заработали. Я не ожидала, что это случится так быстро. Думала, что мы опять будем иметь дело с контрактниками на полгода, максимум на год. которых придется отпускать именно тогда, когда они будут в самом расцвете. На самом деле, чтобы обучить раба и получить отдачу от вложенных в него или в нее денег, нам необходимо два года. Но многие к этому просто не готовы.

Теперь пора взяться за досье. На обороте каждой папки была приклеена фотография раба. Я быстро пролистала несколько дел. Сразу же откинула шесть, семь, десять из них. Все, конечно, очень красивы, и кто-нибудь наверняка полюбит их и будет с удовольствием мучить. Только не я.

Но вот совершенно роскошная женщина, с копной вьющихся волос и продолговатым лицом типичной американки.

Я медленно высвободилась из объятий Дианы, велев ей обнять меня за талию. Я почувствовала рядом с собой ее восхитительную тяжесть, ее лоб, упирающийся мне в живот, и свободной рукой погладила ее по голове. Она вся дрожала. Она всегда ревновала меня к новым рабам. Груди ее на ощупь были очень горячими. Я почти слышала, как бьется ее сердце.

— Ты скучала по мне? — спросила я.

— Безумно, — ответила она.

«Китти Кантвелл», — вспомнила я имя заинтересовавшей меня рабыни. Согласно медицинской карте, она была высокой: пять футов шесть дюймов (забавно будет ее выводить!). Прекрасный ай-кью. Степень магистра по журналистике. Обозреватель погоды на телевидении в Лос-Анджелесе, ведущая ток-шоу в Сан-Франциско, тренировалась в частном клубе в Бел-Эйр под руководством парижанки по имени Елена Гифнер. Я не знала эту Гифнер как инструктора, но через нее прошло несколько неплохих сделок. Я еще раз взглянула на фотографию.

— Тебя заставляли работать? — спросила я.

Уезжая, я дала разрешение использовать Диану для работы в Клубе. Ей это было необходимо, чтобы не терять формы.

— Да, Лиза, — ответила она упавшим голосом.

Я убрала ее волосы с шеи. Диана вся горела. Я уже знала, что волосы у нее между ног стали влажными.

Девушку с каштановыми волосами, ту, что на фотографии, можно было смело назвать американской красавицей — хоть сейчас на центральный разворот «Плейбоя». Прямо-таки идеальная метеодевушка! Я даже вижу ее в вечерней программе новостей. Большие круглые глаза, совсем как у Дианы, но выглядит слишком уж приземленной, несмотря на прелестное телосложение. А еще очень умное лицо, пытливый взгляд. Цветущая американская девушка, с типичными грудями лидера группы поддержки.

Определенно мне стоит на нее посмотреть.

Я отхлебнула еще джина и стала торопливо просматривать папки одну за другой. А Диана все целовала и целовала меня.

— Успокойся! — велела я.

Мое внимание привлекла фотография мужчины.

Белокурый. Согласно медкарте, шесть футов два дюйма. И я снова стала рассматривать фотографию, не понимая, что на меня нашло. Может, меня заинтриговало выражение его лица?

Обычно на фото они не улыбаются. Все смотрят прямо перед собой, словно их снимают против их желания. Иногда такие фотографии раскрывают всю уязвимость рабов, все их страхи. Ведь этих людей отправляют в неволю, они не знают, что их там ждет, думают, а вдруг это ошибка. Но он улыбался. Похоже, его это все забавляло.

Слегка вьющиеся, густые, светлые волосы, небрежно падающие на лоб, хорошо подстриженные на висках и на шее. И эти глаза — серые или, может быть, голубые — за дымчатыми стеклами больших очков. А еще улыбка.

На снимке он был в черной водолазке, руки не опущены, а сложены на груди. На редкость естественная фотография.

Я перевернула папку, чтобы на обороте найти его фото в обнаженном виде. Я откинулась и, потягивая джин, стала рассматривать фотографию.

— Взгляни на это, — сказала я.

Диана подняла голову, и я показала ей оба снимка.

— Красавец, — прошептала я, постучав по фотографии Слейтера, а потом знаком показав, что хочу еще джина со льдом.

— Да, Лиза, — ответила она, вложив в эти два коротких слова всю силу своей обиды, но, конечно, в рамках дозволенного, а затем наполнила мой стакан так, будто выполняла величайшую миссию.

Я поцеловала ее еще раз.

На фотографии, где Слейтер был снят в обнаженном виде, он уже стоял как положено, с опущенными руками, но и тут у него было такое выражение лица, словно все происходящее его слегка забавляло, хотя он и пытался это скрыть. Может быть, ему сказали, что нельзя улыбаться. И опять от фотографии прямо-таки веяло непосредственностью. Он казался таким естественным: никакого позерства, никакого вхождения в образ. Безупречное тело, тело истинного калифорнийца, с хорошо развитой мускулатурой и крепкими икрами. Тело, накаченное как раз в меру, и настоящий пляжный загар.

Эллиот Слейтер. Беркли, Калифорния. Возраст — двадцать девять лет. Прошел подготовку в Сан-Франциско под руководством Мартина Халифакса.

Я когда-то работала у Мартина Халифакса. В его доме в викторианском стиле в Сан-Франциско. И было мне тогда двадцать лет. Всего пятнадцать элегантно обставленных комнат с приглушенным освещением, но тогда для меня это была целая вселенная.

Именно Мартин Халифакс усовершенствовал солярий, где рабов во время наказания заставляли крутить педали тренажера. Только калифорниец, даже такой бледный, как Мартин, мог придумать настолько полезную для здоровья вещь.

Но Мартин Халифакс и его Дом существовали тогда, когда нашего Клуба не было и в помине, и в какой-то мере Мартин тоже приложил руку к его созданию, впрочем, так же как и я, а еще человек, финансировавший наше предприятие. Мартин сам отказался к нам присоединиться, так как не в силах был покинуть ни Сан-Франциско, ни свой Дом.

Я взялась за написанный от руки отчет Мартина. Мартин любил писать.

«Этот раб — мужчина необычайно утонченный, финансово независимый, вероятно, богатый и при всем разнообразии интересов одержим идеей стать рабом».

Разнообразие интересов… Степень доктора философии по английской литературе от Калифорнийского университета в Беркли. Моя старая добрая альма-матер. За эту степень он должен был получить «Пурпурное сердце». Ай-кью ниже, чем у Китти Кантвелл, но все равно чрезвычайно высокий. Род занятий: фотограф-фрилансер, снимающий рок-звезд, знаменитостей, а также театр военных действий по заданиям «Тайм-Лайф». Автор двух фотоальбомов: «Бейрут. Двадцать четыре часа» и «Злачные места Сан-Франциско». Владелец художественной галереи и книжного магазина в Беркли. «Интересно, какого? Я знаю их все. Но об этом почему-то ничего не сказано».

Обожает рискованные ситуации, экстрим, фанат опасных видов спорта для одиночек.

А вот это уже весьма необычно! Как, впрочем, и его лицо.

Я бросила взгляд на часы. До того как рабов приведут в зал, оставалось еще сорок пять минут, а я уже выбрала двоих. Или Китти Кантвелл, или Эллиот Слейтер. Оставалось только поближе взглянуть на Эллиота Слейтера, чтобы понять, что я не переживу, если мне не предоставят приоритетного права выбора.

Но у меня-то как раз и было такое право. Тогда откуда это беспокойство? Внезапное чувство, что я могу упустить что-то ужасно важное. К черту! Я уже не на борту самолета. Отпуск закончился. Я у себя дома.

Я отложила в сторону остальные папки и принялась изучать личное дело Слейтера. «Раб сам попросил заняться его подготовкой седьмого августа прошлого года». (Всего девять месяцев тому назад. Это просто феноменально, что он уже здесь. Но Мартин знает, что делает.)

«Настроен решительно. Желает пройти наши наиболее интенсивные курсы подготовки. При этом отказывается от любых контактов с хозяином вне стен заведения, несмотря на многочисленные предложения, поступающие практически после каждого группового мероприятия с использованием данного раба.

Чрезвычайно выносливый и сильный. Для достижения требуемого эффекта нуждается в самых суровых наказаниях. Однако его на удивление легко унизить при самых различных обстоятельствах, и тогда он впадает в панику… Для этого раба характерно легкое упрямство, которое трудно преодолеть, за исключением…»

Здесь я остановилась. Такие вещи я хочу выявить самостоятельно, получив при этом утонченное удовольствие. Я пролистала несколько страниц, памятуя о склонности Мартина к пространным описаниям.

«Раб был помещен в условия заключения в поместье в графстве Марин. Он счел недельную программу достаточно напряженной и все же настоял на практически немедленном возвращении. На нарушения сна после сессий не жалуется.

Сон крепкий и здоровый. Во время отдыха, в конце каждого периода, постоянно читает. Это в основном классика, различная макулатура и иногда поэзия. Увлекается таинственными историями и романами о Джеймсе Бонде, а еще читает русскую классику, причем достаточно вдумчиво». (Очень колоритно! Кто, кроме Мартина, это заметит? Шпион, что ли?)

«Раб — романтик. Однако до сих пор он не демонстрировал привязанности ни к одному из хозяев, а только спрашивал, кого бы я мог порекомендовать ему на будущее, непрестанно повторяя при этом, что он ждет того, чего больше всего боится».

Я снова посмотрела на фотографию. Открытое, хорошо очерченное лицо, разве что губы чуточку пухловаты. Чуть насмешливая, чуть презрительная улыбка. Хотя слово «презрительная» здесь не совсем подходит, но другого определения, менее грубого, мне что-то не подобрать.

Господи! Ведь всего две недели назад я могла пройти мимо него на улице в Беркли, встретить в баре…

Расслабься, Лиза!

Ты успела ознакомиться с тысячью личных дел рабов из Сан-Франциско… И вообще у нас нет другой жизни. Наша жизнь здесь, на острове.

Ты ведь сама не раз твердила инструкторам, что информация в личном деле необходима именно для того, чтобы использовать ее в Клубе. Я снова вернулась к записям, касающимся подготовки Слейтера.

«Мы были удивлены, когда раб вернулся к нам сразу же после двухнедельной сессии за городом, где он безжалостно использовался приехавшими из города гостями.

В раба влюбилась старая то ли русская, то ли прусская графиня (см. ниже). Раб заявил, что если его не могут долго держать в неволе, то он поедет куда-нибудь еще. Деньги — не главное. Раб несколько раз упоминал, что молодые хозяева запугивали его, но не обращался с просьбой избавить его от встреч с ними. Говорит, что ему становится страшно, когда его унижает человек гораздо слабее его».

Я перескочила в конец досье.

«Отправлен с наилучшими рекомендациями (просто идеально для Клуба!), но необходимо еще раз подчеркнуть, что этот раб — новичок. Соблюдайте осторожность! Я могу поручиться за него в плане готовности и психической устойчивости, но при этом хочу добавить, что его подготовка была очень непродолжительно!

И хотя раб прошел все тесты с женщинами-хэндлерами, подобные ситуации оказались для него стрессовыми, поскольку он явно больше боится женщин, чем мужчин. Раб отказывается говорить о женщинах, однако утверждает, что сделает все возможное, чтобы его приняли в Клуб. Раб хорошо реагирует на женщин, женщины его явно возбуждают, но это порождает тяжелую внутреннюю борьбу».

Что-то в его лице будило во мне смутные сомнения. И я поняла, в чем дело, после того как, перелистав досье, нашла несколько небольших снимков. Я оказалась права. В профиль, когда Эллиот Слейтер не смотрел в объектив, его лицо выглядело жестким, почти холодным. В нем чувствовалась скрытая угроза. Это было лицо человека, глубоко ушедшего в себя. Я снова вернулась к фото, где он улыбался. Очень милая улыбка. Я закрыла папку, не став читать «Заметки относительно хозяев и хозяек, которые благоволили рабу». Бог его знает, что там понаписал Мартин! Ему бы романы сочинять! Или оставаться именно тем, кто он есть.

Я сидела, уставившись на закрытую палку, потом снова открыла ее и посмотрела на фотографию Слейтера.

Я ощущала присутствие Дианы рядом. Ощущала тепло ее тела, ее желание. И что-то еще: беспокойство из-за возникшего во мне напряжения.

— Не жди меня к ужину, — произнесла я. — А теперь быстро щетку для волос, а еще немного охлажденных духов «Шанель».

Когда Диана отошла к комоду, я резко нажала на кнопку на письменном столе.

Диана хранила духи в маленьком холодильнике в гардеробной. Она принесла флакон и чистую фланелевую тряпочку.

Диана начала расчесывать мне волосы, а я принялась похлопывать себя по щекам влажной фланелькой. Никто не умеет расчесывать волосы лучше Дианы. Здесь ей нет равных.

Не успела она закончить, как дверь отворилась и вошел Дэниел, мой любимый помощник.

— Рад снова видеть тебя, Лиза. Нам тебя не хватало, — сказал он, посмотрев в сторону Дианы. — Ричард говорит, рабы будут в зале через сорок пять минут. И ты ему нужна. Сейчас особый случай.

Надо же, как не повезло!

— Хорошо, Дэниел, — ответила я, махнув рукой в сторону Дианы, чтобы та остановилась.

Я развернула ее лицом к себе и бросила на нее строгий взгляд. Она склонила голову, копна белых волос рассыпалась по плечам.

— Я буду очень занята и хочу, чтобы Диана поработала, — заявила я.

Я почувствовала, что мои слова потрясли ее. Наиболее сладостными для нас были свидания после разлуки.

И поздний вечер — наилучшее время. И она, конечно, прекрасно это знала.

— Лиза, граф Солоский как раз здесь. Он уже спрашивал про Диану, но получил отказ.

Хорошо. Это что, тот самый граф Солоский, который хочет сделать из нее международную звезду?

— Тот самый, — ответил Дэниел.

— Тогда преподнесите ее ему как подарок: перевяжите лентой. Ну, что-то в этом роде.

Диана бросила на меня испуганный взгляд, но сумела взять себя в руки.

— Если он не захочет ею воспользоваться, отправьте ее в бар. Пусть работает там допоздна.

— Лиза, она что, чем-то не угодила тебе?

— Вовсе нет. Меня просто укачало в самолете. Мы битых два часа кружили над островом.

Тут неожиданно зазвонил телефон.

— Лиза, ты нужна мне в офисе, — услышала я голос Ричарда.

— Ричард, я только-только приехала. Дай мне двадцать минут — и я там, — ответила я и повесила трубку.

Диана и Дэниел наконец-то ушли. Тишина. Какое счастье!

Я глотнула холодного джина и снова открыла папку.

«Эллиот Слейтер, Беркли. Калифорния.

Прошел подготовку в Сан-Франциско под руководством Мартина Халифакса».

Все эти места — Беркли, Сан-Франциско, где на меня была наложена епитимия, называемая отпуском, я не считала своим домом. Нет. Просто вехи на долгом пути, который привел меня на этот самый остров, в эту самую комнату.

Словно окоченев, я вдруг вспомнила все. Все с самого начала. И тогда в моей жизни еще не было Мартина Халифакса.

Я увидела номер отеля, где впервые занималась любовью, если это можно так назвать.

Вспомнила жаркое, запретное любовное свидание, запах кожи, сладкое чувство свободы. Разве можно хоть что-то сравнить с тем первым жаром? А до того долгие часы, проведенные в мечтаниях: о безжалостной хозяйке, о жестоком хозяине, о некоем действе, состоящем из наказания и подчинения, но без реальной боли. Я грезила, не осмеливаясь рассказать об этом ни одной живой душе, а потом встретила Барри, чем-то похожего на романтического героя из дешевого романа, по крайней мере такого же красивого, причем встретила в университетской библиотеке в Беркли, в паре кварталов от моего дома, и он мимоходом поинтересовался, какую книгу я читаю. Это была книга о мрачных фантазиях мазохистов, записанных их психиатрами, что доказывает… Что? Что такие люди, как я, существуют, люди, которые хотят, чтобы их связывали, наказывали, мучили во имя любви.

А потом его шепот во время обычного первого свидания, его слова, дескать, это именно то, что он хочет и умеет делать, причем делает хорошо.

По уик-эндам он работал коридорным в маленьком, но элегантном отеле в Сан-Франциско, и мы могли отправиться туда прямо сейчас.

«Только если ты действительно этого хочешь», — сказал он тогда, и от волнения у меня зазвенело в ушах — даже поцелуи оставляли меня более равнодушной.

Мне было так страшно подниматься по мраморным ступеням — мы не могли воспользоваться лифтом в холле, — а когда он отпирал дверь маленького темного номера, я чувствовала себя преступницей, соучастницей. И все же это было именно то, чего я так хотела. Незнакомая обстановка. А еще твердость, его умелое руководство, его безупречное чувство ритма, умение вовремя останавливаться и одновременно мягко добиваться своего.

Это была страсть, пламя которой потухло довольно быстро, так как мы были с ним едва знакомы.

Я и сейчас не могу вспомнить его лица. Помню только, что он был привлекательным, молодым и пышущим здоровьем, как любой другой парень из Беркли, и я знала дом и улицу, где он жил.

Но именно такая анонимность и придавала остроту нашим отношениям. То, что мы были двумя животными, двумя безумцами, которые практически ничего не знали друг о друге. Тихая юная шестнадцатилетняя школьница, слишком серьезная для своего возраста, и мальчик из колледжа, на два года старше, который читает Бодлера, произносит загадочные фразы о чувственности, курит забавные сигареты марки «Шерман» (их можно заказать только у производителя), хочет того же, чего и я, имеет время и место для этого, а еще владеет технической стороной дела.

Мы могли бы создать прекрасный, хоть и нестройный дуэт. А риск? Было ли все так страшно? Нет, это было лишь опасным подводным течением, исчезающим на исходе ночи, когда я, вконец выжатая и молчаливая, проскальзывала вслед за ним через заднюю дверь, испытывая невероятное облегчение оттого, что ничего «ужасного» не произошло, что он не был душевнобольным. Риск вовсе не был пряностью, он был той ценой, что мне приходилось тогда платить.

В нашем Клубе не требовали такой цены… И это его огромная заслуга, смысл его существования. Здесь еще никому и никогда не сделали больно.

Сколько же раз мы успели встретиться — два, не больше, — когда он предложил пригласить третьим своего друга Дэвида, когда был этот послеполуденный секс втроем, лишивший процесс интимности, когда я неожиданно поняла, что мы уже не равноправные партнеры, когда мне вдруг стало страшно? Внезапная боязнь запретного. А когда он предложил еще одного друга, мне показалось, что меня предали.

Потом долгие мучительные вечера. Я бродила по центру Сан-Франциско, всматриваясь в лица прохожих, заглядывая в холлы шикарных отелей, думая о том, что да, где-то здесь должен быть мужчина, элегантный, опытный, моя вторая попытка, кто-то безусловно более умный, решительный.

И дома долгие часы у телефона, перед глазами — колонка частных объявлений. Вдруг это какой-то секретный код? Хватит ли у меня духу набрать номер? А потом обычные дела: бал старшеклассников, свидания в кино и привычные отговорки, чтобы объяснить апатию, беспокойство. Так ужасно ощущать себя каким-то уродом, тайным преступником!

Бесконечное хождение мимо прилавков, где под стеклом на белой тисненой бумаге лежали кожаные перчатки, в которых мне виделось что-то порочное, может быть, именно из-за этой белой бумаги.

Да, мне хотелось бы вот эти длинные, узкие черные перчатки…

…А еще широкий кожаный ремень, опоясывающий меня, как экзотическое украшение, а еще черное шелковое белье и высокие обтягивающие сапоги, конечно, когда я смогу себе это позволить. И наконец, последняя находка в книжном магазине рядом с кампусом Беркли, когда я, не веря своим глазам и краснея от волнения, обнаруживаю шокирующую французскую классику, с которой остальные, должно быть, уже давным-давно познакомились, такую невинную, в белой гладкой суперобложке. «История О».

Нет, ты здесь не одна.

Когда я платила за книгу, казалось, что все в магазине смотрят именно на меня. Все еще пунцовая, с пеленой перед глазами, я села за столик в кафе «Медитеррани», стала читать страницу за страницей, причем мне было наплевать, что кто-то может увидеть книгу, отпустить замечание, подойти ко мне, и закрыла ее только тогда, когда дочитала до конца, а затем так и сидела, уставившись через открытые двери на студентов, спешащих под дождем по Телеграф-авеню. Я думала о том, что не могу позволить себе прожить жизнь, не реализовав свои фантазии, даже если…

Но Барри я больше не звонила.

Это было не одно из тех загадочных частных объявлений и не заметка в газете о вульгарных отношениях садистов и мазохистов, так шокирующих общественность. Это было вполне невинное на вид небольшое объявление в местной газете небольшого городка неподалеку от Сан-Франциско:

«Специальное объявление. Все еще принимаются заявления в Академию Руасси. Поскольку срок подачи заявлений подошел к концу, оставшиеся претенденты должны быть хорошо знакомы с программой обучения».

Руасси — название мифического поместья, в которое привезли О во французском романе. Невозможно истолковать это по-другому.

«Но вы ведь не будете использовать хлыст, я хочу сказать, что-то, что может на самом деле причинить сильную боль», — прошептала я в трубку, когда все договоренности уже были достигнуты, назначено интервью в ресторане в Сан-Франциско и даны описания нашей внешности, чтобы мы смогли узнать друг друга.

«Нет, моя дорогая, — ответил Жан Поль. — Этого уже давно никто не делает. Разве что в книжках».

Мучительно тянущиеся минуты, тайные надежды и мечты…

Мы встретились в ресторане «У Энрико». Жан Поль, поднявшийся мне навстречу, выглядел очень по-европейски. Бархатный пиджак с узкими лацканами. Похож на красивого темноволосого французского киноактера, которого я запомнила по фильму Висконти.

«По-настоящему чувственная американская женщина. Какое сокровище, — прошептал он мне на ухо, после того как я допила кофе. — К чему понапрасну тратить время? Идите за мной».

Да, какая мука — вот самое точное слово — быть такой молодой, такой послушной, такой испуганной! Наверняка какой-нибудь падший ангел распростер надо мной свои крылья.

Тут я спохватилась, вспомнив о времени, словно сработали часы в голове. Ричард уже ждал меня, и теперь все мы были падшими ангелами. И у нас оставалось меньше получаса до того, как в зал введут новых рабов.