Буду твоей Верой

28

Егор

— Расскажи мне, — просят ее глаза. — Я хочу знать тебя любого: грустного, легкомысленного, глубокого и равнодушного.

Снеговик, Вера Илюхина, девчонка, пахнущая сдобной булочкой с яблоками, так неожиданно ворвавшаяся в мою однообразную жизнь и всполохнувшая во мне чувства, которые так усиленно прятал годами.

Я смотрю на нее, сидящую в полуметре от меня, — теплую, домашнюю девочку с пушистыми волосами и светлой кожей, хрупкую, точно Снеговик, слепленный из первого наичистейшего снега.

Она просит слишком много, а я не хочу втягивать ее в свое личное стоячее болото, в котором привычно живу и справляюсь.

Думал, что справляюсь, пока не появилась она: смешная, в огромной, снятой с чьего-то плеча, куртки, лохматая с запотевшими очками одногруппница.

Я помнил ее. Иногда, радуя однокурсников своими редкими появлениями, я наблюдал за ней ради скуки и без особого интереса: одинокая, молчаливая, не привязанная ни к одной компании, она всегда сидела за первой партой и строчила усердно конспекты.

И каково было мое удивление, когда в один день, уж не знаю, счастливый или роковой, моя одногруппница предложила мне сделку — стать ее парнем, взамен на выполнение курсового проекта.

О чем я тогда думал, соглашаясь? Да, не о чем, мне было смешно и весело. Хотелось привнести в свое однообразное существование немного развлечения. Я не принимал нашу сделку всерьез и девчонку в начале тоже.

Рядом со мной всегда вьется много девчат: красивых, стройных, влекущих, но ни одна не улыбается так, как она — смело, порой дерзко, не заигрывая и не пытаясь понравиться. Она такая, какая есть, слегка наивная, но оттого невыносимо притягательная девочка Вера.

И уж точно я не мог подумать, что человек, которого ты не замечаешь, становится тем, кто тебе нужен больше всего, ведь мы не выбираем кого впускать в свое сердце. Этот выбор не предсказуем.

Сейчас вместо того, чтобы открывать перед девчонкой шкафы со скелетами, я бы с большим удовольствием сгреб ее в объятия и целовал до тех пор, пока в легких не остался воздух, а губы не молили бы о пощаде. Я помню ее запах и вкус, не дающий ночами мне спать. Мои мысли пугают меня самого, и хорошо, что Снеговик не может их слышать, иначе бы грохнулась в обморок.

Наивная, чистая девочка, сразившая своей непосредственностью и умением бороться. Не думал, что у Снеговика такой острый язычок, умело отбивающий атаки местных красавиц. То, что ее выбрали объектом буллинга* — не удивительно. Она выбивается из сложившегося устоя и правил местной элиты. Скромная, не разбалованная благами девчонка попала в группу мерзких акул. Я видел, как ее семья живет и готов отдать все свои брендовые шмотки и весь этот чертов коттедж со всем барахлом в нем, чтобы жить так же, как они. В семье, а не полном одиночества доме…

Она сидит передо мной, сжимая руку своей, и просит довериться. А как это сделать, если я разучился? Тринадцать лет назад, когда в этом доме самый близкий и родной человек подло предал, я разучился доверять людям.

Я — дурак, что поддался слабости и сболтнул Снеговику лишнее. Я научился не идти на поводу у эмоций и неплохо с этим справлялся, так какого лешего раскис? Может, потому, что снова испугался? Я ведь не зря у нее спросил, что будет потом, когда она получит свое. Вера уйдет, точно так же, как ушла некогда Она ради другого… Так стоит ли открывать замок старого сундука, чтобы потом иметь общую тайну? Она выберет не меня, а дружить мы не сможем. Только не с ней.

— Нечего рассказывать, Снеговик, — осторожно забираю руку из ее теплой ладошки, ощущая дикий холод. — Жуй, давай.

Наматываю спагетти и кладу в рот. Не чувствуя ни вкуса, ни аппетита, пытаюсь сглотнуть образовавшийся вязкий ком.

Не смотри ты на меня так. Меня не нужно жалеть и сочувствовать мне тоже не нужно.

— Егор? — не унимается девчонка, заправляя за уши длинные волосы. — Эм-м, это касается твоей мамы, я права?

Что же ты липкий такой, Снеговик, приставучий?

Мама… Слово царапает глотку и душит колючим ошейником. Тысячу лет не позволял себе произносить это важное слово в жизни любого человека, ставшее для меня рефлексом к панической атаке.

Я молчу. А что ей сказать?

— Она погибла? — вкрадчиво шепчут губы девчонки.

«Если бы!» — усмехаюсь внутри. Возможно, уже с годами не было бы так больно.

— Живет и прекрасно здравствует.

— Но не здесь?

— Не здесь.

— А где?

— А ландыш ее знает, — ухмыляюсь. — Три года назад покоряла Петербург, а сейчас… — пожимаю плечами. — Она — актриса.

Актриса… недооцененная, невостребованная и положившая свой талант и призвание на алтарь семьи. Именно так она кричала отцу по вечерам, когда думала, что мы с братом спим и не слышим. Брат спал, а я нет. Пятилетним пацаном прижимался к дверному косяку или лежал на голом паркете и ловил отрывки слов сквозь тонкую полоску между дверью и полом.

А потом до полуночи ревел под одеялом и вздрагивал от каждого шороха. Я боялся, что она уйдет. Я так этого боялся…

Бестужева Мария Павловна только закончила театральный и забеременела старшим братом. Ей пророчили успешное будущее на сцене и в кино, и ребенок никак не вписывался в ее грандиозные планы. Мой отец пахал как проклятый, чтобы кормить семью, оплачивать няню, пока мать бегала по пробам, кастингам и всевозможным театральным тусовкам. Только устроившись в драматический театр и получив второстепенную роль, появился так некстати я, и скорый поезд несбывшихся надежд матери увозил ее мечты о большой сцене всё дальше и дальше.

Когда мне исполнилось три, Мария Бестужева вернулась в тот же театр и выстрадала себе главную роль. Я помню, как она постоянно что-то читала, размахивая руками, а я завороженно на нее смотрел, на яркие наряды, которые она постоянно меняла дома. Помню, как просился с ней в театр, а она отмахивалась, что мне там не место, помню, что постоянно крутился у нее под ногами и до потери сознания радовался, как спустя несколько дней после гастролей, она приезжала домой. Вдохновленная, с сияющими глазами она рассказывала, как встречала в очередном городе ее публика, и как рукоплескал ей зал. Но я совершенно не помню, о чем спрашивала меня она. Я хотел рассказать, что с няней мы насобирали охапку осенних кленовых листьев для нее, что выучил стихотворение ко дню мамы, я хотел ее обнять, потому что она такая красивая… А у нее новая прическа и кофточка от известного дома моды…ее трогать нельзя…Она помнется.

Я хотел взять ее за руку и показать, какие мы с папой посадили в палисаднике разноцветные крокусы и неприхотливую герань, а она смеялась и говорила, что ей дарят такие цветы ее верные зрители, которые нам и не снились.

Я кружился вместе с ней на этой самой кухне, когда она репетировала роль и танцевала, включив громко классическую музыку, я любил ее… любил больше всех. И ждал. Всегда ждал.

А она любила театр…

— Вы с ней не общаетесь? — печалится мой Снеговик. В ней нет алчного любопытства и это так подкупает, чтобы открыться, но стиснув зубы и силы, отвечаю:

— Нет.

Я не хочу ее знать. Женщину, бросившую двух своих сыновей.

Их ссоры с отцом становились ежедневными. Тишина в нашем доме наступала тогда, когда мать уезжала на гастроли. А потом всё возвращалось на круги своя: вечерами она кричала отцу, что быт ее душит, что она рождена для прекрасного, а не стирать грязное белье и стоять у плиты. А на утро, свою ненависть она вымещала на нас с братом: за разбросанные игрушки, за шум, за принесенные из школы братом тройки, за то, что просили поесть и за то, что просто существовали. А я всё так же любил ее.

Из нас двоих сильнее всего доставалось брату, наверное, именно поэтому, когда она уходила, волоча за собой небольшой чемодан, он стоял молча и смотрел в след уходящей из нашей жизни навсегда матери.

Крепко сжимаю кулаки под столом, чтобы девчонка не заметила. Непрошенные воспоминания вихрем врываются в сознание, унося в тринадцатилетнюю давность, когда я, шестилетний пацан, в легкой пижаме, сунув ноги в резиновые сапоги брата, бежал по скользкой дорожке за матерью, обливаясь слезами. Спотыкался, падал в грязные лужи и вставал. Я помню, как сковывал холод ранней весны детское хрупкое тело, и помню, как она убегала, не оборачиваясь.

— Забери меня! Забери, — кричал тот мальчишка. — Мама! Мамочка…

Я сейчас словно там, на придомовой дорожке, смотрю на шестилетнего мальчугана, цепляющегося за чемодан и не понимающего, почему его мама уходит.

Ее такси ждало у ворот. Такси, которое увезло Бестужеву Марию к нему, чужому мужику, ставшему ближе и родней собственных детей. Позже, став старше, от отца я узнал, что сбежала Бестужева Мария Павловна к новому режиссёру, появившемуся незадолго до той роковой весны и обещавшему звезды с неба достать и сделать мировой звездой кинематографа. Я надеюсь, что жертвы были не напрасны, и этой женщине всё же удалось покорить высшую театральную сцену.

Забросив чемодан в багажник, она обернулась, присела на корточки и взяла мои ледяные ладошки в руки. Последний раз, я чувствовал прикосновение человека, которого любил безусловно:

— Егор, ты уже взрослый мальчик. Капризничать для мужчины непростительно. Иди, твой брат тебя ждет, — с этими словами она села в машину, не проронив ни одной сраной слезинки, и я ее больше никогда не видел.

С этого дня мне пришлось повзрослеть…

«Егор, ты уже взрослый мальчик», — эхом отдается в висках, сжимая голову спазмом.

Взрослый шестилетний мальчик, собирающий рукавом пижамы горькие детские слезы…

Та ранняя весна принесла в нашу жизнь такое понятие, как предательство. В моем детском фотоальбоме нет ни одной фотографии, где я улыбаюсь. Я разучился в тот день, когда бежал к палисаднику и срывал чертовы нераспустившиеся крокусы, срывал и бросал, затаптывая ногами.

А герань больше никогда не цвела…

— Ваши родители развелись?

Киваю. Мне не тяжело об этом говорить, и вспоминать, как оказалось тоже… Может быть с девчонкой, пахнущей яблочной сдобой, мне так легко дается погружение в воспоминания, долгое время мучавшие мои сны.

— И вы решили остаться жить с отцом?

— А нас никто не спрашивал. Мне было шесть, а брату — одиннадцать. Да и выбора нам не оставалось, когда мать собрала чемодан и ушла в закат.

У Снеговика округляются глаза и опускается челюсть. Она такая милая и очаровательная в своем удивлении.

— Как? Так давно?

Давно.

Тот вечер я помню смутно. Память подкидывает обрывки фраз, долетающие из кабинета отца: «Я ухожу. Я люблю его. И не смей привязывать меня детьми». А по утру она сварила полную кастрюлю супа и ушла.

С тех пор я его не ем, принципиально. Не знаю, что на меня нашло у Снеговика дома, когда попросил тарелку горячего. То ли домашние запахи, то ли руки заботливой женщины и ласкающий голос всполохнули забытое, но мне захотелось снова почувствовать, что это такое, когда о тебе заботятся.

Нет, я не жалуюсь. Отец постарался сделать возможное, чтобы мы с братом ни в чем не нуждались, но он не смог заменить одного — материнской любви, так необходимой двум брошенным мальчишкам.

*буллинг — травля, агрессивное преследование и издевательство над одним из членов коллектива.