Бывшие. Без права выбора

Шестнадцатая глава

Воздух застывает. Кажется, даже стены больницы затаили дыхание. Я не могу пошевелиться, не могу дышать. Эти слова... Они не вопрос. Они приговор, высеченный на камне.

– Ой, что это... Софьюшка, как же это так... – доносится испуганный шёпот тёти Марины.

Она смотрит на нас, и на её лице растерянность и ужас.

Максим медленно поворачивает голову в её сторону. Его взгляд всё такой же ледяной, но в нём появляется тень какого-то странного, почти что вежливого внимания.

– Простите, – говорит он ей, и его голос внезапно становится светским, ровным, но от этого только более жутким.

А затем он снова смотрит на меня, и в его глазах я читаю обещание. Нет, скорее предупреждение. Это не конец. Это только начало.

– Мы закончим этот разговор позже.

Затем он разворачивается и уходит по коридору, доставая телефон. Его шаги гулко отдаются в тишине.

Я медленно опускаюсь на сиденье, не в силах больше стоять. Тётя Марина тут же оказывается рядом, обнимая меня.

– Сонюшка, родная, что это он такое сейчас сказал? – её голос дрожит. – Он и правда отец Ликуши?

Но я не могу ответить. Во рту пересохло, а в голове выжженная пустыня, где эхом отдаётся только одна фраза: «Не достоин знать о своём ребёнке».

Я не знаю, сколько прошло времени, может, пятнадцать минут, а может целая вечность, когда в коридоре снова появляется Максим в сопровождении статного мужчины в белом халате. Они о чём-то тихо говорят, и врач кивает.

– Софья Валерьевна, – обращается ко мне этот мужчина. – Я главный врач этой больницы. Мы переводим вашу дочь в отдельную палату. Это необходимо для исключения внутрибольничной инфекции и обеспечения максимального покоя. Там есть всё необходимое оборудование для мониторинга её состояния.

– Я... я могу быть с ней? – с трудом выговариваю я.

– Конечно, – кивает врач. – Когда мама рядом, это самое лучшее лекарство.

Максим стоит чуть поодаль, ожидая окончания этого разговора, при этом его лицо непроницаемо, а после он вновь уходит вместе доктором.

Лику, бледную и спящую, перевозят в палату на другом этаже. Это больше похоже на люкс в хорошем отеле, чем на больничную комнату. Всё здесь новое, стерильное, и пахнет не антисептиком, а каким-то дорогим очистителем воздуха.

Я почти падаю в кресло у кровати, и мои пальцы дрожат, когда я наконец-то могу обхватить её маленькую, такую знакомую и такую хрупкую ручку. Я прижимаю её ладошку к своей щеке, закрываю глаза и делаю глубокий, прерывистый вдох, пытаясь заглушить подступающие слёзы.

Вот она. Живая. Рядом со мной. Эти простые факты кажутся чудом, ради которого я готова отдать всё. Но почему это чудо должно приходить через него? Почему спокойствие сейчас куплено такой чудовищной ценой? Ценой правды, которая теперь висит между нами тяжёлым, ядовитым облаком?

Я провожу большим пальцем по её крошечным костяшкам, и сердце сжимается от такой всепоглощающей, болезненной любви, что становится трудно дышать. Шесть лет. Шесть лет я оберегала эту тайну от всех, выстроила вокруг неё свой маленький, но надёжный мирок. И всего за один вечер все стены рухнули.

Дверь открывается, и я вижу Максима, замершего на пороге.

Всё его собранное, отточенное спокойствие, вся холодная маска разбиваются вдребезги об один-единственный миг. Он видит её.

Лика лежит, утонув в белых простынях, кажущаяся такой крошечной на больничной койке. Её щёки, обычно румяные, теперь прозрачно-бледные, а тёмные ресницы лежат на них, словно нарисованные. И в этом лице, в этом профиле... он явно узнает себя.

Воздух с шипением вырывается из его лёгких. Он не произносит ни звука, но по резкому, почти болезненному напряжению его челюсти, по тому, как его пальцы непроизвольно сжимаются в кулаки, я понимаю: его накрыло. Накрыло с такой силой, против которой бессильны все обиды, вся ярость и вся логика.

Он медленно, почти неуверенно, делает шаг вперёд. Его взгляд прикован к ней. Он не смотрит на мониторы, не оценивает обстановку палаты. Он просто смотрит на неё. И в его глазах, таких зелёных и таких чужих, происходит землетрясение. Лёд трескается, обнажая шок, боль и какое-то животное, первобытное узнавание.

Он стоит так несколько секунд, которые кажутся вечностью. А потом он отводит взгляд, и в несколько шагов оказывается возле окна. Спиной ко мне, ко всему остальному миру. Но я уже всё увидела. Я видела, как дрогнула его каменная маска. Только что она перестала быть для него абстрактным «ребёнком». Она его дочь.

Тётя Марина устраивается на диване у стены, бросая на Максима испуганные взгляды.

А он... он не уходит. Он всё так же стоит у окна и снова говорит по телефону. Его голос тихий, но каждое слово доносится до меня с пугающей чёткостью.

– Да, именно так. Установление отцовства, – пауза. – Нет, я не могу ждать. Завтра. Организуйте выездную процедуру сюда, в клинику.

Ещё пауза, только уже немного больше.

– Основание? Информированное согласие матери на сложные генетические исследования, требующие полного семейного анамнеза.

У меня перехватывает дыхание. Он говорит это так спокойно, так буднично. Как будто речь идёт о поставке канцелярии в офис, а не об изменениях в нашей жизни.

– Максим... – его имя срывается у меня с губ.

Он оборачивается, и его взгляд скользит по мне, по Лике, по тёте Марине.

– Всё необходимое для вас обеих будет доставлено сюда, – говорит он, и в его тоне нет ни злости, ни упрёка, лишь холодная, неумолимая решимость. – Вам не нужно ни о чём беспокоиться. Только о ней.

Он делает паузу и, наконец, смотрит прямо на меня.

– А теперь прошу меня извинить. Мне нужно решить ещё несколько вопросов, касающихся будущего моей дочери, – говорит он, а затем выходит из палаты.

Тётя Марина поднимается с дивана и подходит ко мне.

– Соня... милая, ты мне так и не ответила, он действительно её отец? – спрашивает она, гладя меня по плечам.

Я сжимаю руку Лики, словно пытаюсь ухватиться за единственную соломинку в бушующем вокруг меня океане.

– Да, – на грани слышимости произношу я. – И я не знаю… Я не знаю, как быть дальше.