Дела житейские

14

Я наконец нашел это хреновое свидетельство, сходил в школу, проконсультировался и записался. Все вроде получалось. Мне предложили ходить на занятия по вечерам, значит, днем я могу работать. Мне нужно одолеть три класса. Это мне-то! Со смеху помереть можно, ну да ладно. Сделано! Придется еще позаниматься английским; мне дали проверочную работу, и, конечно же, выяснилось, что я двух слов без ошибки написать не могу. Я рассказал Зоре, она обещала помочь. Я не я, если не помогу ей с ее делами. Правда, раньше лета я не начну, но и это, в общем-то, неплохо.

Почему, хотел бы я знать, все самое важное в жизни, то, что может изменить ее в два счета, всегда маячит где-то впереди? Должно быть, потому, что по сей день в этот самый фундамент я не заложил ни кирпичика. А уж если говорить начистоту, я все на том же уровне, что и тогда, когда встретил Зору. Вот я и лезу из кожи вон, чтоб хоть как-то наверстать упущенное. Да что я! Вот уж как Зора вкалывает! Вот это и есть настоящая целеустремленность. Чуть не каждый день дверь закроет и занимается, занимается. И никаких тебе уверток и оправданий. А я что-нибудь делал с таким упорством? Выпрашивал у белых сук работу и без конца трясся. Не могу же я вечно гнуть спину на стройках, это ясно как день. Укладывать кирпичи и долбать землю — много ума не надо. А у меня чердак еще, слава Богу, в порядке. Но если вот так надрываться еще год-другой, ни сил, ни мозгов не останется. Одно ясно: тому, кто строит на песке, незачем смотреть с надеждой в будущее.

Я сидел у окна и ковырялся в справочниках, пытаясь понять, как сделать кофейный столик. Мне этого давно хотелось. На плите булькали бобы с рисом, а я зачем-то слушал кассету с Зориными уроками. Реджинальд толковал о ее сценическом будущем, о том, насколько ярче зазвучит ее голос в записи. У меня совсем из головы вылетело, что цель всех этих уроков одна — пластинка. Если я еще как-нибудь прокантуюсь с ней до этой самой пластинки, что ждет меня потом? Начнутся гастроли по всему миру, роскошные отели, разные встречи. Мужчины с набитыми кошельками, разъезжающие на „мерседесах", а не шушера, вроде меня, пытающаяся наскрести деньги на подержанный „шевроле". Успех всегда меняет человека, разве не так? Слишком быстро забывается, кто был с тобой в тяжелую пору, когда ты начинал. Неужели ты тоже сразу изменишься, малышка? И будешь стесняться меня? Ладно, не дрейфь! К тому времени и у меня не будет грязи под ногтями, клянусь Богом! Не только у тебя, дорогая, есть четкий жизненный план. С этого самого момента я начинаю закладывать кирпичики в свой фундамент. Заметано! Я вытащил Зорину кассету, поставил „Бит продолжается" „Висперсов" и врубил на полную катушку.

С крыши то и дело падали сосульки. Ну и времечко! Не хочется мне делать этот столик из сосны, но ничего лучше у меня нет, экая жалость! Больше всего я люблю вишню. А может, плюнуть на все и купить настоящий орех или дуб. Зора все время упрекает меня за прижимистость.

Я поднялся, чтобы помешать бобы; в этот момент зазвонил телефон. Странно, в это время дня никто не звонит, да и Зоры еще нет. Оказалось, что это Джимми.

— Привет, старик, что случилось?

— Я попал в передрягу, Фрэнки.

— В какую?

— Тюряга. Ты один, старик, с телефоном, и надеюсь, не откажешься меня выручить. Я могу на тебя рассчитывать, Фрэнки?

— Сколько надо?

— Две с половиной сотни.

— Черт побери! У меня на руках таких денег нет, а Зора еще не пришла.

— Мне тогда не выкрутиться, старина.

— Слушай, дай мне время до утра, я постараюсь тебе помочь.

— Фрэнки, ты настоящий друг. Все это — чистая чушь. Меня обвиняют в том, что я пришил какого-то пуэрториканца, которого я и знать не знаю. В общем, расскажу все, когда увидимся утром. Я в Бруклине, в „Адамсе", — тебе это местечко знакомо.

— Еще бы! Ну, до завтра.

Не успел я положить трубку, опять раздался звонок. Я только начал прикидывать, как бы подъехать к Зоре насчет двухсот пятидесяти баксов: сказать ей все как есть или что-нибудь наплести. Я снял трубку.

— Фрэнки?

— Кендрикс?

— Да, старина, это я. Не спрашиваю тебя, где ты работаешь; будь у меня завтра ровно в семь. У нас забито шестнадцать мест по договору с властями. Я не звонил, пока все не определилось.

— Приятель, последние несколько месяцев я отмораживал яйца на самой паршивой работе и только-только нашел сносную. Ради Бога, Кендрикс, не втягивай меня ни во что сомнительное.

— Сколько ты сейчас выколачиваешь?

— Восемь с половиной.

— Слушай, Фрэнки, здесь кое-что переменилось за последнее время. Мы на этих парней так давили, что на сей раз они сами нас вызывают. Я обещал привести шестнадцать толковых парней, так что одно могу тебе сказать: кто смел, тот и съел.

— Это профсоюз или нет?

— Та сторона дала мне слово, что если мои люди явятся вовремя, без дураков, и докажут, что умеют работать, не пройдет и месяца, как корочки будут у вас на руках. Значит, до утра, старина?

— Подожди. Ты же мне не сказал, что это за работа.

— Знаешь здание старого театра „Метро"?

— Да.

— Там все уже снесли и завтра начинают заливать фундамент под новые офисы Транзитного управления.

— Без трепа?

— Конечно.

— Буду!

Не успел я перевести дух, как снова зазвонил телефон. Что за черт! Надо было изучить свой гороскоп на сегодня, может, я и был бы во всеоружии. А так с катушек слететь можно.

— Да! — рявкнул я, надеясь, что на том конце бросят трубку.

— Фрэнклин, это я, Дарлин.

— Вот так сюрприз, сестричка! Как жизнь?

— Да не слишком.

— Что-нибудь случилось?

— Я в больнице.

— В больнице? Где? В чем дело? Что с тобой? Ты в порядке?

— Да, все в порядке. У меня сотрясение мозга. Я нечаянно свалилась с платформы в метро. Представляешь? Слава Богу, поезда не было, но я здорово приложилась. Вот и попала в „Коламбиа Пресвитериан" на несколько дней.

— Свалилась с платформы в метро?

— Каблук за что-то зацепился, я так и не поняла.

— Маме и папе звонила?

— Да нет, и ты, ради Бога, не вздумай звонить. Я не хочу, чтобы кто-нибудь знал, кроме тебя.

— Ну вообще-то ты как, в порядке?

— Ну, как сказать. Они хотят меня обследовать.

— Зачем? У тебя же только сотрясение. Что за обследование?

Дарлин молчала.

— Дарлин?

— Психологическое.

— Психологическое?

— Ну ты же слышал, Фрэнклин. Они хотят убедиться, что я не прыгнула.

— Прыгнула? Так они считают, что ты пыталась это сделать? А как на самом деле, Дарлин?

— Я же сказала, что случайно. Можешь не верить, мне все равно. Я устала. Я просто хотела, чтоб ты знал на всякий случай, где я. Не вздумай, Боже упаси, навещать меня. Все уже нормально.

Дарлин повесила трубку прежде, чем я успел ей ответить. Я не поверил Дарлин. Неужели она считает меня дураком, способным проглотить такую чушь? Значит, снова попыталась. Но почему? Все вроде было не так уж страшно, насколько я знаю. Мне необходимо понять, из-за чего она все же сиганула с платформы?

Меня тошнит от больниц. У меня нет ни капли доверия к врачам, а пуще всего к сестрам. Твоя жизнь зависит от этих сволочей. А кому не известно, что среди них полно расистов — да почитайте „Пост".

Разузнав, в какой палате Дарлин, я отправился туда. С цветов, которые я купил ей, капала вода на мои ботинки. Я даже не представлял себе, что ей скажу, но очень хотел поддержать ее. Пусть знает, что в какую бы передрягу она ни попала, я с ней. Боюсь, все в это и упирается, отсюда и беды Дарлин — сестричка чертовски одинока. Жизнь действительно сущий ад, когда ты один как перст и не с кем даже парой слов перекинуться.

Выглядела Дарлин — хуже некуда. Она сидела на кровати, ее африканские косички сбились, а белки глаз потемнели. Лицо так оплыло, будто ее здорово отделали. Дарлин смотрела „Семейные узы" и не выказала удивления, увидев меня.

— Возьми, — протянул я ей букет. Потом наклонился и поцеловал ее в щеку.

— Фрэнклин, я же просила тебя не приезжать.

— Ну ладно, хоть сделай вид, что до смерти рада меня видеть.

— Я рада тебя видеть. — Дарлин попыталась улыбнуться. — Спасибо за цветы.

Я подвинул стул и сел около нее. Дарлин поджала ноги, но они у нее были такие длинные, что все равно упирались в спинку кровати. Кто знает, может, то, что она почти метр восемьдесят, отпугивает мужиков, и они не знают, как к ней подъехать. Да нет. Главное, конечно, не в этом, а в ее позиции. А она враждебная. Ну ладно, я пришел не для того, чтобы измерять длину ее ног.

— Ну, так как там у тебя? — начал я.

— Да ничего.

— Дарлин, милая, я же не посторонний. Мне-то можно сказать, что к чему. Почему ты молчишь?

— Да я же все сказала, Фрэнклин.

Подвинув стул поближе к ней, я продолжал:

— Дарлин, когда тебе тошно, лучше с кем-нибудь поделиться, чтобы тебя не разорвало ко всем чертям. Поверь, не стоит это утаивать — скажи мне, и тебе станет легче.

В глазах у Дарлин появились слезы; по крайней мере, хоть какое-то проявление жизни.

— Ну попробуй рассказать мне.

— Я пытаюсь.

Я подумал, что лучше на нее не давить; хоть здесь и нельзя было курить, я не удержался. Дарлин положила руки на колени, села прямее, уставившись перед собой, а затем посмотрела на меня.

— Ты всегда видишь меня насквозь, Фрэнклин. — Она тяжело вздохнула, то ли сосредоточенно о чем-то думая, то ли пытаясь собраться с мыслями. — Я просто ума не приложу, как быть дальше. У меня какая-то путаница в голове. Не знаю, с чего и начать.

— Да ты не волнуйся, сестренка.

Дарлин взяла со столика бумажную салфетку, вытерла глаза и высморкалась, но я видел, что она с трудом сдерживает слезы.

— Я дико устала, Фрэнклин. Разве ты никогда не чувствовал усталости?

— Бывало, но не настолько, чтоб я хотел умереть. По правде говоря, жизнь — тяжелая штука, но понимаешь, на пять невезений бывает одна удача, и она все перевешивает. Если ты способна пошевелить мозгами, то сразу увидишь, что выход есть: только приоткрой дверь и окажешься на воле. Ты меня понимаешь?

— О, Фрэнклин, это так наивно, что вызывает только смех. Может, ты начал заниматься с Зорой медитацией?

— Да брось ты, — оборвал ее я и тут же спохватился: — Извини, ради Бога.

— Сколько, по-твоему, мне лет?

— Тридцать один.

— Ну и что я сделала за все эти годы?

Интересно, какой ответ хотела бы услышать Дарлин?

— Ничего я не сделала, — сказала она, пока я пытался придумать хоть что-то путное.

— Ты прекрасно знаешь, что все это — чушь.

— Я никогда ничего не доводила до конца, не могла даже удержаться ни на одной работе. У меня никогда не было друзей, с которыми можно перекинуться парой слов. Целых два года у меня нет мужчины. Меня не целовали, не ласкали, не трахали, даже не замечали уж не помню сколько времени. Я забыла, что значит назначать свидание. У меня звонит телефон, когда кто-то ошибается номером. Родить я не могу, поэтому мне не на что надеяться. Если я задумываюсь о будущем, знаешь, Фрэнклин, что я вижу?

— Что?

— Черную дыру.

— Перестань, Дарлин.

— Ты даже представить себе не можешь ту жуть, которая давит на меня изо дня в день.

— Думаю, что могу.

— Брось, Фрэнклин.

— Неужели ты и вправду считаешь, Дарлин, что если у тебя тяжелая полоса и ты одинока, нет другого выхода, как послать все ко всем чертям и поднять лапки вверх?

— Кто говорит про лапки?

— Никто.

— Я только сказала, что чертовски устала.

— Как это?

— Не знаю, Фрэнклин. Откуда мне знать?

— Послушай, Дарлин, я не женщина, а потому предпочитаю поднять трубку, не дожидаясь, когда мне позвонят. Одно я знаю точно: все проходит. Ты, кстати, не знакома с феминистками?

— Это еще с какой стати?

— Нельзя же сидеть и ждать сложа руки. Эти бабы знают, чего им надо, и действуют. Сколько ты здесь пробудешь?

— Еще дня два.

— Слушай, я приеду за тобой, отвезу тебя к нам, поживешь у нас несколько дней. Развеешься малость. Потолкуем, сыграем в скрэбл, потанцуем. Тебе надо расслабиться, перестать ломать голову из-за всякой ерунды. Нельзя принимать все слишком серьезно. Надо же, в конце концов, и развлечься.

— Развлечься?

— А что? — Я смял сигарету, швырнул ее под кровать и встал. — Пойми, я хочу, чтобы с тобой все было в порядке. Заруби себе это на носу.

Дарлин наконец улыбнулась. После этого я смотался.

Что толку ходить вокруг да около? Все равно правда всегда выплывет наружу, и тогда будет еще хуже. Поэтому я решил выложить Зоре все начистоту. Ну да, Джимми в беде, а он мой друг; кто же еще ему поможет? Тем более у меня будет новая работа, а значит, я сделаю все, что могу. Я подготовил эту речь в лучшем виде, только Зора все еще не пришла. Урока пения у нее сегодня как будто не было, и куда она девалась, я не знал. Подойдя к холодильнику, я увидел ее записку: „Переночую у Марии. С ней плохо. Увидимся завтра после школы. Если что, позвони по 555 9866. Люблю. 3."

„Если что"! Когда же это кончится! Если ты мне нужна, тут же появляются твои распрекрасные подружки. А может, ты не только со мной развлекаешься? Достав из холодильника кастрюльку с бобами и рисом, я поставил ее на плиту. И тут меня как ударило: да перестань, Фрэнки. Выбрось эту дурь из головы!

Джимми рассчитывает на меня. Но мне не хотелось звонить Зоре. Во всяком случае сейчас. Что же делать? Я ел бобы и ломал голову, кому позвонить, чтоб разжиться баксами. Ясно, что не Дарлин. Вот положение! В „Мечте" я должен быть ровно в семь. Уже доедая бобы, я вспомнил про Лаки. В справочной мне дали номер приюта, в котором он работал. Лаки оказался на месте.

— Привет, старина, что стряслось?

— Слушай, Лак, я попал в переделку. Моей подружки дома нет, а у меня приятель — помнишь Джимми?

— Да, а что с ним?

— Он угодил за решетку; кто-то настучал, словом, нужно две с половиной сотни. Я обещал ему помочь. С завтрашнего дня у меня новая работа — довольно приличные бабки, я хотел стрельнуть у моей подруги, а она как назло у одной из своих приятельниц. Не можешь одолжить мне до следующей недели?

— И рад бы помочь тебе, но у меня такая невезуха последнее время, что хоть фамилию меняй. Все одно к одному. К тому же девица, у которой я теперь кантуюсь, гонит меня к чертовой матери. Хочешь верь, хочешь нет, но я в глубокой заднице. Подумываю податься в „АИ". Прости, старик.

— Это что еще за хреновина — „АИ"?

— „Анонимные Игроки".

— Понятно, дружок. Ничего не поделаешь. Ладно, заходи как-нибудь, только с новой колодой, сукин сын, мне не терпится надрать тебе задницу.

— Держи карман шире! Ты как, Фрэнки, все с той же учительницей?

— Ага.

— Она тебе еще не надоела?

— Сам удивляюсь, старик. Ну, до скорого!

Я повесил трубку, уселся на табурет и уставился на свое дерево. Звонить было больше некому. Спать я не хотел, телевизор смотреть — тоже. Подвинув табурет к верстаку, я взял в руки деревянный молоток и стамеску. Но это, похоже, было не то, чего я хотел. Мне хотелось порезать. Сменив стамеску на нож, я попробовал им поверхность древесины. Затем глянул в окно. На улице снова мело. Закурив, я сделал несколько глубоких затяжек и бросил сигарету в пепельницу. Кассета с „Висперсами" кончилась, и в доме стояла непривычная тишина. Я поднялся и врубил „Землю, ветер и огонь". Первая песня называлась „Путем мира". Вернувшись к верстаку, я провел пальцами по дереву. На ощупь оно казалось слишком грубым. Рубанок лежал на нижней полке, я достал его и примерился, но мне никак не удавалось подобрать нужный инструмент. Ножом, а уж тем более резачком, работать было еще рано.

Поднявшись, я плеснул себе выпить. Что же мне сказать завтра Джимми? Ума не приложу. Глоток согрел меня. Когда кассета кончилась, я выкурил чуть ли не десять сигарет и допил бутылку. Снова стало тихо, но ставить новую кассету было неохота. Уж хоть бы Зора пришла! Когда она здесь, нет этой гнетущей тишины. Прислонившись к холодильнику, я все смотрел и смотрел, как за окном кружится снег. Голова шла кругом при мысли о Дарлин. Чем же мне ей помочь? Дух ее сломлен. А у меня не слишком большой опыт по части таких дел. Мне чертовски хотелось позвонить Зоре и сказать ей, что она мне сейчас нужна больше, чем своим глупым бабам. Ведь она принадлежит мне, в конце концов. Но я боялся, что мне станет еще хуже. Слышать ее голос и не видеть ее — это, пожалуй, уж слишком. Так хотелось поговорить с кем-то по душам, выложить все, что накопилось, только с чего начать? Впрочем, какая разница, поговорить-то все равно не с кем. Я снова закурил, затянулся и вдруг ясно понял, что, в сущности, у меня нет друзей.