Дела житейские

26

Пока Зора была в родильном доме, я привел в порядок квартиру и купил ей цветы: она их заслужила. Представить себе не могу, как женщины проходят через все эти муки, не спятив. И надо же, Зора даже ни разу не вспомнила о тех болях, как только родила Иеремию. Она говорила, что на самом деле помнит обо всем этом довольно смутно, а о болях вообще забыла. Ни черта себе! Но я-то там был.

Одно я видел точно: уж очень малыш светлый. При таком черном папаше, как я, и коричневой мамаше, как Зора, он явно должен быть потемнее. Не знай я всего досконально, я бы заподозрил неладное. Но я-то все знаю.

Конечно, Зора кормит грудью. Она говорит, что должна, поскольку, мол, это лучше для ребенка. От этого он не будет болеть, когда станет постарше. Моя мать не кормила меня грудью. Я знаю это наверное, но по пальцам могу пересчитать, сколько раз в жизни простужался.

Домой они возвращаются во вторник, а значит, у меня есть в запасе пара деньков, чтоб решить кое-какие проблемы. Сегодня утром я явился в отделение профсоюза и сказал тамошним деятелям, что, если они не сподобятся подыскать мне работенку в течение двадцати четырех часов, я всю их свору обвиню в тайном сговоре. Не такой уж я идиот. Можете себе представить их реакцию: иду я себе из конторы, а босс кричит мне вслед:

— Подожди минутку. Вообще, сынок, не дело вырывать работу из глотки, угрожая людям.

— А я не угрожаю. Просто кое-что знаю, хотя вы об этом и не догадываетесь, да и не одному мне это известно.

Он полистал какие-то бумаги и говорит:

— Постой! Может, кое-что и найдется месяца на три. Интересует?

— Ну, это зависит…

— От чего?

— От того — где.

— Даунтаун в Бруклине.

— Когда начинать?

— Сегодня, если успеешь туда.

— Считайте, что я уже там.

Три месяца лучше, чем ничего, и я даже не удивился, когда оказалось, что это то же место, где я работал раньше. Мэл обалдел, увидев меня, но мы оба сделали вид, словно я никогда и не уходил. Я не мог дождаться, когда поеду в больницу навестить Зору и расскажу ей все. Ее это обрадует.

Я должен был делать стену сухой кладки. Слава Богу, значит, в помещении. Эту тягомотину я могу делать с закрытыми глазами.

Когда я вошел, Зора кормила Иеремию.

— Привет! — сказал я.

Она выглядела потрясающе, я бы даже сказал, помолодела. Вся так и светилась, наверное, потому, что счастлива.

— Как поживаете с моим мужичком?

— Распрекрасно. Такой ненасытный шалунишка. Можешь себе представить, не пройдет и двух часов, как ему подавай. Он и спит здесь со мной, я тебе не говорила?

— А где же он должен спать?

— Есть специальная палата для младенцев, но я хотела, чтоб он был со мной. Может, привыкла.

— Почему он такой светлый?

— Ума не приложу. Хотя приглядись. Не такой уж он светлый.

Я взглянул: и правда, малыш стал гораздо темнее, чем был вчера. Что за чертовщина! Вот так так! Что же будет дальше?

— А то у меня уже сомнения стали закрадываться. Ему еще раза в три потемнеть надо, прежде чем я поверю, что он мой, — рассмеялся я. — Да я шучу.

— Хочешь подержать его?

— Да не сказал бы. Уж очень он мал. Еще что-нибудь поврежу, чего доброго.

— Что ты несешь, Фрэнклин! Как ты можешь ему повредить? На вот, держи.

Она протянула мне его: он ничего не весил. Уж слишком давно не держал я в руках этих крохотуль, особенно своих. Я пригляделся к малышу. Конечно, это мой сын.

— Ты только взгляни на нос. Это ж вылитый мой, а?

— Если есть Бог на небе, то нет.

— Да иди ты к черту, Зора.

И мы рассмеялись.

— Угадай, что я сделал.

— Навел порядок в доме.

— Кое-что получше. Дом я тоже привел в порядок, но и нашел работу.

— Строительные работы или что-то другое?

Мне стало досадно: я и забыл, как сказал Зоре, что не хочу идти на стройку. Ну, да ладно. Сейчас мне нужна работа, и я ее получил. На самом деле нигде так не платят, как на стройке, это факт.

— Штукатурные работы, профсоюзная ставка, и к тому же до конца марта. Ну а там попробую поискать что-нибудь более стабильное. Теперь же у меня еще один рот появился, кормить-то его надо, согласна?

— Согласна. Ну а тебе как это?

— Так себе. Работа как работа. Главное, платят.

— Ну, я рада слышать это, Фрэнклин. До первого апреля я на работу не выйду, а нам еще нужна сиделка.

— Само собой.

— Ты, кстати, о сестре что-нибудь слышал?

— Она недавно от родителей уехала. Я ей еще не звонил. Честно говоря, не очень хотелось. Но позвоню, когда придет время.

— Спасибо, Фрэнклин, за такого замечательного сынишку.

— Всегда рад стараться, — ухмыльнулся я, передав ей Иеремию. Потом поднялся. — Поторопись домой: как я помню, сейчас твой черед, а буквы на столе.

— Ты что, серьезно?

— Еще как! Я пришел сюда взглянуть на сосунка и убедиться, что ты рада быть мамой. Мне в семь надо быть на работе, а я еще хочу постирать свою рабочую одежду. Я очень по тебе скучаю, Зора. В доме без тебя слишком тихо.

— Я тоже скучаю по тебе, Фрэнклин. Но смотри не пожалей, когда я вернусь.

Она как в воду глядела. Кроватка не простояла в комнате Иеремии и двух часов. Зора минуты не могла без него прожить.

— Ну а вдруг он задохнется, а меня с ним не будет?

Вот так история! Тысячи детенышей посапывают себе в две дырочки в отдельной комнате, и ничего — не помирают, но что тут скажешь! Словом, он переселился к нам, кроватка к кроватке, так сказать. Стоит ему вякнуть, Зора вскакивает, а это случается, считай, каждые два часа. И когда ни глянешь — сиська у нее вынута и у сокровища во рту.

Телефон звонит не переставая, одуреть можно. Звонят какие-то люди, которых я не знаю и о которых слыхом не слыхивал. И все ее разлюбезные подружки наведываются одна за другой. Кажется, что они шастают непрерывно. Когда бы я ни возвращался с работы — обязательно кто-то есть: вроде другая, а присмотришься, будто видел ее на прошлой неделе. Дошло до того, что я их на дух переносить не могу — слабею. Из ванной голый не выйдешь — у себя-то дома! Я хотел взять Иеремию с собой наверх, но не тут-то было: потому как все они для того и приходят, чтобы без умолку тараторить и тарахтеть про него и задавать Зоре всякие дурацкие вопросы.

Раз в неделю непременно приходит посылка от прихожан Зориной церкви в Огайо, которых она почти не помнит. А ее мачеха, Маргерит, та просто спятила. За месяц прислала шесть коробок, битком набитых всякой всячиной. Я прекрасно понимаю, что плакаться тут нечего, но не буду душой кривить: я в этом доме уже не звезда. Все прожекторы направлены на Иеремию.

Одно могу сказать определенно: не знаю, правда, как это у нее получается, но после возвращения из родильного дома Зора умудрилась сбросить почти восемь килограммов, а Иеремия тянет на три сто пятьдесят. А месяца через полтора она скинула еще килограммов шесть. По ее словам, кормление грудью очень этому способствует. И еще одно — эта „Нивея", должно быть, помогла: у нее и следа от жировых складок не осталось, во всяком случае, их не больше, чем до беременности. На животе уж точно; в жизни ничего подобного не видел.

К марту Иеремия уже заметно покоричневел. Чуть темнее Зоры, но не такой черный, как я. По мне, так лучше некуда. А выглядит он — хоть голосовать иди! Маленький мужчина! И я ему очень признателен, что больше он не вопит по любому поводу. Честно говоря, он ночью теперь не просыпается, но Зора не хочет переносить кроватку в его комнату, пока не убедится, что он в полной безопасности. Когда же это будет? Но я помалкивал.

Когда мальчонка просыпается, он голоса не подает. Иногда я прохожу и вижу, как он лежит себе, сучит ножонками и рожи корчит. Штуковина у него болтается — что надо: значит, весь в папу. Сегодня утром я проснулся и вижу: кроватка ходуном ходит; Зора за день так намоталась, что спит без задних ног. Ну, я поднялся, вынул его из кроватки и положил к себе на колени. Проверил подгузник, — конечно, мокрый, как всегда. В жизни не менял этим зассанцам пеленок, но не будить же Зору из-за такого пустяка. Вытащил я из него памперс, но он же секунды спокойно полежать не может, и мне никак сухой под него не просунуть.

Смотрю я на него и говорю:

— Как бы малость проветрить эту пипиську?

А малыш чмокает себе губами и ухом не ведет; пришлось сесть спиной к стене и посадить его на колени. Заметьте: этот пройдоха пытается стоять! Честно! Да он головку-то держать не может, а тут смотрю, хрюкает, пукает и пытается стоять. А в палец мой вцепился — не оторвешь. Ну и хватка! Этому малышу — самое место на Олимпийских играх. Уж я об этом позабочусь.

Я явно перехвалил этого сукиного сына. Не успел я и глазом моргнуть, как он перестал дрыгаться, застыл и уставился на меня. Я-то уж размечтался, что это он мне улыбнуться пытается — приятное, так сказать, сделать хочет, — но не тут-то было. У него на уме оказалось совсем другое. Я ему улыбаюсь — рот до ушей: „тю-тю-тю" всякие там и козу; только вдруг пипка у него встала, и струя прямо на меня.

— Зора! — завопил я. — Забирай этого зассанца! Ах ты, сукин сын, — давясь от смеха, ругался я.

А он как ни в чем не бывало снова стал прыгать и приседать.

— Что происходит? встрепенулась Зора.

— Да возьми, говорю, этого зассыху.

— А где его памперс?

— Да я поменять никак не мог. Вот, возьми.

Передав ей сынишку, я пошел привести себя в порядок. Вернувшись, увидел: Иеремия у нее под бочком, сосет и причмокивает. Я не я, если вру: хотел бы я быть на его месте.

Когда я сегодня вернулся, дома были только Зора и Иеремия.

— Фрэнклин, ты должен это увидеть. Смотри!

— Подожди минутку. Я еще в дверях.

— Но это надо увидеть сейчас, потом будет поздно.

Я стоял и ждал. Зора что-то там ворковала, но хоть убей, не мог я рассмотреть ничего необычного.

— Ну, ты видел?

— Да что видел?

— Он улыбается!

— Да-да, — соврал я. — Удивительно! А что на обед?

— Спагетти и тефтели.

— Опять?

— Я устала, а потом я наготовила на два дня.

— Ты же дома целый день, неужели нельзя состряпать обед?

— Ты не знаешь, что я делаю целый день! Заботиться о ребенке — это не то же, что слоняться по дому. Кстати, угадай.

— Что?

— Папа хочет, чтобы я с Иеремией приехала к ним в Огайо на недельку. Он уже билеты купил. Мы отправляемся послезавтра.

— Ты со мной даже не посоветовалась!

— Что значит „не посоветовалась"? С каких это пор я должна просить у тебя разрешения?

— А что я должен здесь делать один, пока вы будете там?

— Фрэнклин, ради Бога! Ты же знал, что я хочу съездить домой до того, как выйду на работу. Так что не изображай такого удивления.

— Ну так счастливого пути! А я пошел под душ. Да, минутку. Можно тебя спросить? Ты мне сегодня дашь поиграть по случаю твоего отъезда?

— Я запишу это в календарь, Фрэнклин. Идет?

— Когда ты этому парню начнешь давать бутылочку?

— Зачем?

— Да я как ни гляну, ты все кормишь его. Сколько он уже весит?

— Четыре триста шестьдесят пять. По правде говоря, я сегодня купила ему немного детского питания. Я так устаю, что хочу начать подкармливать его парой бутылочек в день, пока не отниму от груди.

— Правильно.

Я поднялся наверх и пустил горячую воду. Это ж надо, целую неделю! Что прикажете мне делать без нее?

Когда мы улеглись в постель, я спросил, нельзя ли перекатить Иеремию в его комнату, хотя бы ненадолго. Зора заколебалась, но все же согласилась. Честное слово, даже не знаешь с чего начать, если не спал с женщиной чуть ли не три месяца. Я и не знал, встанет ли Тарзан, но он прямо-таки порадовал меня. Но Зора все испортила.

— Фрэнклин, ты меня раздавишь, я дышать не могу. Ты всей тяжестью на меня навалился. Ты бы хоть сбросил часть.

— Что это значит, бэби?

— Просто прошу тебя малость похудеть. Ты набрал несколько килограмм, сам знаешь, и я дышать не могу.

Потом заплакал Иеремия, и Зора посмотрела на меня. Даже без слов было понятно: „Мне надо идти!" Я отвалил, мой член — тоже.

Зора явно радуется поездке. А выглядит она — неслыханно! Слишком даже хороша, сказал бы я. Мне кажется, ей больше и худеть не надо. Она сейчас в прекрасной форме. Ну, конечно, Зора у нас звезда, и она имела храбрость заявить мне, что, как вернется, вступит в клуб здоровья, совсем новый и недалеко от дома. Хотел бы я знать, где это она берет деньги, но спросить не осмелился. Впрочем, если он только что открылся, там большие скидки для вступающих. Я даже проверил на всякий случай, и, честно говоря, сам бы не прочь вступить в него. Однако меня как-то угораздило ляпнуть ей, что я не хочу, чтоб она вступала в мой клуб, и теперь мне неудобно вступать в этот. Впрочем, может, все это ерунда, и надо вступить? А вдруг тут что-то не чисто? А если ее в этом клубе привлекает совсем не спортинвентарь Наутилус и хренова сауна? О, Господи, не заводись, Фрэнклин! Остынь, приятель.

За всю неделю она ни разу не позвонила. Хотел бы я знать, чем это она занимается, особенно если учесть, что у нее там постоянная нянька. Неужели совсем не скучает по мне? Ах да, у нее там Иеремия! Она только им и живет. Меня так и подмывало найти на вечер девицу, чтобы перепихнуться. Но каждый раз, возвращаясь домой с работы, я чувствовал себя настолько разбитым, что сил не было даже дойти до бара. Так что все семь дней я только и делал, что лопал тунца прямо из банки, спагетти, которое на вкус было лучше, чем мне казалось, закусывал сардинами, крекерами и вареным рисом. Вылакал еще пару бутылок „Джека Дэниэла". Вчера я полез под душ, и вдруг меня словно что-то ударило: задница у меня стала больше, чем у Зоры! Я на весы. Мать твою! Когда это я успел набрать целых десять килограммов? Ни хрена себе! Стоит ли удивляться, что Зора не горит желанием водрузить на себя такую тушу! В рабочей одежде и свитере и не видно, что я так раздобрел. А всему виной этот проклятый алкоголь; даже штукатурные плиты не помогают. Талия расплылась к чертям собачьим. То-то бабы на улице перестали последнее время оглядываться на меня. Раньше, бывало, из машин посматривали, прохожие глазели. А теперь все! Те денечки прошли. Ну нет! Да чтоб я, Фрэнклин Свифт, превратился в тушу жира, когда моя баба, родив ребенка, уже снова сияет как звезда! Дудки!

За день до приезда Зора позвонила.

— Я очень соскучился, милая.

— Я тоже соскучилась, Фрэнклин. Кто-нибудь звонил мне?

— Кто, например?

— Ну, дама по имени Джей Джей.

— Нет. А кто это?

— Приеду, расскажу. Люблю тебя. До завтра.

Я уж постарался, чтоб в доме не было ни соринки и она не могла ни на что пожаловаться. Я никак не мог сосредоточиться на работе: все время думал о ней. А после ленча я серьезно промахнулся. Кто-то пустил по кругу бутылку, и я приложился. А потом, сделав перекур, сбегал через дорогу и купил еще один пузырек. К двум часам у меня уже двоилось в глазах. А потом плита этого Шитрока выскользнула у меня из рук, я упал на спину, а она мне прямо по колену. Конец. Идти я не мог.

Даже не помню, кто довез меня в приемную „Скорой помощи", а уж как до дому добрался, просто ума не приложу. Знаю только, что проснулся в своей постели, нога в гипсе, а надо мной склонилась Зора.

— Фрэнклин! Что с тобой произошло? — спрашивает она, положив ко мне Иеремию. Ко мне! Она положила его мне под бок.

— Я получил травму на работе, бэби, и я очень, очень скучал без тебя. Я так скучал!

Она обошла кровать и обняла меня. Потом стала покрывать поцелуями мое лицо.

— Ты действительно цел, Фрэнклин, правда?

— Даже не знаю, милая, даже не знаю.

— Я тебе чем-нибудь могу помочь? У тебя что-нибудь болит? Как твоя нога?

— Вон там, — показал я, — вон там.

— Не подложить ли туда подушку?

— Да, — пробормотал я, — подушка — это хорошо.

— Ты голоден. Тебе обезболивающее давали?

— Да, я уже принял. Иди сюда. Приляг рядом и согрей меня.

Она отнесла Иеремию в кроватку и, вернувшись, легла рядом со мной. Она снова обняла меня, а я положил голову между ее грудей. Я тяжело вздыхал и зарывался головой все глубже и глубже.

— Ах, как долго тебя не было!

— Ну вот я и вернулась. Я вернулась, — повторила она.