Дела житейские

31

Отправившись на кухню за бутылочкой для Иеремии, я прихватила заодно нож для резки мяса и сунула его под мышку. И не сказала „Спокойной ночи" Фрэнклину, а вернулась наверх, изо всех сил стараясь унять дрожь в коленях. Я не знала, что он замышляет и на что способен. Иеремия уже спал, когда я вошла в его комнату, поэтому я забрала бутылочку с собой. Потом подумала: если Иеремия будет со мной здесь, Фрэнклин едва ли решится обидеть меня. Поэтому, сунув нож под подушку, я перенесла Иеремию к себе и положила его рядом с собой. А потом стала ждать.

Фрэнклин ставил старые песни о любви — песни, под которые мы любили друг друга: „Португальскую любовь" Тины Мэри три раза подряд; „Висперсов", Аль Джарро, Стиви Вандера и Джеффри Осборна. Я лежала с открытыми глазами, слушая и вспоминая. Невозможно поверить, до чего мы докатились. Этот человек внизу был совсем не тем, в кого я влюбилась. Он, конечно, отец Иеремии, но не его папа. Но когда же все это случилось? И как я это прозевала?

Я услышала скрип иглы по пластинке. Он переставлял пластинки, даже не замечая, что царапает их. Значит, уж очень пьян. Теперь звучала Тина Тернер „Что может поделать с этим любовь?".

Я лежала и плакала: уж слишком хорошо мне было известно, что делает с людьми любовь. Все, что угодно. Он ставил эту пластинку раз десять — и на полную мощность. Я хотела попросить его сделать потише, но не рискнула.

Потом музыка замолкла.

В это время сердце мое начало бешено колотиться: я поняла, что он идет сюда. Я сунула голову под подушку, положила руку на нож и лежала, затаясь и ожидая, когда откроется дверь. Вдруг маленькая ручонка коснулась моей спины и ко мне прижалось тельце Иеремии. Когда я открыла глаза, из окна струился солнечный свет.

— Доброе утро, пука-пука, — улыбнулась я, и он засиял, ну, точь-в-точь как его папа.

Может, Фрэнклин решился наконец и ушел совсем. Однако, спустившись вниз, я увидела его на полу. Он распростерся, как огромный черный кит, на островке из конвертов от пластинок. В комнате стоял тяжелый дух, как в баре, рядом с ним валялась пустая бутылка из-под бурбона. Он закашлялся во сне, но не проснулся.

Я на цыпочках обошла его и приготовила все для Иеремии, собрав ему все не на один день, а на несколько. Придя к Мэри, я рассказала ей о том, что произошло у нас с Фрэнклином.

Забежав по дороге в ресторан, я позвонила в школу и соврала, что заболела. Потом позвонила Порции, выложила все начистоту и спросила, могу ли я пожить у них денек-другой, пока не соображу, что делать дальше. Она велела ехать прямиком к ней.

Место оказалось замечательное. Квартиру они полностью оплатили, и Порция была счастлива. Прямо позавидуешь!

— А где ребенок? — спросила я.

— С мамой Артура. Представь себе, они любят малышку без памяти и всегда рады забрать ее, так что у меня есть немного свободного времени для себя.

— Здорово!

— Значит, этот черномазый засранец избил тебя?

— Нет, но угрожал.

— Ну так брось его, раз он не хочет уматывать сам подобру-поздорову.

— Но как?

— Да получи этот чертов предупредительный ордер. Полиция заставит его убраться.

— Но его имя в договоре.

— Подумаешь, делов-то! Он тысячу лет не платил за квартиру, да еще угрожает тебе, так что ты напугана до смерти. Им этого более чем достаточно.

— А сколько длится весь этот процесс?

— Да уж придется часами в очереди выстаивать. Но ты же в самом деле боишься домой возвращаться?

— Ну да.

— Значит, занимай очередь. Ничего не поделаешь. Он, сама понимаешь, не единственный сукин сын. Кофе будешь?

— Спасибо, нет. Лучше поеду и сделаю все разом.

— Ах ты черт, тебе же придется возвращаться в Бруклин, ты забыла? Знаешь, где Семейный суд?

— Знаю.

— Ну, вот там.

Порция ушла в свою школу, а у меня не было сил подняться, и я стала смотреть „мыльные оперы", чего обычно не делала. Когда Порция вернулась домой, президент Рейган проводил пресс-конференцию по всем каналам. Господи, а я даже не голосовала. Артур приготовил обед, и я пыталась есть, но не могла. Наконец, легла на диван и уснула.

Утром я отправилась на метро в Бруклин; мне казалось, что я никогда не доеду. В суде я появилась в пять минут десятого. Впереди было всего три-четыре человека. Что я должна говорить? Лучше всего правду, решила я. И оказалась права. Мне дали ордер и велели предъявить его Фрэнклину. Хотела бы я знать, как это сделать?

Чуть не полчаса я просидела в приемной, размышляя. Как же все это глупо, думала я. Глупо, глупо, глупо! Я пошла в телефонную будку и позвонила Фрэнклину.

— Где ты была? — спросил он.

— Не имеет значения, — ответила я.

— Что ты хочешь доказать, Зора?

— Фрэнклин, ты так запугал меня, что я и дня не останусь с тобой в одном доме.

— А кто просил тебя приносить в дом мерзкий календарь с голыми мужиками?

— Я хочу, чтобы ты сегодня же уехал.

— Ах, вот что! Ты приказываешь мне уехать, так?

— Да.

Он расхохотался.

— Не думала я, что мы докатимся до этого, Фрэнклин, поверь мне. Я с самого начала полюбила тебя, и ты это прекрасно знаешь. Я всячески пыталась понять тебя, поддержать, но все это ни к чему не привело. Ты стал нетерпимым, злобным и ленивым, и я не могу с этим примириться.

— Брось ты мне эту лапшу на уши вешать. Я сказал: уеду, когда буду готов.

— У меня предупредительный ордер.

— Что?

— Я в суде, ордер у меня на руках. Если ты не уберешься до завтра, придет полиция и заставит тебя это сделать.

— Как, ты хочешь сказать мне, что пошла к белому, чтобы он вышвырнул меня отсюда? К проклятому белому? Все вы, суки, одинаковы, чтоб вам пусто было! Так знай: я забираю половину всего, что здесь мной куплено. И еще запомни: катись ко всем чертям вместе со своим белым.

Он бросил трубку.

Я села в метро и вернулась к Порции, хотя была в десяти минутах ходьбы от Мэри и мечтала повидать Иеремию. Но я не хотела рисковать. Вдруг я испугалась, не объявится ли там Фрэнклин, и, приехав к Порции, позвонила Мэри. Оказалось, что он не приходил, а если и появится, его не впустят и Мэри скажет ему, что Иеремии у нее нет. Я поблагодарила ее и немного успокоилась.

Порция все утро должна была провести на занятиях; я села у окна и смотрела с двадцать четвертого этажа на машины, похожие на спичечные коробки, на прохожих, снующих как муравьи, на трубы Бруклина. Затем позвонила в телефонную компанию и попросила изменить мой номер на нерегистрируемый в справочнике. Сколько времени для этого нужно? Завтра, сказали там, сделают. Завтра. Что же дальше? Я хотела позвонить папе, но не стала. Зачем его огорчать.

Вернулась Порция со Сьеррой на руках, и только сейчас до меня дошло, что я не видела сына больше суток.

— Что случилось? — спросила она.

— Я все сделала и позвонила ему, он, конечно, разъярен и говорит, что заберет половину вещей, хотя пока даже не готов уехать.

— Черт с ним! Ты собираешься домой?

— Не сейчас. Я все еще боюсь.

— Надо вызвать полицейского, чтоб пошел с нами. Отложим это до завтра. У меня нет занятий, а ма заберет Сьерру в восемь, так что можем отправиться вместе. О'кэй?

— О'кэй!

Полисмен вошел первым. Меня все еще не покидал страх: а что, если Фрэнклин вооружен и выстрелит в меня? Но его, к счастью, не было. Полисмен повернулся к нам с Порцией.

— Он учинил здесь изрядный погром, мэм, должно быть, малость тронулся.

Мне хотелось взглянуть, но, когда я перешагнула порог, в лицо мне ударил холодный ветер. Все окна были открыты настежь, и первое, что бросилось мне в глаза, — это древесная пыль по всему полу. Двухметровый книжный шкаф, сделанный Фрэнклином и теперь распиленный на мелкие кусочки, был свален грудой посреди комнаты. Поднявшись в спальню, я обнаружила, что та же участь постигла кровать. Даже матрас он изрезал в клочья.

— Да он никак и в самом деле спятил, — вырвалось у Порции, вошедшей вслед за полицейским.

— Но его явно здесь нет, — заметил тот. — Надеюсь, все будет в порядке?

— Да, — ответила я.

— Только не забудьте, ордер должен быть все время при вас. А замки я на вашем месте сменил бы.

Я только кивнула. Полисмен вышел. Я посмотрела на то, что было когда-то нашим домом, а затем бросилась в музыкальную комнату. Здесь, слава Богу, он ничего не тронул. Значит, не совсем уж потерял голову. Но все книги сбросил с полок на пол. На кухне он отвинтил пластиковую полку, которую сам привинчивал, теперь она болталась на одном шурупе.

— Этот ублюдок рехнулся, Зора. Радуйся, что он смотал отсюда.

Я пошла в ванную. Пластиковая занавеска была сорвана с трубки, а часть ленты, которую Фрэнклин купил, чтобы обмотать грязно-серую трубку, куда-то делась. Ну и ну!

— Надо, пожалуй, попытаться навести порядок, — сказала Порция.

— Я не могу. Честное слово, сейчас не могу!

— Ладно, только я не уеду, пока ты замки не поменяешь, девушка.

Порция листала желтые страницы, чтобы позвонить слесарю, а я заметила, что многие пластинки, валявшиеся на полу, сломаны пополам. Он повыдергивал все провода из стерео и отрезал телевизионный шнур. Не знаю, правильно ли это, но во мне кипела злоба на него.

Порция принялась наводить порядок, и я поневоле стала ей помогать. К тому времени, когда появился слесарь и сменил замок — что, кстати, обошлось мне чуть не в сотню долларов, — я еле держалась на ногах.

— Похоже, мне лучше переночевать здесь, — предложила Порция.

— Да что ты, совсем не обязательно, — возразила я. — Он явно не вернется. Фрэнклин как огня боится тюрьмы.

— Ты уверена?

— Конечно. Тем более что замки новые; ему никак сюда не попасть.

— А как насчет Иеремии?

— Я не хочу, чтобы он был здесь сегодня ночью. Надо привести все в норму.

— В норму?

— Ты же прекрасно понимаешь, что я хочу сказать. Переночую, и если ничего не произойдет, пойду и заберу его.

— Ты в самом деле уверена? Думаю, мне все же лучше остаться. Артур не будет возражать. Я, подружка, все-таки не хочу, чтобы с тобой что-то приключилось. А этот парень явно рехнулся.

Порция позвонила Артуру, а я хлопнулась на диван. Ну зачем, зачем ты это сделал, Фрэнклин?

Я рада была, что Порция осталась. Только благодаря этому я смогла заснуть.

— Сразу звони в полицию, если он объявится, — напутствовала меня утром Порция.

— Обязательно, — согласилась я, действительно готовая к этому.

Когда она ушла, я отправилась за сыном. Что тут врать? Я дрожала как осиновый лист, не сомневаясь, что Фрэнклин бродит где-то рядом и поджидает меня. Непрерывно оглядываясь, я добралась до дома Мэри. Он здесь, слава Богу, не показывался. Иеремия с радостным визгом бросился ко мне, и я как-то отошла. Я подняла его, обняла, прижала к груди и погладила его щеку.

— Если захотите оставить его здесь, в любое время — пожалуйста, только предупредите, — сказала на прощание Мэри. — Но все это никуда не годится. О ребенке бы подумал!

Что я могла ей ответить?

Жить одной, без него, — о, к этому надо было привыкать. Первые несколько недель были самыми страшными. Каждый раз, входя в квартиру, я безотчетно надеялась, что он здесь и как всегда смотрит „Любовные связи". Я невольно искала глазами обычно валявшиеся на полу носки, но их не было, как и дорожек из древесной пыли по всей квартире. Не было кофейных пятен на стойке, полотенец на полу в ванной, забитых окурками пепельниц. Теперь не на что было жаловаться и не из-за чего злиться.

По вечерам, уложив Иеремию, я погружалась в горячую ванну и ждала, когда войдет Фрэнклин и помоет мне спину или погладит меня между ног. Груди мои начинали твердеть при мысли, что сейчас он коснется их языком, но я смотрела вниз и видела только свои руки. Я вглядывалась в зеркало, надеясь еще раз увидеть, как он бреется. Вытеревшись, я садилась на диван и смотрела на комнату, которая казалась гораздо больше после того, как он ушел. Даже слишком большой. Мне хотелось крикнуть ему, чтобы он не ложился на кровать в грязных ботинках, но его не было. Мне хотелось запустить руки в курчавую поросль на его груди, но его не было. Мне хотелось потереться щекой о его щеку, но его не было. Мне больше некому было стряпать; я раньше готовила для троих. По утрам я ставила большой кофейник и едва удерживалась, чтобы не крикнуть ему: „Кофе готов". Мне не с кем было играть в „Колесо чудес" — и я перестала смотреть его. Я решила выкинуть скрэбл, но что-то остановило меня. Воистину, жизнь без него стала мне ненавистна. Хотя Иеремия очень поддерживал меня в эти дни, но мне казалось, что холодные щупальца сжимают мое сердце.

Я одевала Иеремию и отводила его к Мэри, как правило, еще затемно. И долгое время меня не покидало ощущение, что за мной следят. Я не могла отделаться от привычки воровато оглядываться. По ночам меня нередко мучили кошмары; мне чудилось, будто Фрэнклин в своей ненависти ко мне дошел до того, что пролезал через пожарное окно и стоял надо мной в ночном мраке. Я просыпалась вся в поту, бежала в комнату Иеремии и, схватив его, несла в свою постель. Я все время мерзла, и мне хотелось, чтобы кто-то согрел меня. Иногда я клала на себя Иеремию, чтобы почувствовать его тепло. Когда я пыталась заснуть, меня завораживало шипение радиатора и я часами лежала, прислушиваясь. Часто мне казалось, будто я слышу звук ключа, открывающего дверь, но я знала, что мне это только мерещится.

Незадолго до Рождества я была в даунтауне: ходила по магазинам и вдруг увидела высокого красивого мужчину, идущего мне навстречу. Подумав, что это Фрэнклин, я готова была броситься бежать через улицу, но что-то меня удержало. В конце концов, рано или поздно мы можем где-то встретиться, а здесь хотя бы людное место. Я стояла, вцепившись в ручки прогулочной коляски, и пронзительный ветер хлестал мне в лицо. Сердце бешено колотилось, но, когда мужчина подошел поближе, я поняла, что это не Фрэнклин.

И почувствовала разочарование.

Рождество было плохое.

Я на месяц задержала квартирную плату, но меня это не беспокоило. Я купила полутораметровую елку, и хотя на улице два дня не переставая лил дождь, решила устроить праздник без Фрэнклина. Я одна втащила ее на второй этаж и полночи украшала голубыми и золотыми шарами и мигающими лампочками. Блеск фольги и мерцающие огоньки буквально заворожили Иеремию. Я купила ему семь игрушек, вельветовый комбинезончик, первую в его жизни пару голубых джинсов, рубашечки, пижамку и красные тапочки с молнией.

На Рождество, видя, как Иеремия рвет оберточную бумагу и коробки и пытается засунуть их в рот, не обращая внимания на подарки, я упорно ждала звонка. Но его не было.

В канун Нового года я сидела с детьми у Порции и Артура, которые уехали.

Я положила Иеремию и Сьерру на огромную кровать с балдахином и накрыла их белым стеганым одеялом, а сама пошла в гостиную и села у окна. Тишина пугала. Я включила радио и нашла станцию с музыкальной программой. Анджела Бофилл пела „Я пытаюсь". Слова проникали мне в сердце, и я стала подпевать ей.

Дотянувшись до радио, я выключила его, подошла к окну и почти настежь открыла его. Стояла сырая холодная ночь. Снаружи потянуло живительной свежестью. Чуть не целый час я просидела у окна, слушая шум машин, проносящихся на огромной скорости, и разглядывая крошечных человечков, спешащих закончить до полуночи свои дела. Небо было цвета морской волны; с него падал мелкий снег.

Я встала, надела пижаму и налила себе стакан имбирного эля. Потом взглянула на часы: без пяти двенадцать. Вернувшись в спальню, я включила телевизор. За окном раздавались взрывы шутих. На Таймс-сквер начали отсчет до Нового года: четыре минуты. Новый год!

Мне стало больно.

Я смотрела, как падает снег, и позвякивала льдинками в стакане.

Три минуты.

Многие навеки вместе, а я здесь снова одна-одинешенька.

Сотни шутих рванули в небо, разрываясь с оглушительным шумом.

Осталось две минуты.

Я стянула одеяло с подбородка Иеремии.

Одна минута.

С экрана телевизора доносились крики и шум; потом я увидела, как упал большой красный шар.

Я повернулась к своему малышу: на меня не мигая смотрели две черные блестящие бусины.

Я взяла его с кровати, прижала к груди и прошептала:

— Счастливого Нового года, Иеремия.

Он закрыл глазки, и я нехотя уложила его. А мне так надо было держать кого-то в объятиях! Сьерра не пошевельнулась.

Я пыталась уснуть и забыться, но не могла. Я массировала голову, чтобы избавиться от невыносимого напряжения, но ничего не помогало. В окно, сквозь тучи, светила луна. Я не могла оторвать от нее глаз. Лунный свет словно проникал в меня, и мне казалось, что я проваливаюсь в пустоту. И тут я громко крикнула:

— Да провались все пропадом!

Как бы воочию я увидела их всех: не только Фрэнклина, но Дилона, Перси, Шампаня и Девида. Всех мужчин, с которыми я была связана последние десять лет. Сколько раз, мучительно напрягаясь, я пыталась проникнуть в сердце каждого из них, разделить их мечты, взглянуть на мир их глазами? Сколько раз я старалась раствориться в них и встречала утро опустошенная, как сейчас? Сколько же можно отдавать себя? Разве не пришло время понять, что пора остановиться? Что же мне делать с любовью, переполняющей мое сердце? Есть ли мужчина, готовый принять ее, отозваться на нее и полюбить меня такой, какая я есть, навсегда? А как быть со страстью, от которой сейчас сжимается мое сердце? Что делать с ней? Ждать, когда кто-то придет и отогреет меня? Сколько еще разочарований предстоит мне пережить? Да есть ли на свете тот, кто не обманет меня?

Фрэнклин.

Разве не воспаряли мы с тобой? Не я ли дарила тебе весну зимой? Разве я не зажигала для тебя радугу и не делилась с тобой дарами моей души? Я дала жизнь твоему сыну, потому что люблю тебя. Я не покидала тебя, когда ты был сломлен, потому что любила тебя. Я была верна тебе всегда, потому что любила тебя. Так скажи мне, ради Бога, неужели этого мало?