Дела житейские

27

Ребенок может изменить всю вашу жизнь.

Не считая отца и Фрэнклина, я никого в жизни так не любила.

А уж откуда энергия такая берется, и ума не приложу. Словно я на автопилоте. Пока Фрэнклин на работе, я сажаю Иеремию в коляску, натягиваю на него зимний комбинезон, который подарила мне Порция, и мы долго-долго гуляем. И каждого прохожего я хочу спросить: „Ну разве он не красавец?" Правда, этого я не делаю. Но наши окрестности осточертели мне. Это же сущая помойка — и мостовые, и тротуары. И вот здесь я должна прогуливать своего младенца! Нет уж, увольте; кажется, я поняла, что в Нью-Йорке растить Иеремию не намерена. Тут меня, похоже, не собьешь. Это не то место, где растят детей. А что скажет Фрэнклин по этому поводу, меня абсолютно не трогает. У малыша должна быть возможность вылезать на задний дворик и играть там сколько угодно, или на передний двор, если уж на то пошло. Да только где это в Бруклине вы видали передний дворик? Я поклялась себе: как только моему Иеремии исполнится три года, мы отсюда смотаем. С папочкой или без него. С контрактом на грампластинку или без него. И не спрашивайте — куда. Это пока мечта.

А теперь насчет моего веса: сбрасываю ли я каждый день? Да, да и еще раз да. Я так и не сказала Фрэнклину, что Мария отдала мне восемьсот долларов: что-то заставило меня держать язык за зубами. Поэтому я взяла из них 163 доллара и вступила в новый клуб здоровья, который рядом с нами. Как только вышла на работу в школу, на обратном пути я первым делом стала забегать туда. Толстой я оставаться не собираюсь. Ни за какие коврижки.

Сегодня, правда, мне надо разузнать насчет няньки. Я и так дотянула с этим до последней минуты. Утром мы с Иеремией покатили к местному детскому центру, но для его возрастной группы предложений нет. Однако черная женщина, которая ведет эту программу, оказалась удивительно любезной.

— Когда вам выходить на работу, милая? — спросила она.

— Через две недели.

— Господи, так вам уж и не сидится дома?

Не дав мне вставить и слова, она снова заговорила. Ей на вид лет около сорока, хотя она прекрасно сохранилась, и вся такая миниатюрная, не считая внушительного зада. Зовут ее Бетти.

— Знаете что? Моя кузина Мэри сидит с детишками, она идеальный бэби-ситтер. У нее пять дочурок, дорогая. — Она заглянула в мое заявление. — И живет в двух шагах от вас. Там же, где я. В микрорайоне Гованус. Дать вам телефон?

Она записала его на листочке, и, придя домой, я сразу позвонила. Голос у Мэри был очень приятный, и она сразу предложила заглянуть к нам и познакомиться. Не прошло и двадцати минут как она пришла. Она оказалась очень привлекательной женщиной, чуть повыше меня, сантиметров около ста семидесяти, довольно плотного сложения и с длинными курчавыми волосами. Едва войдя в дом, она взяла на руки Иеремию и улыбнулась ему.

— Какой красивый молодой человек! И сколько же ему, вы сказали?

— Три с половиной месяца.

— Бог ты мой! Экий крепыш! А? Он у вас на детском питании?

— Да.

— Молочном?

— Каша и фрукты.

— Прекрасно. — Она села на диван и огляделась. — У вас здесь прелестно.

— Спасибо.

Иеремия прыгал у нее на коленях, и я заметила, что держит она его умело. Очень симпатичная! И внушала доверие.

— Вы дорого берете?

— Сами назначьте цену. У меня недавно был малыш, мы расстались, когда ему исполнилось четыре года. Я до сих пор тоскую по нем. Мои дочки днем в школе, и мне не помешала бы компания. Так что, сколько вы сможете, столько я и возьму.

Я и поверить в такое не могла. Бетти сказала мне, что пятьдесят долларов в неделю вполне достаточно, и, когда я назвала эту сумму, Мэри тут же согласилась.

— Вы хотели бы сначала взглянуть на нашу квартиру? — спросила она.

По тому, как скромно и опрятно она одета, я сразу представила себе ее до блеска вылизанную квартиру. Грязи у нее под ногтями нет, так с какой же стати мне ее унижать: только потому, что она живет в новостройке?

Поэтому я сказала:

— Может, мы днем забежим, чтоб уж всю семью в сборе застать?

Так мы и сделали. Конечно, я оказалась права. Муж у нее был такой же доброжелательный; оказалось, что они женаты уже двадцать один год, а все их дочери, которые чуть не передрались, чтобы подержать на руках Иеремию и поиграть с ним, добротой и открытостью напоминали родителей.

Когда мы вернулись, Фрэнклин скакал по дому на своей гипсовой ноге. Он чувствовал себя уже гораздо лучше, а утром ушел раньше нас — разузнать о компенсации за травму на работе. Гипс ему велели носить шесть недель.

— Я нашла потрясающую женщину — бэби-ситтера, — сообщила я.

— Прекрасно. А сколько она берет?

— Пятьдесят в неделю.

— Ни хрена себе. Это ж две сотни в месяц!

— Да дешевле не бывает, Фрэнклин! Все берут больше.

Он повернулся к Иеремии:

— Ну, иди ко мне, малыш.

Я чувствовала себя совершенно счастливой, когда видела, как Фрэнклин играет с сынишкой.

Первый день работы прошел замечательно. Я вскочила ни свет ни заря и положила все детские вещи в огромную сумку: штук пятнадцать подгузников, шесть бутылочек с питанием, носовые платки, погремушки, три или четыре смены одежды на случай, если он наложит сверх меры, — словом, гору всего. Выходить нам надо было в семь; бедный малыш еще спал, когда я натягивала на него комбинезон. Я завернула его в несколько одеял, так что Иеремии не было видно, когда я положила его в коляску.

— Боже милостивый, Зора, а где ребенок-то? — всплеснула руками Мэри и рассмеялась.

— Думаете, я его чересчур закутала?

— Милая, детям не холоднее, чем нам. Незачем беспокоиться попусту. Ну, да вы в этом деле новичок.

— Что правда, то правда. Мэри, я хочу попросить вас кое о чем.

— О чем, дорогая?

— Чтобы вы хоть немного гуляли с ним каждый день или хотя бы проветривали комнату.

— Милая, да в любую погоду мы целый день сидим на скамеечке. Зачем нам торчать взаперти? Не беспокойтесь, идите, удачи вам!

В сабвее я вдруг почувствовала такой стыд и вину, будто бросила собственного ребенка. Я с ним всего четыре месяца, а уже отдала в чужие руки. Я смотрела на женщин в вагоне и думала о том, что многие из них, наверное, тоже оставили где-то своих малышей, как это сделала я. Неужели они сейчас испытывают то же, что и я? Или я просто дура? Меня мучил еще один вопрос: интересно, эти женщины, сидящие в поезде и читающие романы или „Нью-Йорк таймс", работают по необходимости или потому, что сами хотят? Я заплакала и никак не могла успокоиться. Хотела бы я найти способ оставаться с ним дома хоть первый год — просто чтобы узнать его как следует, увидеть его первые шаги. Я молила Бога, чтобы он не дал мне упустить этот миг.

В школе было то же самое. Все мне обрадовались.

— Мисс Бэнкс, говорят, у вас ребенок. Он такой же красивый, как вы? — спросил один мальчик.

По голосу я не поняла кто, но, кажется, это был Люк, про которого девчонки говорили, что он по уши в меня влюблен.

— А поет он так же потрясно, как вы? — спросила Мария.

Я только смеялась в ответ.

— А хорошо быть замужем? — полюбопытствовала Коринфия, упершись подбородком в кулаки.

Меня так и подмывало ляпнуть: „Хотела бы я сама это знать", но вместо этого я сказала:

— Великолепно.

Никаких особых событий не было: обычный школьный день. Я хотела позвонить Мэри во время перерыва и спросить ее, как дела, но опасалась, чтобы она не подумала, будто я чересчур нервничаю из-за малыша. Когда кончился последний урок, мне пришлось засесть за бумаги; их оказалась такая уйма, что раньше полпятого я не могла освободиться. Обычно я ухожу из школы в три сорок пять. Мне не терпелось поскорее добраться до Мэри. Когда я вбежала, Иеремия сидел на коленях у одной из девочек. Ей было десять лет.

— Добрый день, мисс Зора.

— Привет!

— Все было прекрасно, Зора, — сказала Мэри, — просто удивительный ребенок! Плачет, только когда мокрый или голодный, да?

— Надеюсь, да.

Я стала упаковывать Иеремию.

— Может, вам лучше оставить бутылочки в холодильнике. Вы принесли столько, что на пару дней за глаза хватит, — засмеялась Мэри. — От этих молодых мамаш с ума сойти можно. Вот что я еще скажу вам, дорогая: если не поленитесь занести коробку памперсов и оставите их здесь, да малость запасной одежонки — это сэкономит вам уйму времени, и не придется таскать все это каждое утро.

Я тут же согласилась, признав, что это отличная идея и что именно так я и буду делать впредь.

О компенсации Фрэнклин даже не заикнулся, но выглядел он вполне сносно. Правда, валяясь целыми днями на постели, он еще растолстел и совсем расплылся.

Я ему и предложила:

— Может, ты будешь забирать Иеремию днем, раз я отвожу его к Мэри утром? По-моему, это разумно, правда?

— Может, и так, какая разница.

— Ты сегодня столярничал?

— У меня нет ни материала, ни баксов, чтоб его купить. Я задумал потрясающую стенку, куда поместятся все книги, и новую раму для постели — такую, чтобы я там нормально помещался, — но на все нужны деньги, черт бы их побрал.

— И сколько?

— Ну, видишь ли, я хотел бы отделать все „Формикой", ты же знаешь, я халтурить не люблю. Я говорю о настоящей мебели, такой, которой можно гордиться. Пару сотен, но для начала и сотни более чем достаточно.

Я пошла за сумочкой и достала сотню, поскольку мне сегодня выдали деньги. С чего я сдурила — ума не приложу: срок квартплаты на носу, а от него сейчас доходов никаких, так что придется платить мне. Опять двадцать пять! Мне уже плохо становится от одного его вида: как ни приду домой, он торчит перед телевизором.

— Спасибо, бэби. Это будет конфетка, клянусь.

Когда я пришла на следующий день, Фрэнклин трудился над своей мебелью.

— А где Иеремия? — спросила я.

— Ах ты черт! — воскликнул Фрэнклин. — Ведь помнил, что должен что-то сделать. Я сейчас сбегаю, малыш.

Он забыл!

— Ничего, — только и сказала я, — ничего.

— Завтра обязательно заберу. Обещаю. Прости, я заработался, и просто из головы вылетело. Понимаешь, пришлось менять все размеры. Не обижайся!

На следующий день он не забыл, но Иеремия напрудил лужу, а Фрэнклин якобы не сумел поменять пеленки и так и оставил его на кровати. Я опять промолчала.

Мне надо было в прачечную-автомат; я набила бельем коляску из магазина, а сверху водрузила Иеремию на детское сиденье. Фрэнклин стащил ее вниз. Я выстирала пять смен белья, пришла домой и приготовила обед.

К июню все это, кажется, дошло до предела. Когда я спрашивала Фрэнклина, почему он не может присматривать за Иеремией, забирать его от Мэри или отвозить к ней, раз уж он все равно целый день дома, он отвечал:

— Меня в любой момент могут вызвать по телефону и предложить работу. Что я тогда буду делать? Может, прикажешь сказать, что я сижу с ребенком?

У меня минуты свободной не было, чтобы сходить в свой спортклуб, а если я и улучала минутку, то возвращалась оттуда без рук, без ног. Я уже подумывала, где бы провести лето, но тут узнала, что ни о какой компенсации за травму не может быть и речи. Оказывается, он напился на работе, и травма произошла по его вине, о чем он умолчал. Поскольку у меня не было выбора, я записалась в летнюю школу. Деньги нужны были позарез. Гипс уже сняли, но Фрэнклин так увяз в своих столярных работах — а книжный шкаф действительно получался знатный, превзойдя мои ожидания, — что попросил меня потерпеть еще несколько недель, пока он не закончит кровать.

Я, как последняя дура, согласилась.

Несколько недель затянулись до сентября. И тут только до меня дошло, что он просто не хочет идти работать. Я еще должна была это понять и принять. Ведь он столько делает по дому! Но, черт побери, все шло наперекосяк! Я все еще любила его, это ясно, но мы плыли куда-то не туда. Вернее, топтались на месте. Я хотела, чтобы он работал и чтобы я снова могла гордиться им. Пусть он докажет, что я строю дом не на песке, желая провести с ним остаток жизни. Когда мы встретились, Фрэнклин вдохнул в меня бодрость и энергию. Прежде я возлагала на него большие надежды, а сейчас — увы! — никаких. Наверное, самое обидное во всем этом — знать, что у Фрэнклина есть талант, но он совершенно не использует его, — разве что делает для нас эту мебель.

Признаюсь, мне стало с ним тягостно. Уверена, что действую ему на нервы, но и он меня раздражает. Я часто спрашиваю себя: если б я так же, как и он, сидела без работы, проявил бы он ко мне такое понимание, какого требует от меня? Одно несомненно: с марта только я одна оплачиваю квартиру и все остальное, и мне это уже не по силам.

— Фрэнклин, нам надо поговорить, — сказала я ему в субботу утром после того, как попросила его присмотреть за Иеремией. Мне нужно было сходить в прачечную, а он отказался.

— Почему? — спросила я.

— Потому что я буду работать электропилой и дрелью и не услышу, если он заплачет. К тому же я не хочу, чтобы древесная пыль летела ему в глаза. Возьми лучше его с собой… О чем ты хочешь поговорить?

— Обо всем.

— О, только, ради Бога, не заводи речь о моей работе. Об этом я и сам все знаю. Прежде чем ты опять заведешься, я вот что тебе скажу. Колено у меня еще не зажило как следует. Я пока не могу идти на стройку и таскать кирпичи и прочую дрянь, а то, чего доброго, они свалятся мне на голову. Неужели ты этого хочешь?

— Нет, но ты мог бы делать что-то другое…

Но он не дал мне договорить.

— Что — другое?

— Не знаю, Фрэнклин, но я больше так не могу. Я тащу на себе все, а уже приближается день квартплаты. После того как я отдам деньги Мэри, за квартиру, на питание, полсотни тебе на дерево и на карманные расходы, знаешь, сколько останется у меня в конце месяца?

— Нет. А сколько?

— Шестьдесят восемь долларов. Это не дело, Фрэнклин, и ты сам это прекрасно понимаешь.

— Но ведь я почти заканчиваю кровать, а потом сразу начну искать работу. Если не можешь подождать еще несколько недель, не знаю, что и сказать тебе.

— Но ты то же самое говорил в июне.

— Я и сейчас это повторяю.

Что-то такое с ним произошло непонятное. Но мне ясно одно: если ко Дню Благодарения он не найдет работы, духу его здесь не будет. Я родила ребенка и не могу тащить на себе двоих.

Я все время чувствовала себя подавленной и ничего не могла с этим поделать. Не будь у меня Иеремии, вообще не знаю, как я тянула бы изо дня в день. У малыша уже прорезался шестой зуб, а вчера вечером он сделал свой первый шаг — и это в девять-то месяцев! Фрэнклину это все, кажется, безразлично. Я положила Иеремию в ванну — Фрэнклин никогда не купает его — и стала ему петь. Ему нравится, когда я пою, он и сам издает какие-то звуки, будто мне подпевает. Я вынула его, одела, сунула ему бутылочку, он пососал и уснул как убитый.

Фрэнклин уже принял свои положенные двести пятьдесят — он, по его словам, подсократился — и лег на кровать прямо в одежде. Меня уже тошнит от него.

Валясь с ног от усталости, я все же поднялась с дивана и пошла в свою музыкальную комнату. Она показалась мне почти незнакомой. Я села за пианино и стала разглядывать инструмент. Еще мгновение и мои пальцы забегали по клавиатуре. И вдруг зазвучала музыка. Я ушам своим не верила. В ней была какая-то магия. Значит, я не утратила навыков. Я плакала и смотрела в окно: ввысь — на небо.

— Благодарю, — прошептала я.

Я знала, что Он услышал меня. Встав из-за пианино, я почувствовала себя совсем другим человеком. Давно я не испытывала ничего подобного. С моих плеч будто бремя свалилось. Я откинула сиденье фортепьянной скамеечки. Там было полно нот — все, что я написала за много лет. И вдруг я подумала, что могу не только петь, но и писать. Разве я должна стоять на сцене и петь? Записывать пластинки, чтобы обо мне узнали? Я кусала нижнюю губу. Господи, я так мечтала испытать это чувство, когда стоишь перед толпой с микрофоном в руке! Я порылась в нотах. Это неплохие песни, но когда эти мелодии рождались во мне, я не всегда слышала их в собственном исполнении. Когда я писала песни, душа моя очищалась. Я всегда чувствовала себя лучше, когда сочиняла. Словно что-то преодолевала и постигала. Но могла ли я целиком уйти в это? Я сложила ноты, пошла в комнату Иеремии и посмотрела на него. Что, если мне удастся заключить контракт на грампластинку, и хороший контракт? Тогда я буду постоянно в разъездах, вдали от дома. Разве не так? Иеремия зашевелился в своей кроватке. Кажется, я и так слишком далеко от тебя.

— Слишком далеко, — сказала я и вышла из его комнаты.