Ее кровь, его тьма

Глава 18

Михаель

Я вошёл, потому что он знал вещи, о которых другие боятся спрашивать. Он сидел, как величественный саркофаг, приросший к своим каменным стенам. Его лицо казалось слепленным из льда: отчуждённое, безучастное, отстранённое. Он открыл глаза не сразу — будто не замечая, что жизнь вокруг может еще случаться.

— Прошло так мало времени, бросил пытаться умереть? Хотя я говорил тебе, что ещё не время, — сказал он ровно и холодно.

Он усмехнулся. Это было не доброе усмешение. Это была тень, в которой пряталось презрение.

— Время идёт, а ты всё не наиграешься? — сказал он. — Я не ошибался в своих опасениях, когда обращал тебя: ты был слишком чист душой и слишком горяч сердцем. Не лучшие качества для таких, как мы.

Я сказал прямо:

Он посмотрел на меня так, будто я попросил его о неприличной слабости. Его взгляд был сух.

— Решил поиграть в благородство? — усмехнулся он. — Не думаю, что именно тебе понравится цена.

Я молчал. Ставить на кон её жизнь, чтобы что? Понять искренность её чувств? Цена в этом случае действительно несоизмерна. Но если вопрос в её освобождении от яда, и это даст ей жить как прежде, то…

— Должны же быть ещё способы, — пробормотал я так, чтобы слышал только я. — Я хочу спасти её, а не убить.

Я плохо знал способности Эрика, но знал, что он не лжёт. Вряд ли хоть один вампир сожалел, что отравил свою добычу.

Я подозревал, что он знал, что я приду, и что будет дальше. Видел ли он будущее? Я не знаю. Но каким-то образом он знал всё, что может произойти на нашей тесной стороне мира.

Я знал, что он может лишить жизни одним лишь взглядом. Но он стал этого делать триста лет назад. От него мне передалась способность позволяющая иметь власть над кровью других вампиров — только равный мне, созданный тем же, что и Эрик, мог со мной тягаться. Для остальных мне хватало одного намерения, чтобы все склонили головы или чтобы их тела разорвало внутреннее давление. Именно поэтому меня хотели убрать, полагая, что это опасно для них.

Когда я был ещё человеком, я пришёл сюда умирать. Найдя место отчуждения, заразившись смертельной болезнью, я не хотел лежать и мучиться. Я хотел принять смерть с честью, оставаясь свободным. Наверное, поэтому я не испугался ни его, ни этого места, что разило самой смертью и ужасом. Здесь даже муравьи не бегали по земле — настолько мертвой была эта почва.

Тогда вокруг были только сухие, истлевшие деревья; теперь — пустырь на километры. Я заблудился, наступала ночь, и мне ничего не оставалось, как разжечь костёр, чтобы не умереть от холода. Не то чтобы я стремился умереть — я любил жизнь. Но этот путь перед смертью я выбрал, чтобы видеть мир вокруг, когда он уже угасает во мне. И по иронии судьбы я оказался в самом гиблом месте.

В ту ночь он оказался напротив меня — я не успел моргнуть. Я не испугался, думая, что мне начинают приходить сведения. Он наблюдал, молчал. Я тоже не отвечал, продолжая согреваться у костра.

— Пахнешь скверно. Я мог бы тебя убить, но какой в этом прок? Ты и так почти труп. Я вышел посмотреть, кто осмелился явиться в это похороненное место. А теперь вижу: оно тебе к стати, — рассуждал он так, будто меня там и вовсе не было.

Тогда он как-то странно улыбнулся, велел идти умирать в другом месте, иначе он не вынесет соседства с таким скверным запахом. Но у меня оставалось всё меньше сил, я понимал, что продержусь ещё чуть-чуть. Пару ночей меня скручивало от боли, я не ел уже несколько дней, и у меня заканчивалась вода. Однажды ночью я открыл глаза — а он стоял надо мной. Просто наблюдал за моей агонией. Я всё больше проваливался в небытие. Но старался всеми оставшимися силами поддерживать костёр. И всё чаще я чувствовал, что нить, связывающая меня с жизнью, обрывается — это стало почти осязаемым. Мне кажется, я даже видел свет: своё тело, лежащее на земле у потухшего костра, и этого ангела смерти, склонившегося надо мной и оживившего меня. Я до сих пор не понимаю его мотивов — что он во мне увидел, что сотворил меня себе подобным.

И вот я опять вернулся в это место — моей гибели и моего спасения. Чтобы вновь обрести шанс. Только на что? Будет ли это моей погибелью в этот раз или исцелением? Я не знал.

Я возвращался в поместье с твёрдым намерением, обдумав всё и расставив по местам в голове. Я дам ей выбор, я объясню всё как есть. И теперь я ещё отчётливее понимал, что если она захочет, я останусь рядом, хоть и не совсем знаю, чего до конца хочу.

Может, я в какой-то мере узнал в ней себя? Она пришла ко мне так же, как когда-то я пришёл на ту пустошь; она настолько отражала меня, мою суть. И я понимал её, как никто другой. Если у неё действительно есть чувства, я просто дам этому место — допущу их. Не отвергая, не причиняя боль. Не в её век.

Хотел ли я тем самым защитить себя — того умирающего мужчину, что ещё жил во мне, — или мои чувства к ней отделены от этого, я не понимал. Но я чувствовал большую правильность в мысли о том, что хочу, чтобы она была в моих объятиях: , когда я могу защитить её от всего внешнего, оберегая её покой. В этом я буду с собой честен.

Я вернулся в особняк. Когда вошёл в комнату, утро ещё было молчаливым и бледным. Она спала, полураскрытая; простыни и одежда были собраны в кучу. Её сон явно был беспокойным. Я сел и взял её руки в свои. Она что-то мычала во сне, словно видела кошмары.

— Верна, — я хотел разбудить её, сказать, что рядом. Потом обнять, чтобы она успокоилась и уснула на моей груди. И наслаждаться этим временем, пока она не проснётся. Но то, что я увидел на её запястье, выбило меня из колеи сильнее любых слов. Там, словно цветок на мёртвой земле, была метка — чужой знак, чёрный и точный, оставленный тем, кто имел наглость пометить её как добычу.

Я слишком хорошо знал, что это значит.

В груди зажглось что-то, похожее на паническую ярость. Как? Кто? Кто, кроме моей сестры, знает о том, что я вернулся? Кто ещё знает о ней? Это не могло быть случайностью.

Я схватил её запястье, чтобы убедиться ещё раз; кожа под моими пальцами была горячей — именно жар; это была тёплая дрожь жизни, но знак стоял, словно клеймо, приговаривающее к смерти.

Сердце сжалось: я почувствовал себя как тот, кому острый нож вонзили в спину, и в тот же миг понял гораздо более простую вещь: теперь для меня это уже не игра долга. Это не жалость, не акт спасения. Это стало личным.

Я злился на себя, что оставил её одну. Я думал, ей здесь безопасно — как же я ошибался.

Я сел, облокотившись о спинку кровати, притянул её к себе и уложил на свою грудь. Я чувствовал, как её сердце меняет ритм, как меняется дыхание. Она сжала мою рубашку, натянув ткань, и своим нежным голосом произнесла моё имя:

— Михаель.