Если сердце верит

Глава 6

Спала Лили глубоко и, проснувшись, целую минуту не могла сообразить, где находится, а потом еще несколько секунд припоминала, почему она тут.

Но вскоре все вернулось, быстро и безжалостно: ложь, смущение, гнев и потеря… Она сильно зажмурилась и попыталась избавиться от нахлынувших воспоминаний, но теперь все это стало неотъемлемой частью жизни Лили, которая изменилась самым непостижимым образом. Внутри Лили что-то задрожало. Но сразу же пришла мысль, что сейчас она в безопасности. Ведь только Элизабет известно о ее бегстве из города, а куда сбежала Лили, и вовсе никто не знал. И все-таки внутренняя дрожь не проходила.

Решив, что видения ее поблекнут, если встать и посмотреть на что-нибудь занимательное, Лили соскочила с кровати и прошла к винтовой лестнице, ведущей из спальни вниз. Это помогло. Чувство умиротворения мгновенно вернулось к ней. Эти четыре стены обладали поистине волшебной силой. Для Лили этот домик был наполнен теплыми воспоминаниями. С самого раннего детства она приезжала сюда к бабушке.

Селия Сент-Мэри не была уроженкой Лейк-Генри. Первые пятнадцать лет жизни она провела в захолустном городке штата Мэн, в семидесяти с лишним километрах к северо-востоку отсюда. Рано овдовев, Селия устроилась счетоводом на бумажную мельницу, чтобы зарабатывать на жизнь себе и дочери Майде. В свободное время Селия заботилась еще и о непутевых братцах. Но Майде повезло. Она удачно вышла замуж Джордж Блейк имел не только процветающий семейный бизнес, который он принял из рук стареющего отца, но и доброе сердце. Вскоре после женитьбы Джордж купил кусок земли для Селии и построил для нее уютный коттедж, где она могла спокойно встретить старость.

Это был совсем небольшой домик. Селия и не хотела никакого дворца. Привыкнув жить в тесноте, она чувствовала бы себя неуютно в жилище с большим количеством комнат. То, что у нее будет собственный дом, само по себе потрясло Селию.

Так что, когда Джордж предложил купить для нее дом, она попросила совсем маленький и простенький. Селия полагала, что, обладая землей, да еще на таком прекрасном берегу, будет наслаждаться и природой, и уютом теплого жилища.

Для Лили этот дом в первую очередь ассоциировался с уютом. Стены его были из темного дерева, нарочно ничем не обшитого изнутри. На встроенных полках стояли книги, а полы были из широких досок. Большую комнату, занимавшую весь нижний этаж, разделяла на части соответствующая мебель. «Гостиная» обозначалась большим диваном, парой мягких стульев и двумя торшерами с желтыми цветастыми абажурами, а также квадратным сосновым кофейным столиком, стареньким, но милым. В той части, где располагалась «столовая», стоял высокий деревянный стол, за которым, бывало, умещалось до полудюжины внучат — самой Селии и ее подруг.

Небольшая «кухня» выглядела на удивление современно. Возможно, Селия Сент-Мэри и не отличалась широтой взглядов, но зато явно любила щегольнуть. Она прибыла в Лейк-Генри, имея весьма скромный счет в банке. Впрочем, за несколько лет он прилично вырос, предоставив ей финансовую свободу и возможность оборудовать свой маленький домик всем необходимым. Вот так он и превратился в поистине современное и удобное жилище.

Однако за эти годы увеличился не только банковский счет Селии. Сама она тоже воспряла духом, заведя новые связи и став частью местного общества. В городе у нее появились подруги. Селия вошла в Садовый клуб и Историческое общество, а каждый понедельник по вечерам непременно играла в бинго. В свои шестьдесят с хвостиком она вдруг начала носить бейсбольные кепки и красные теннисные тапочки, утверждая, что первыми прикрывает седину, а вторые делают ее заметной в сумерках. Лили подозревала, как и все, знавшие Селию, что к старости пробил ее звездный час. Разве иначе объяснишь успех бабушки на городском соревновании рыбаков, когда она поймала большеротого окуня? Потом Селия сделала из него чучело, что висит теперь на стене кухни. Или вот, на другой стене, в «гостиной», — огромное панно макраме, изысканное по замыслу и мастерски выполненное, хотя Селия овладела новым видом рукоделия лишь после переезда в Лейк-Генри. Или шляпная вешалка, на которой красовалось не только великое множество бейсболок, но заодно и ковбойская шляпа, кепка для гольфа и старомодная широкополая дамская шляпка от солнца.

Как же иначе объяснить, что весь второй этаж, где стояла кованая железная кровать, уставлен и увешан множеством птичьих клеток? Некоторые из них, нежно-пастельные, свисали со стропил; две прозрачные, как легкие проволочные Эйфелевы башни, громоздились под сводом покатой крыши. Еще одна, бутафорская, взятая из театра, служила вешалкой для полупрозрачных шелковых платочков и шарфов, а одна, особо впечатляющих размеров, служила корзинкой для бумаг.

А политические плакаты в поддержку Тедди Кеннеди, Движения за равноправие женщин и Хилари Родхэм Клинтон, которыми Селия обклеила деревянные стены?..

Да, именно в преклонном возрасте она реализовалась по-настоящему. Впервые в жизни Селия завоевала право высказывать свое мнение обо всем, включая отношение Майды к Лили. Даже крохами уверенности в себе, полученными в детские годы, Лили была обязана бабушке, неизменно готовой принять ее с распростертыми объятиями.

Селия умерла шесть лет назад, но и теперь, сидя на самом верху винтовой лестницы, ведущей из спальни вниз, Лили ощущала эти добрые руки. Наверное, имело значение и то, что на ней была старая ночная сорочка Селии, длинная и мягкая. Невероятно, но она до сих пор источала аромат жасминной ванны, которую неизменно принимала Селия.

Лили думала: что сказала бы бабушка о происходящем сейчас в Бостоне? И в то же время пыталась предположить, что именно там сегодня происходит. В маленьком домике не было ни радио, ни телевизора, и вовсе не потому, что Селия не могла позволить себе, но потому, что она предпочитала слушать гагар, а не «весь этот вздор». Но зимой, когда гагары улетали?.. Что ж, тогда она слушала старенькие виниловые диски. Именно то, что нужно старушке.

У Лили почти такая же фонотека была на компакт-дисках, оставшихся в машине вместе с проигрывателем и одеждой. Она не спешила внести в дом свои пожитки. Куда торопиться? Она ведь скрывается. Так что ей все равно нечего делать.

Было девять утра. Бледные солнечные зайчики пробивались сквозь кроны деревьев и, через окошко заглядывая в комнату, прыгали по полу, по плетеной рогожке, по подлокотнику дивана… Картина была такой теплой, такой знакомой, памятной с самого детства. Лили нередко ночевала у бабушки, а поутру, проснувшись пораньше, усаживалась наверху лестницы и свешивала ноги вниз, напевая что-нибудь сначала потихоньку, потом громче, потом еще громче… Так продолжалось, пока не просыпалась Селия.

Лили наслаждалась своими воспоминаниями, пока не вернулись мысли о Бостоне. Она содрогнулась.

Не обуваясь, Лили спустилась по лестнице, закуталась в вязаную шаль и остановилась в полосе солнечного света, пересекавшей комнату. Сначала было тепло и приятно, но вскоре осень напомнила о себе. Придется разгрузить машину и потом поскорее принести дров из сарая.

С озера донесся крик гагары. Лили с удовольствием распахнула двери навстречу дню, сверкающему осенними красками. Солнце светило сзади, а в озере отражалась глубокая синева западного небосвода. Деревья, уже в осеннем убранстве, полыхали багряным и золотым и казались особенно яркими на темном, глубоком фоне своих вечнозеленых соседей. Лили ощутила аромат пихты, сосны и сухих листьев — кленовых, осиновых и березовых. Утро выдалось светлое и тихое. Это было так непохоже на все то, что она оставила в городе!

Гагара снова прокричала, но Лили не видела ее. Рискуя застудить ноги, она промчалась между замшелых валунов по площадке, засыпанной сухой сосновой хвоей, по ступенькам-шпалам — к берегу. Лили вышла бы на причал, но ей не хотелось, чтобы в Лейк-Генри узнали о ее приезде. Поэтому она забилась в небольшой грот, образованный выступающими кривыми сосновыми корнями, что для Тиссен-Коув совсем не редкость, и стала смотреть и слушать отсюда.

Озеро было безмятежно. Из лесу за ее спиной доносилась трель певчей птицы, а с озера — тихий плеск воды. Гагара запела снова, и Лили устремила взор к Элбоу-Айленду. Она с трудом разглядела птицу на фоне отражающихся в воде прибрежных деревьев. Точнее, птиц, поскольку то была пара. Лили сразу узнала их по острым клювам и грациозной линии головы и шеи. «Интересно, — подумала она, — их только двое? Может, с ними летний выводок?» Но видно было неважно. Лили выбралась из своего укрытия и, сбегав в дом за биноклем Селии, поспешила назад. Уже ступив на первую ступеньку лестницы, ведущей к берегу, она заметила маленькую моторку. Та явно направлялась к ее пристани.

Лили замерла. Мужчина в лодке был в темных очках, но, без сомнения, смотрел прямо на нее. Развевающаяся на ветру каштановая шевелюра, квадратная нижняя челюсть, короткая борода, настороженная поза, свойственная стервятникам, оставленным ею в Бостоне… Лили знала, кто он такой. О, она знала! И поняла, что он знает ее, так что ретироваться уже не имело смысла.

Лили испугалась, пала духом и разозлилась оттого, что ее так скоро вычислили. Да кто?! Тот, кто внушал ей ненависть сразу по двум причинам. Лили бросилась в домик, залезла на кухонный стул и сняла с крючка, вбитого над входом, ружье Селии. Снова распахнув дверь, она выбежала на крыльцо. К этому времени Джон Киплинг дошел до середины лужайки. Темные очки он уже снял, но и без них производил устрашающее впечатление. Мощный, сухопарый, Джон шагал так, словно собирался тут командовать.

Лили всегда избегала его, наведываясь домой, однако прекрасно знала, где он жил и чем занимался до возвращения в Лейк-Генри. Об этом ей рассказывала Поппи.

— Ну, хватит! — прокричала Лили с крылечка дрожащим от ярости голосом. Возможно, в Бостоне она и была беспомощна, но ведь здесь ее дом. — Тут моя земля. Ты нарушил границы.

Незваный гость остановился в десяти футах от дома, неторопливо поставил большой бумажный пакет на землю и, выпрямившись, поднял руки вверх. Потом плавно, хотя и не слишком медленно, опустил их, повернулся и направился к своей лодке.

На нем были серый хлопчатобумажный свитер и джинсовые шорты. При иных обстоятельствах Лили, наверное, залюбовалась бы его босыми ногами, но сейчас не обратила на них внимания.

— Стой! — приказала она. Ей не нравилось, что Джон здесь, но раз уж он пришел, надо выяснить для чего. Очевидно, задумал что-то. Газетчики все такие. Совсем недавно Лили убедилась в этом. — Что в пакете?

Он остановился и, не делая резких движений, повернулся:

— Свежие продукты: яйца, молоко, овощи, фрукты.

— Зачем?

— Потому что у тебя ничего нет, кроме консервов.

— Откуда ты знаешь?

— Женщина, которая тут прибирается, — тетка моей помощницы.

— И ты ее спрашивал? И она сказала? — Ну вот! Еще одно предательство, еще одна угроза. Однако это все-таки Лейк-Генри. Нельзя же было, в самом деле, рассчитывать на иное. — И кому еще она ска-а-а-азала?

— Только мне, — ответил Джон, — и только потому, что я спросил ее. Просто я подумал, куда бы сам подался на твоем месте. Ясно, что больше некуда.

Лили ожидала увидеть на его лице самодовольство, но не обнаружила ничего подобного.

— И откуда же ты узнал, что я уже здесь?

— У тебя в час ночи горел свет. Трудно было этого не заметить, особенно когда у всех остальных темные окна.

— Но с дороги моего дома не видно.

— Нет. Но я тоже живу на озере.

Поппи говорила ей и об этом, но даже без помощи сестры до Лили непременно дошла бы молва о Джоне Киплинге из Риджа, поселившемся в Лейк-Генри.

— Где это — на озере?

Джон не выразил особого смущения, но все же замялся, словцо желал уклониться от ответа.

— На Уитон-Пойнте, — признался он, наконец.

Что ж, по крайней мере, хоть лгать не стал. А ведь мог бы попытаться. Но впрочем, скорее всего Джон понял, что Лили ему не провести.

— Оттуда Тиссен-Коув тоже не видно. — Она твердо решила, что не позволит морочить себе голову. — Значит, ты был на озере? Это в час-то ночи?

— Бессонница.

— А теперь пришел и принес свои дары? — Лили стало не по себе. Ее укрытие рассекречено, да еще худшим из всех врагов. — Чего ты хочешь?

— Опусти ружье. Поговорим.

Лили опустила ствол, готовая снова навести его на нарушителя.

— Чего ты хочешь? — повторила она.

Джон сунул руки в задние карманы.

— Помочь.

Лили недоверчиво усмехнулась:

— Ты? Но ведь ты — пресса. И прежде всего старший братец Д-д-донни.

— Ну, знаешь, в этом я не виноват. Меня вообще тут не было, когда это все с вами случилось.

— А если бы был? Ведь тогда ты встал бы на его сторону, точно так же, как ваш отец, как все ваши тетушки, дядюшки и прочая родня.

— Он был трудным ребенком. Все пытались спасти его. Он и так получил свое. И получил бы вдвое больше, если бы не заявил, что ты его подстрекала. Именно это Донни рассказывал отцу, теткам, дядькам и дальним родственникам. Они поверили, решив, что это правда.

— Но это ложь!

Джон глубоко вздохнул:

— Я знаю. Он мне в этом признался. Я виделся с ним в больнице за день до его смерти.

Донни Киплинг отсидел в тюрьме по обвинению в той краже, которую совершил якобы вместе с Лили. Потом, два года спустя, — за кражу со взломом. А еще через пару лет он разбился, убегая на машине от полиции, и спустя две недели в возрасте двадцати восьми лет умер в больнице. Все это произошло десять лет назад. Лили тогда жила и училась в Нью-Йорке. Когда Поппи сообщила ей о случившемся, она опечалилась, но не потому, что питала тайные чувства к Донни, потому, что унижение, которому подверглась ради его спасения оказалось совершенно бесполезной жертвой.

— Мне очень жаль, — сказала Лили, отчасти потому, что Донни был братом Джона, отчасти потому, что Джон признал правду, чего она никак не ожидала.

Казалось, ее собеседник о чем-то глубоко задумался.

— Он был как стихийное бедствие, всегда готовое разразиться с новой силой. Не знаю уж, чего ему не хватало. Ведь до десяти лет все шло прекрасно. Плохим был я. И меня отослали с глаз долой, а Донни остался и занял мое место. — Глаза Джона встретились с глазами Лили. — Что ни говори, после его смерти отец просто сам не свой. Он глубоко страдает. Можешь ненавидеть его, если хочешь, но он и так уже порядком наказан.

«Я очень рада», — хотела сказать Лили, но… Несколько лет назад она мельком видела Гэса Киплинга в городе. Он показался ей разбитым и старым. Да, видно было, что Гэс страдает. Пожалуй, только человек с каменным сердцем пожелал бы ему худшего.

Однако Джон — совсем иное дело. Лили бросила взгляд на привезенную им еду.

— Так это — во искупление вины?

Он издал какой-то невнятный звук, то ли вздох, то ли смешок и кивнул:

— Точно.

— Мне не до смеха. Я приехала сюда, чтобы спрятаться. Ты меня обнаружил. Теперь я опять должна собираться в путь.

— Не должна. Я никому не скажу, что ты здесь. Зачем это мне?

— Ты — журналист, а задача прессы — освещать события. Мой же приезд сюда — событие.

— Все останется между нами.

— Между нами и кем еще? «Пост»? «Ситисайд»? А может ты надеешься раскрутиться посерьезнее, например, через Национальное агентство новостей? Удобно: написал одну статейку разослал по всем газетам…

Джон упрямо покачал головой.

— И что же? Неужто в четверг в «Лейк ньюс» не будет свеженького материала? — усмехнулась Лили.

— Нет.

Она не поверила ему ни на йоту и сказала об этом, продолжая смотреть на него в упор. Не сводя с Джона глаз, Лили плотнее закуталась в шаль. При этом ствол ружья по-прежнему лежал на сгибе ее левой руки.

— Господи Боже! — Джон вздохнул. — Как же с тобой нелегко.

— А ты знаешь, через что я прошла за последнюю неделю?! — крикнула Лили.

— Да, знаю. Я ведь тоже варился в этом котле, Лили. И видел, что творят журналисты. — Он помолчал немного. — И сам так поступал.

— Я слышала.

— Хорошо. — Во взгляде его вдруг промелькнул вызов. — Это упрощает разговор. Тебе, вероятно, рассказывали — Поппи, Майда или кто-нибудь из горожан, — что я разрушил целую семью. Я написал об одном политике из Коннектикута, который вступил в борьбу за президентский пост, скрыв, что однажды был увлечен одной весьма известной замужней дамой. Их связь прекратилась много лет назад, когда он женился, но все это отдавало адюльтером с непременным набором интимных деталей, так повышающих спрос на газету. Разумеется, у него были враги, и я с удовольствием интервьюировал их. И скандал разразился. С ханжеским лицемерием его партия отказала ему в поддержке. О политической карьере ему пришлось забыть, как и о семейной жизни, и даже о добрых отношениях со своими детьми. Они не желали знаться со своим отцом. Унижение перед обществом было слишком болезненным. — Джон сделал паузу. У него задергалась щека. — Я все тебе рассказал?

— Нет, забыл сплетню о его маленькой белокурой помощнице, — добавила Лили.

— Не забыл. Умолчал. Оказалось, что и это неправда. Не было у него никакой связи с помощницей, но это выяснилось позже, но его жена и дети приняли мое вранье за чистую монету.

— Еще ты не рассказал о его самоубийстве, — напомнила Лили, твердо решив не спускать Киплингу ничего.

Щека Джона снова задергалась.

— Да, и вот с этим я теперь и живу. Если считаешь, что эта трагедия никак не отразилась на моей жизни, то ты ошибаешься. Это преследует меня с того самого рокового дня. Потом, когда я все-таки нашел в себе силы вернуться к работе, обнаружилась моя профнепригодность. Я не мог выполнять требования своей газеты, потому что был парализован бесконечными «что, если» и «как бы не». И тогда я уехал. Поверь, я думаю об этом самоубийстве, много думаю. Это самый сильный из факторов, влияющих на мою нынешнюю работу. Лили, я действительно знаю, через что ты прошла. Знаю лучше, чем кто-нибудь в этом городе.

— Мне не хотелось сюда приезжать. Если бы было куда податься, то я не вернулась бы.

— Я предполагал это. Но люди узнают, что ты здесь, и без моей помощи. Просто увидят свет, как я увидел. Или дым из трубы. Или тебя на причале, на берегу.

— Ну да. Или заметят, что ты покупаешь еду и везешь сюда, — прервала Лили и тут же умолкла, осознав, как странно работает ее мозг. Вдруг самые невинные действия стали казаться ей подозрительными.

Но Джон покачал головой:

— Я регулярно бываю у Чарли — делаю покупки для отца. Чарли не заметил ничего необычного и сегодня утром. Так что насчет меня можешь не волноваться. Но Лейк-Генри — это Лейк-Генри. Тебе не удастся долго хранить секрет.

— Отлично. Ведь я не собираюсь задерживаться тут надолго. Как только шум утихнет, вернусь в Бостон.

Слегка выгнув бровь, Джон с сомнением посмотрел на нее.

— Или еще куда-нибудь, — добавила Лили, хотя стремилась именно в Бостон. Ведь крайне несправедливо, если она будет изгнана навеки. Это просто немыслимо! Лили не могла представить себе, что проведет всю жизнь в Лейк-Генри. Селия умерла, и только Поппи оставалась ее единственной настоящей защитницей. К тому же, даже если не считать давнего происшествия с Донни, тут было слишком много такого, что ранило Лили сердце.

«Но куда же мне податься?» — внезапно подумала она и вслух прошептала:

— Господи! — Лили снова ощутила всю отчаянность своего положения.

Угадав ее мысли, Джон сказал:

— У меня в лодке — сегодняшний номер «Пост». Твои дела уже не так плохи, как раньше.

— И что же там пишут?

— Что ты заперта в своей квартире, — ответил он с нескрываемой радостью. — А еще о Максвелле Фандере. Он распространяется насчет прав, гарантированных Первой поправкой, насчет разницы между публичным и частным лицом, а также о природе клеветнических дел. Там приводятся слова и других адвокатов, так называемых экспертов. Они прогнозируют меры, которые ты можешь предпринять в этой ситуации. Ты наняла Фандера?

Лили покачала головой.

Джон потер бровь кончиком пальца.

— А он утверждает, что наняла. То есть не прямо об этом говорит, а скорее оставляет вопрос открытым. Может, стоило бы?

— Это мне не по карману. И потом, как ты представляешь себе: я — против «Пост»?

— А как насчет тебя против Терри Салливана?

Лили напряглась. Ведь она не называла это имя Джону Киплингу.

— Должен сообщить тебе еще кое-что, — сказал он очень серьезно. — Я знаком с Терри. Мы вместе учились в колледже, а потом работали в «Пост». Он всегда видел во мне соперника и не преминул сыграть со мной злую шутку.

— Как?

— Ты не забыла маленькую блондинку-помощницу? Это была знакомая Терри. Помню, я еще удивился, когда он дал мне ее имя, вместо того чтобы воспользоваться случаем самому. Но Терри заявил, что это моя тема и он уважает мои права на эту информацию. Не скажу, чтобы Салливан подучил ее, но он точно знал, что девица лжет. То есть нарочно меня подставил. Ввел в заблуждение. Я не виню его за свои грехи. Будь я не столь жаден до жареных фактов и проверь хорошенько блондинку, не стал бы публиковать ее рассказ. Нет, теперь я могу сказать только одно: у меня есть зуб на Терри Салливана. Так что тут мы едины, ты и я. — Джон повернулся, собравшись уходить.

— Но у меня не зуб, — заметила Лили. — Тут все гораздо хуже. Если бы это ружье было заряжено и на твоем месте оказался он, я бы выстрелила сразу, не задумываясь.

Джон ухмыльнулся и пошел прочь. Уже стоя на ступеньках, ведущих к пляжу, он крикнул:

— Кстати, у меня тоже есть кое-какое оружие! Звони, если понадобится!

Джон завел мотор, и лодка на малом ходу заскользила вдоль берега. Однако охватившее его внутреннее волнение никак не согласовалось с медленным и плавным ходом судна. Три года назад, вернувшись в Лейк-Генри, он решил, что постоянная работа в газете обеспечит его существование. Одновременно Джон собирался писать книгу, надеясь, что она принесет ему славу, деньги и оправдает отъезд из Бостона. И он не сидел без дела. Джон написал начальные главы целой дюжины книг. Вот только ни одна не увлекла его настолько, чтобы захотелось продолжить ее.

И теперь он видел, что появился шанс создать нечто значительное. Чем больше Джон думал о своем замысле, тем серьезнее он ему казался. Ведь ситуация с Лили — лишь миниатюрная модель большого и опасно разрастающегося феномена. Средства массовой информации бесчинствовали, попирая права личности, а в случае с Лили — неприкосновенность частной жизни. В свое время и Джон грешил этим. Теперь же, признавая свою вину, он мог оценить позицию прессы в целом, поэтому никому не удалось бы написать об этом лучше, чем ему. Тема будущей книги была напрямую связана с сутью той нелегкой проблемы, которая волновала, сердила и мучила многих.

Тема эта — история Лили.

И история Терри тоже. Ведь Терри Салливан хорошо владеет пером. В сущности, даже отлично. Он настоящий мастер слова и знает себе цену. При этом ему не занимать самоуверенности и амбиций. Однако даже стремление к успеху не объясняет его страсти разрушать жизнь других людей. Джон знавал немало репортеров и умел отличить добросовестных от поистине одержимых. Одержимость зачастую приводит к непрофессионализму. Прекрасный пример тому — сам Джон.

Всю жизнь им руководило желание выделиться. В детстве оно проявлялось в мелких школьных шалостях и небольших правонарушениях. После отъезда из Лейк-Генри это желание принесло положительные результаты в спорте, в учебе и на работе. Впрочем, как ни парадоксально, именно профессиональное рвение привело Джона к полному краху. После ухода из «Пост» честолюбие умерло в нем.

Но едва впереди замаячила эта книга, оно вновь проснулось. Да, Джон хотел сделать себе имя. А какой журналист не хочет этого? Только теперь он помнил о совести. По крайней мере, казалось, что именно совесть мешает ему спокойно думать о Лили Блейк. Она так и стояла перед глазами: на крыльце своего домика, в кремовой ночной сорочке и бабушкиной шали. Джон действительно знал, какую трагедию переживает Лили. Если бы ему удалось помочь ей добиться справедливости, одновременно искупив свой грех — грех журналиста и просто человека, — что было бы лучше этого?

Приближаясь к коттеджу Селии, Джон соблюдал всевозможные предосторожности, долго барражируя вдоль берега как бы в поисках своих гагар. Точно так же он теперь возвращался обратно, беспечно скользя по озерной глади, к чему уже давно привыкли местные жители. Сначала Джон прошел мимо четырех частных владений и лишь потом, прибавив газу, двинулся к середине озера.

Через десять минут он причалил к противоположному берегу и привязал моторку рядом с каноэ у ветхого деревянного настила, который называл своим доком. Если когда-нибудь до этого дойдут руки, Джон разберет его, после чего соорудит здесь красили дощатый причал. На самом краю устроит просторную площадку с навесом, чтобы над столом, стулом и пишущей машинкой была тень. Он хотел бы работать здесь и любоваться солнечной дорожкой на водной глади и гагарами, проплывающими мимо. А если пойдет дождь, опустит полиэтиленовый полог.

Ему казалось, что такой хемингуэевский имидж вполне подходит и для писателя, который вполне мог бы считаться дальним родственником Редьярда Киплинга.

Привязав лодку, Джон достал из нее второй пакет с провизией, положил его в машину, сел за руль и отправился в путь. Было довольно прохладно, но он открыл окна. Стоял чудесный осенний денек, один из тех, когда можно еще полюбоваться багряно-золотым убором деревьев, хотя самого верха великолепия они достигли две недели назад. Джон миновал частные дороги, ведущие к Малли-Пойнт и Сейзер-Бей, затем те, что шли в сторону Джемини-Бич и Лемон-Коув. Дальше был поворот на Тиссен-Коув. Проезжая мимо этого места, Джон подумал, не сбежит ли теперь оттуда Лили.

Решившись навестить ее, он отчасти рискнул. Но если выражение лица Лили не обманывало, то Джон рассчитал верно: больше ей некуда было ехать, и она сама прекрасно понимала это.

Эта мысль успокоила его, и он продолжил свой путь вокруг озера. Центр Лейк-Генри гудел точно улей. Одни приехали за корреспонденцией в почтовое отделение, другие шли за покупками к Чарли или еще только парковались у заднего крылечка магазина. На этой же площади, если смотреть слева направо, располагались полицейское управление, церковь и библиотека. Все три дома были деревянными, крашенными в белый цвет, а жалюзи — черными. И все они выполняли сразу несколько функций. В полицейском управлении, например длинном одноэтажном каркасном строении, были также офисы городского Делопроизводителя, регистратора и социальных служб. Библиотека, находившаяся в квадратном здании середины прошлого века, сдавала просторный третий этаж Городской комиссии. Историческое общество работало в цокольном этаже церкви, высокой и словно гордившейся своей стариной.

Сегодня Историческое общество устроило распродажу саженцев и кустарников. Вот почему позади церкви так много легковушек и грузовичков. В Лейк-Генри такие садовые распродажи, ярмарки кондитерских изделий, вернисажи местных художников или авторынки давали людям повод для общения, а уж потом рассматривались с точки зрения торговли. Одни группами стояли возле автомобилей, разговаривали или махали руками своим знакомым, другие покупали рассаду, семена или овощи.

Джон, внимательно осмотрев все автомобили, заметил несколько незнакомых. Кто это? Проезжие туристы? Замаскировавшаяся пресса? Окинув пристальным взглядом толпу, он не увидел ни одной камеры. Сегодня прессы еще нет. Пока нет.

С чувством облегчения Джон покинул центр города и двинулся к развилке, где от главной магистрали отходила ветка на Ридж. Отсюда начиналась совсем другая дорога. Она точно так же потрескалась от морозов, как и во всей округе, только здешние трещины были глубже, и потому трясло здесь гораздо сильнее. Почему-то в этом месте, далеко не самом сыром в Лейк-Генри, покрышки отбрасывали неимоверное количество грязных брызг. Наверное, именно поэтому все вокруг казалось каким-то усталым. Здешние клены выглядели скорее опаленными, чем оранжевыми, а березы — желтушными, а не золотыми.

На берегу озера пахло осенью, в центре города — жарким с кухни Чарли, но в Ридже всегда чем-то воняло. Если не было проблем с канализацией, то непременно возникали трудности с уборкой мусора или пожар. Что-нибудь где-нибудь обязательно горело. Привод, предохранитель или шнур какого-нибудь задрипанного моторчика неизменно отравлял здешнюю атмосферу. Причем запах скапливался, поскольку город был зажат в тесном пространстве между озером и горами, плохо продуваемом ветрами

Ридж тянулся длинной полосой. По самому побережью пролегала главная дорога. Вдоль холмов стояли ряды маленьких, крытых жестью трехкомнатных домишек, построенных владельцами фабрики для рабочих еще в конце прошлого века. Тогда это было совсем неплохое место для жилья. Семейство Уинслоу, владевшее предприятием, доброжелательно и заботливо относилось к тем, кого нанимало. Хозяева регулярно красили и ремонтировали эти домики, утепляли и подновляли их и даже велели выпалывать папоротники, чтобы те не глушили траву, на которой играют дети. Четвертое поколение владельцев фабрики пеклось о нуждах рабочих не меньше. В конце шестидесятых, когда свобода стала общенациональным лозунгом, Уинслоу, одни из первых предпринимателей, в полной мере признали это естественное право человека. Частью их плана, казавшегося по тем временам необычайно альтруистическим, была продажа жилья его обитателям всего по доллару за домик. Но…

Увы, именно с тех пор Ридж стал приходить в упадок. Соображения престижа, руководившие поступками господ Уинслоу, уступили место грубой выгоде и денежным интересам. Мало- помалу разбитые стекла заменили фанерой, а через отсутствующие ступеньки люди уже привыкли перешагивать. Жестяные кровли проржавели, краска со стен облезла, жалюзи поломались, автомобили стояли там, где их бросили хозяева, и все это вовсе не потому, что никто не знал, как надо поступать. После автоматизации многих процессов на швейной фабрике и сокращения ее персонала маленькие дома перешли в руки рабочих. Их нанимали обслуживать Лейк-Генри. Дорога между работой и домом после конца тяжелой смены отнимала у этих людей остатки сил, и когда они добирались, наконец, до порога, их уже ни на что не хватало. В результате там, где жили рабочие, царили скука, отчаяние и озлобленность. И вот эти люди, умевшие творить настоящие чудеса, принялись за ремесло совсем иного рода. С тех пор основные силы полиции Лейк-Генри были брошены на борьбу с преступностью в Ридже.

Что и говорить, об этом городе нетрудно написать роман. Джон знал это. А если вспомнить еще и прежние времена, то потянуло бы на несколько книг. Но ни одну из них Джону писать не хотелось. Он был слишком причастен к этому.

Въехав на подъем дороги, Джон уже начал различать ветхие домики, рассеянные между деревьями. Миновав нескольких людей, сидевших на кривых ступеньках крыльца, Джон почувствовал, что они проводили его глазами.

Ну конечно, ведь он предал Ридж, уехав жить на озеро! Не важно, что кто-то из их родных или близких отправился отсюда совсем уж в дальние края. Не важно, что Джон старался помогать своим землякам. Не важно, что в своей газете по возможности лоббировал интересы Риджа в Городском совете. Просто сам вид Джона напоминал им о том, чего они не сумели добиться. Что ж, как говорится, «с глаз долой — из сердца вон». Это было взаимно. Джон умолял отца переехать к нему на озеро, но Гэс Киплинг категорически отказывался, при этом с той же неприязнью, с какой относился ко всем поступкам и замыслам Джона. Поэтому сыну оставалось лишь прикусить язык и наведываться к нему дважды в неделю или даже чаще, если звонила Дульчи Хевитт и говорила, что возникли проблемы.

Дульчи с тремя маленькими детьми жила по соседству со старым Киплингом. Только железная выдержка помогала ей терпеть нрав Гэса, хотя Джон неплохо оплачивал ее услуги.

Сделав над собой усилие, он вошел в дом отца. Некогда здесь был и его дом, но воспоминания бередили душу. Джон давно уже воспринимал это место так же отстраненно, как и весь Ридж. В его сознании оно ассоциировалось только с Гэсом. Ведь ни сам Джон, ни его мать, ни брат тут уже не жили. Правда, несмотря ни на что, он взялся за ремонт, покрасил стены в серо-голубой цвет, пристроил опоясывающую веранду и посадил в палисаднике неприхотливые кусты, которые не погибнут даже у Гэса.

Взяв бумажный пакет с продуктами, Джон прошел по веранде и распахнул переднюю дверь. В доме царил беспорядок, но в этом не было ничего нового — Гэс любил хаос. Джон всегда поражался умению этого старика, едва передвигающего ноги, устраивать настоящий бардак за короткое время. Дульчи говорила об этом смущенно, опасаясь, как бы Джон не подумал, что она зря берет с него деньги, ведь она прибиралась здесь дважды в день.

— Гэс! — крикнул Джон. Поставив пакет в крохотной кухне, он проверил спальню и ванную. Потом, вернувшись в кухню, открыл заднюю дверь, и тут внутри у него что-то оборвалось. Он увидел отца в дальнем углу маленького садика. Словно высокая склонившаяся каланча, нескладное седовласое создание брело по колено в траве, таща тяжелый камень, который по всем медицинским предписаниям ему не следовало даже пытаться поднять.

— Господи! — Джон сбежал по ступенькам и бросился через сад. — Ты что делаешь, па?

Гэс опустил валун на неровную стенку, выложенную из таких точно камней, потолкал и поворочал его то так, то эдак, потом снова поднял и побрел по высокой траве назад. Когда же Джон попытался отнять у него ношу, Гэс лишь крепче прижал ее к животу.

— Но ты же еще слаб, — сказал ему сын. — Твое сердце должно окрепнуть.

— Зашем? — прошамкал Гэс надтреснутым голосом. Он остановился у стены и опустил камень со стуком, чего никогда не позволял себе в свои лучшие годы. — Ешли я не шмогу клашть камни, знашит, шкоро помру.

— Но ты уже два года на пенсии.

— Это ты шказал, шынок. Ты, а не я. Ты выкрашил мой дом. Ты купил ковры и диван. Ты приташшил эту микропешку. И телик. И компутер. А мне нишего не надо. — Гэс помахал рукой с узловатыми пальцами. — Все, што мне надо, — это мои камни. — И он с усилием перевернул тот, который только что принес, толкнув его влево, потом вправо. — Проклятый жамок, никак не подходит.

Джон много наблюдал за работой отца, поэтому знал, как строят каменные стены. Сначала двумя рядами камней обозначается толщина постройки. Для большей прочности через каждые шесть футов мастера добавляют камень покрупнее, связывающий сразу оба ряда. Его-то и называют замком.

— Бывало, ш первого ражу клал правильно, — тяжко откашливаясь, прохрипел старик. — А теперь вот никак. Ни ш первого, ни ш дешатого. — Тут он поднял ногу и пнул стену ботинком, однако от этого удара покачнулся и задом упал на траву.

Джон поспешил к нему, но даже с его помощью Гэс поднимался медленно, наверное, не меньше страдая физически, чем его сын — морально. Ведь Джон еще помнил крепкого мужчину, способного без устали трудиться от восхода до заката. Гэс всегда выбирал именно такой камень, который лучше всего подходил для данного участка стены, после чего сразу правильно укладывал его на место. Да, каменщик Гэс Киплинг делал свое дело так, что ремесло его походило на искусство.

Теперь же он превратился в седенького старикашку, сморщенного от солнца, ветра и угрюмого нрава, с изуродованными многолетней тяжелой работой руками.

Джон подошел к камню.

— Скажи, куда ты хочешь его положить.

— Ты не умеешь этого делать! — взвыл Гэс не своим голосом. — Это моя работа!

Джон отошел в сторонку, а отец снова начал возиться с камнем, но движения старика становились все неувереннее, голова и плечи опускались все ниже. Он явно был несчастен, и не только из-за неудачной работы, но из-за того, как сложилась его жизнь. Доктор назвал это пограничной депрессией, обычной для людей преклонного возраста. Однако от этого Джону было не легче.

— Как насчет пива? — спросил Джон.

— Мне же можно только одну бутылку в день. Ешли я выпью шейчас, так што ж на вешер?

— Сегодня можно две. — Джон прошел в дом и вскоре вернулся с двумя узкогорлыми бутылками. Вручив одну Гэсу, он уселся рядом с ним прямо на стену.

Отец стоял в траве, широко расставив ноги и стараясь как можно меньше раскачиваться, когда запрокидывал голову, чтобы сделать глоток побольше. Резко опустив бутылку и чуть не разбив ее донышко о стену, Гэс сказал:

— Ждешь можно ходить, ты жнаешь.

— Знаю.

— Не по любой штене можно. Некоторые ражвалятша.

— Ага.

— Плохо, што ты никогда не ушилша этому ремешлу.

Джон никогда и не смог бы учиться, потому что Гэс не стал бы его учить. Он то ли слишком бестолково объяснял, то ли был чересчур нетерпелив, то ли торопился добиться наилучших результатов. Поэтому Джон лишь наблюдал за его работой с большого расстояния, но и из этих наблюдений вынес немало сведений. Например, по цвету камня он мог определить, откуда его привезли, знал, что самый лучший камень обязательно имеет и плоские стороны, и углы понимал, как важна для прочности рабочая поверхность, а для красоты — та сторона, которая будет на виду. Он крепко-накрепко усвоил, что никогда нельзя разбивать камни.

— Вот где ишкуштво, — заявил Гэс. — А то, што ты делаешь шо швоими бумажками, — это не ишкуштво.

Джон пропустил его слова мимо ушей.

— А Донни когда-нибудь работал с тобой? — спросил он вдруг. Доктор советовал провоцировать Гэса на беседы, и поэтому Джон и решил напомнить старику о Донни.

Гэс промычал что-то и глотнул пива.

— Он говорил, что хотел бы работать вместе с тобой.

— Он тогда помирал. Што еще он мог шкажать?

— Например, что видеть тебя не может. Однако он признался, что хотел работать с тобой. Я бы счел это за комплимент.

Гэс бросил на сына косой взгляд:

— Ты што придумал?

— Ничего.

— Ты никогда нишего не делал в жижни прошто так.

— Ерунда.

— Только для шего-то. Вшегда, только штобы быть больше и лушше.

Джон отвел взгляд. Это была слишком старая тема. Все равно разговоры об этом ни к чему не вели, во всяком случае, не к тому, чего добивался Джон.

— Я много думаю о Донни, — тихо признался он, — вот и все.

— А шего тут думать-то? Он помер.

— Да. И я очень жалею об этом.

— Што-то не веритша.

— Это потому, что я обижал его в детстве? Но об этом я тоже жалею.

Гэс пробормотал что-то невнятное. Этот звук да еще плач ребенка где-то неподалеку были единственными живыми звуками. Птицы здесь не пели. Они, наверное, чувствовали, что их скорее пристрелят, чем бросят корку черствого хлеба.

— Ты слышал о происшествии с Лили Блейк? — неожиданно спросил Джон.

Гэс издал какое-то шипение, видимо означавшее отрицание, но Джона трудно было провести. Для человека, который якобы никогда не смотрит телевизор, Гэс порой выказывал поразительную осведомленность.

— Помнишь, какая она была в детстве? — снова спросил Джон.

— Не шказал бы, даже ешли б помнил.

— Почему?

— Не жнаю, для шего тебе это.

— Скажи, почему ты такой подозрительный? Может, я помочь ей хочу. Неужели это не приходит тебе в голову?

— Не-а.

— За три года, проведенные здесь, разве я хоть кого-нибудь использовал? Разве оскорбил кого-то?

— Леопард швоих пятен никогда не отмоет.

— Неужели ты так и не поверишь мне?

— Держи карман.

— Господи, ну почему последнее слово всегда за тобой! — Джон отвернулся. Через пару секунд он поставил свою бутылку на самый верхний камень и спрыгнул со стены. — Когда-нибудь я надеюсь поговорить с тобой цивилизованно.

И он пошел прочь, не останавливаясь до самой своей машины. Только когда Джон выехал из Риджа и свежий ветер ворвался в окна автомобиля, ярость сменилась печалью.

Гэсу был восемьдесят один год. Там, в саду, у своего дома, стоя по колено в траве и неуверенно покачиваясь, этот старик, с торчащими в стороны седыми волосами и в слишком просторной на его высохшем теле рубашке, с колючими недобрыми глазами, казался призраком прошлого.

Джон мечтал прочесть в его глазах совсем иное и услышать от него другие слова, но не знал, как этого добиться.