Госпожа графиня (СИ)

41

Тут же оказалась в буфетной. Это была маленькая проходная комната. Вдоль стен стояли два высоких буфета, заполненных посудой. А в промежутке втиснулся стол, на котором сервировали блюда, прежде чем подать в столовую.

Я открывала дверцы и выдвигала ящики, мысленно отмечая, что из посуды мне может понадобиться. Конечно, я уже приспособилась есть из глиняной миски деревянной ложкой или маленькой бронзовой ложечкой. Но раз появилась возможность забрать немного красивой и удобной посуды, глупо ею не воспользоваться.

Дверь в столовую была приоткрыта. Я толкнула её ровно как раньше, но пришлось приложить дополнительное усилие. Дом слишком долго стоял без хозяев и, как мог, сопротивлялся моему вторжению.

И всё же, когда и почему исчезли люди? Мой плащ и шляпка, сброшенные в день отъезда, так и остались лежать в передней. Раз их не убрали, значит, у слуг нашлись дела поважнее.

Неужели Гилберт сразу после свадьбы прогнал моих людей из Дубков? Или они сами ушли? Но что их могло заставить?

Я мысленно перебрала возможные причины: эпидемия опасной болезни, пожар, засуха, наводнение, нашествие зверей.

Но любую из этих версий, кроме болезни, я могла опровергнуть. Пожар оставил бы следы. От голода Дубки были защищены хорошими запасами. Засухи здесь никогда не бывало, потому что Луговку питали сильные ключи. Колодцы в усадьбе ни разу не пересыхали.

Наводнение тоже маловероятно. Вряд ли река сумела подняться на высоту холма. Да и от волков люди построили крепкую ограду, зачем же тогда уезжать?

Только болезнь могла их напугать и заставить спешно уйти. Я представила зарытые в землю тела и содрогнулась. Но снова вспомнила о своём плаще. В день моего отъезда в Дубках все были здоровы. И если бы что-то не случилось, одежду вычистили бы и убрали. Пусть даже не сразу, а через день-два.

Но и зачем Гилберту выгонять людей, я понять не могла. Всё же усадьба приносила пусть и небольшой, но доход. Конечно, граф Дайн не нуждался в этих деньгах, но и в глупости обвинить его нельзя. А беспричинное разорение Дубков ничем, кроме как глупостью, я назвать не могла.

В общем, объяснения у меня по-прежнему не было. И я просто двинулась дальше.

В столовой тоже всё осталось на своих местах. Обеденный стол, покрытый когда-то белоснежной, а теперь неопрятной, раскрашенной желтыми пятнами скатертью. Потускневший серебряный поднос со сморщенными, засохшими яблоками. Медный самовар. В центре — ваза с сухоцветами.

Я попыталась вспомнить, какой букет собрала в тот день для столовой, и не смогла. Слишком незначительным тогда это казалось.

Я засмотрелась на стулья с мягкой обивкой, но решила, пока их не брать. Уже привыкла к своим табуретам и скамье, да и тяжело тащить до кухни.

Следующей комнатой была гостиная. Большие панорамные окна в пол и двери, открывающиеся на широкое заднее крыльцо, делали эту комнату любимой для вечерних посиделок летом.

Я подошла к дверям и прижалась лбом к холодному стеклу. Прежде отсюда была видна лестница, по которой я тащила Морейна, и покрытая льдом река. Но теперь вид закрывала высокая ограда.

В гостиной стояли застеклённые шкафы с книгами. Библиотеку начал собирать ещё мой дедушка. У него были книги по истории, философии, политике и естествознанию. Так же на полках стояли тома энциклопедий, словарей, хозяйственных руководств и домашних лечебников. Мой дедушка был просвещённым человеком. Я читала многие из его книг. И всё же мы с бабушкой предпочитали сентиментальные романы и выписывали из столицы в основном их.

Я прошлась вдоль полок, читая названия на корешках. Открыла дверцу и вытащила все три тома «Практического хозяина», подробное руководство по ведению хозяйства в усадьбе. Ещё взяла травник и один из лечебников. Уверена, что смогу почерпнуть там много нужной и полезной информации.

На романы даже не взглянула. Жизнь показала, что в них изложены наивные девичьи мечты, и нет ни слова правды.

После гостиной шла моя комната. В неё я заходила со щемящим чувством нежности к той беспечной жизни, что вела здесь в детстве и отрочестве. Хотя из родных у меня оставалась лишь бабушка, она сумела окружить «свою детоньку» заботой, лаской и теплом.

Я была по-настоящему счастлива и любима в этом доме.

На стенах висели мои акварели. Правда, сейчас они виделись размытыми. Пришлось смахнуть слёзы, чтобы их рассмотреть.

Бабушка настояла, чтобы я училась рисованию. Поначалу я сопротивлялась, но затем втянулась и могла пропадать в лугах или саду с этюдником весь световой день.

Здесь была и полуденная Луговка, и цветущие яблони, и бабушка у пруда с утками. Настоящая история моей жизни в картинках.

На кровати, отгороженной ширмой, так и лежала оставленная мной Мита, сшитая няней кукла. Она была кривоватой и изрядно затасканной, так что я не решилась забрать её в графский дом.

А теперь только улыбнулась своей наивности и двинулась дальше.

В шкафах и сундуках сохранилась моя одежда. Я открыла дверцы первого шкафа. На меня смотрели свёртки коричневой бумаги, старательно подписанные неуверенным почерком Нютки, носившей гордое звание моей горничной.

Нос наполнился ароматами розмарина и тимьяна, веточками которых перекладывали одежду, чтобы уберечь от моли.

Пришлось перебрать несколько полок и ящиков, прежде чем я нашла то, что нужно: сорочки, рубашки, шерстяные чулки, зимняя шапка, шарф, рукавицы, перчатки. Из сундука достала беличью шубку. А потом и валенки.

Всё же мужская одежда была для меня слишком грузной и неудобной.

Свёрток получился увесистым. Пришлось разыскать скатерть и завернуть в неё всё это богатство. Сверху положила книги и завязала узлом, а потом поставила у двери рядом с растрескавшимся от сырости пианино. Даже крышку открывать не стала, чтобы не расстраиваться.

Бабушка любила, когда я музицировала. Иногда вечером она распахивала двери между нашими комнатами и садилась слушать. Наверху пианино лежала толстая пачка нот с романсами, сонатами и пьесами.

Двери в комнату бабушки оставались запертыми уже много лет. У меня духу не хватало распорядиться её вещами. Иногда я впускала туда горничную для уборки, а потом снова закрывала двери.

И вот теперь решилась их открыть.