Имя Кати

До вторника

Анна проскроллила текст.

— Она собиралась заниматься венчурными инвестициями. Она была на два сантиметра выше. И волосы темнее. И пятёрка по химии в вузе. Кто вообще разбирается в химии? Как странно: у меня её лицо, но больше ничего общего. У неё была большая грудь. Не очень большая, но на размер больше.

Лёва промолчал. Анна ткнула его локтем в бок. Они лежали на кровати, накрывшись одним пледом. Ани (теперь Антон, а не Андрей, но всё равно Ани) ушёл по делам. В квартире не было холодно, но звук дождя заставлял ёжиться, прятаться под одеяло и прижиматься друг к другу.

Лёва удивительно быстро нашёл уютное место на диване, разложил подушки и разлёгся среди них, создавая ещё больше уюта. Что в офисе, что в особняке, что здесь, он быстро осваивался, двигал вещи, наводя гармонию. Будто они были нотами, разбросанными по гамме, и он выстраивал аккорд. Или будто подкручивал колки на чужой гитаре, потому что не мог оставить расстроенный инструмент без внимания.

Анна сегодня посмотрела за окно один раз с утра и решила больше не выглядывать: листья облетели, и ползучие растения на столбах и стенах напоминали колючую проволоку. Странно, совсем недавно из окна Приюта она видела жёлтые листья. Как всё быстро меняется.

Лёва выходил купить батон и арахисовое масло. Вернулся промокший и сказал, снимая мокрую куртку:

Время года под вопросом

В середине декабря

И холодным мокрым носом

Город тычется в тебя

Забрался обратно под одеяло, и Анна прижалась к нему. Есть ей совершенно не хотелось. Хотелось обниматься и говорить обо всём подряд.

Анна ткнула Лёву локтем в бок ещё раз.

— Ай! Прекратишь драться? — сказал Лёва.

— Ты должен был сделать комплимент.

— О… у тебя красивая грудь, хоть и небольшая.

— Ну ты нахал!

— А ты…

— Что я? А?

— Займись венчурными инвестициями. Это интересно.

— М-м-м. А вдруг я встречу старых знакомых этой Анны?

— Сделаешь вид, что смертельно обиделась и не разговариваешь.

— Неприятно как. Ладно, переживут. Пусть радуются, что она… то есть, я… вообще жива… Но это, наверное, странно. Они её встречают, а Анна… то есть я… чуть ниже ростом. Говорю другим голосом…

— И грудь меньше!

Анна ударила Лёву.

— Ай! Не дерись.

Лёва обнял Анну сзади и прижал к себе. Анна положила свою ладонь на его руку и нащупала часы — те самые механические часы со стрелками, которые замыкали Лёвино время в круг и, видимо, спасли его от перемен, прошедшихся по брату и сестре.

— Расскажи мне кое-что, — сказала она.

— Что?

— Как робот уговорил тебя поехать в особняк?

— А… он сказал, что меня ждёт дорогой человек. И ещё что-то очень двусмысленное. И что отношения — это непросто, но над ними надо работать. И ещё что-то мутное. И что это может быть опасно, но любовь важнее законов.

— И ты поехал?

— Я решил, что он говорит о моей маме.

Анна помолчала, смотря на Лёву.

— Я её давно не видел, — пояснил Лёва. — Она… я не знаю толком. Это то ли наркотики, то ли нейроинтерфейсы. Знаешь, все эти эксперименты с проводами в мозг. Такой ужас. Кто сходит с ума, кто зацикливается на чём-то нехорошем. Когда папа ушёл, она сперва была рядом, но никогда не улыбалась и иногда плакала из-за мелочей. Потом началось: таблетки, операции на мозге. Она стала веселей, но как-то изменилась. Стала оставлять меня с роботом. Робот болтал и болтал… хороший робот. Папа нагрузил его всяким буддизмом, а робот грузил меня. Я люблю его, если честно.

— Не знала, что ты тоже сирота.

Лёва пожал плечами. Анна погладила Лёву по вихрам.

— Как мало я о тебе знаю всё же, — сказала она. — А сейчас ты мой самый близкий человек. Так много изменилось за такое короткое время. Ты что чувствуешь?

— Благодарность. Я всегда её чувствую.

— Что бы ни случилось?

— Всякое случается. Люди приходят, люди уходят. Вещи появляются и исчезают. Мысли появляются и исчезают. Концепции, разговоры. Рябь на воде. За эти дни я услышал слово «манипуляция» сто двадцать раз. Веришь ли, я до этого едва знал его смысл.

— Ну а теперь?

— А теперь знаю. Вас троих послушать — так все друг другом манипулируют. Постоянно. Каждый божий день.

— Эй, полегче. Я никем не манипулирую.

— А мной?

— Тобой?

— Ты накрасила губы, надела короткую юбку. Берет свой глупый, но милый. Привлекла внимание. Влюбила в себя. Это не манипуляция?

— Э-э-э. Нет. Хотя… в чём-то да. Но… если так, то и ты мной манипулировал!

— Я?

— Песни кто пел? Кофе кто покупал? Делал мне приятное. Манипулировал. Но я же была не против!

Лёва сел в кровати.

— «Ты мной манипулировал, но я была не против»?

— Да.

— Это значит «я тебя люблю»?

Катя вместо ответа легонько укусила Лёву за плечо.

— Почему ты не можешь сказать? Сомневаешься? Ты хочешь, чтобы я понервничал? Ага-а-а… точно. Ты хочешь, чтобы я понервничал. Ты мной манипулируешь!

— Наши отношения развиваются слишком быстро. Потом, ты как-то слабо нервничаешь. Ты буддист. Даже кибербуддист, вот ты кто.

— А ну тебя. Мы две недели знакомы, из них неделю ты не в своей тарелке. Можно подумать, будто за тобой гонится кто-то, стреляет…

— Эй, полегче. Мы что, договорились, что об этом уже можно шутить? Скажи лучше, как думаешь, наши отношения долго продлятся?

— А. О. Конечно, — рассмеялся Лёва. — Давай сменим тему на более безопасную.

— Говори что думаешь, а то укушу больно.

— Думаю, нет. Не долго.

— Это почему? Ты меня не любишь?

— Люблю. Но мы не сойдёмся характерами. Ты активная, боевая. Спуску не даёшь даже роботам с пистолетами. А я… так… певец, размазня. Сижу, жду у моря погоды. Всё приходит, говорю я, всё уходит. Ты начнёшь раздражаться. Я буду говорить, что и это пройдёт. В смысле, твоё раздражение. И оно действительно пройдёт. Может, потому что ты привыкнешь. А может, потому что меня бросишь.

— Ну нет. Как можно? Ты же обещал меня любить.

— А я и буду тебя любить.

— Даже если я тебя разлюблю?

— Ты поменяла имя и лицо. Ты будешь меняться дальше. Взрослеть. Обзаводиться привычками, менять взгляды. Я всё равно буду тебя любить. Знаешь песню? «Дурак на холме видит, как заходит солнце, а его глаза видят, как кружится мир».

— Но если это всё меняется, то кто тогда я?

— А! Глубокая мысль.

Анна замолчала. Она подумала, что Лёва мог бы увидеть, если бы устройство её мозга отображалось на экране в виде подробной схемы. Синий фон, белые линии. Вот её имя. Вот её внешность, точнее, память о том, что она видела в зеркале: длинный нос, большой рот. А вот новое лицо, курносый нос. Мысли о нём, о Лёве. Мысли о брате. Память о приключениях. Адрес старой квартиры и путь от метро. Память о родителях. Память о работе и первой встрече с Лёвой. Что ещё? Песни Боуи, мечты о большой жизни — помеченные жёлтым треугольником с восклицательным знаком и надписью «Опасная глупость, не запускать!». Пьеса «Трамвай «Желание»». Что-то ещё. Бывшие мальчики, жёлтые наклейки и разный ментальный хлам. А где же она? Катя, она же Анна? Где она?

Анна вспомнила слова Сандры о том, что всякому человеку в течение жизни нужны два или три партнёра. Один на молодость, один на зрелость и один на старость. Может, так и есть. Вот она, молодость. Вот Лёва. Вот молодость заканчивается — быстро и внезапно. Вчера она планировала прорваться сквозь три ряда колючей проволоки, которой был огорожен вход в киноиндустрию для актрис, а сегодня она лежит под чужим пледом в чужой квартире и постоянно ощупывает своё тело, чтобы убедиться, что она — это она.

Она хотела стать актрисой. Господи, какая глупость. Ну вот, Катя, играй теперь Анну. Всю жизнь играй. Занавеса не будет. Антракта не будет. Режиссёр не скажет «Снято!». Никогда.

Анна переползла через Лёву, свесила руку и порылась в рюкзаке, валявшемся возле дивана. Достала колоду карт, которую дала ей Сандра. Полистала карты, сложила стопку и задумчиво потеребила колодой подбородок.

— Всё хочешь рассказать приютцам правду?

— Не знаю. Думаю. Я тут вспоминала про своего школьного психолога. Он так и остался в Приюте. Ходит, небось, там. Мяукает по мне.

— А тебя не будут искать в Приюте? Когда в школе хватятся?

— Нет. Я ему обрезала связь заранее. Никто не знает, что он там. Бог с ним. Обычная машинка без особых талантов. Не знаю, зачем я его таскала вообще туда. Меня ведь раздражало то, что он болтал. А сейчас я думаю — в чём-то он был прав. «Счастье — это только направление. Важно не счастье, а заполненность жизни. Лучший путь — это самозабвение». Это ведь про Приют. Галя счастлива. Она служит своему богу. Джо счастлив — он служит Приюту. Кормит нас мороженым по вечерам и беконом на завтрак. Он не знает, зачем мы собрались, но ему по большому счёту и не надо. У него есть о ком заботиться.

И так далее. Все на своём месте. Есть Сандра и её красота. Обеим хорошо в Приюте. Я думаю, кто делал этого школьного психолога? Наверняка какой-то мудрый дедушка. С длинной седой бородой, морщинками вокруг глаз, с крючковатым носом и тонкими пальцами. Мудрец-наставник вложил свою мудрость в механического котёнка. Не люблю роботов.

— А ведь он прав, — сказал Лёва. — Так и надо. Если эго мешает жить, отбрось эго, растворись в служении.

Анна уловила электронную точность интонаций в Лёвиных словах.

— Ты повторяешь то, что тебе твой буддистский робот вещал всё детство.

— Хм. Да. Но я считаю, это верно. У тебя был свой план взросления. Эго твердило тебе, что ты хочешь стать актрисой. План не сработал, ты страдаешь. У Ани тоже был план. Не знаю, какой именно, но наверняка осторожный. Он держался за своё прошлое, за эти мамины клубки с вязанием, которыми тебя попрекал. Это была его личность, его неприкосновенное эго. И ему тоже было больно, когда у него это отняли.

— Ненавижу роботов, — повторила Анна. — Не было у меня никакого плана взросления. Я не хотела взрослеть. И сейчас не хочу. А они… Как говорится? «Роботы — это зеркала»? Нужны нам такие зеркала. Зачем на себя смотреть? Чтобы больно было?

— Боль исчезает, когда пристально её изучаешь.

— Это тоже буддизм?

— Да. И люди перестают злить, когда долго их изучаешь. Или себя изучаешь. Ты ведь тоже человек. А люди в целом одинаковы.

— Ну скажешь тоже. Вот меня бесит одна девочка в школе. Калиниум. Бесила, точнее. Я её теперь не увижу, и даже жалко. Мне всё хотелось утереть ей нос. Что бы ты ни сказал, она обязательно ответит, что у неё есть то же самое, только лучше. И ведь явно же соврёт. Один раз Женька Лопата заявил, что у него член тринадцать сантиметров. Она сказала, что у неё четырнадцать. Вот зачем, объясни? Тебя не бесит?

— Меня? Немного. Но я больше ей сочувствую.

— Это как? Почему?

— Как думаешь, ей хорошо? Спокойно? Приятно? Так жить.

— Ну… — Анна нахмурилась и почесала лоб.

— Это ведь мучительно — постоянно хотеть выделиться, соревноваться за чужое признание. Причём настолько сильно хотеть, что ты не можешь не врать ради этого. И ты знаешь, что тебе не поверят, но всё равно влезаешь и говоришь. Мне кажется, это некомфортно. Я даже уверен, что это дико некомфортно.

— Но зачем она вот так?

— Прислушайся к себе. В тебе есть то же самое. Может, не так выражено, но есть. Почему тебя раздражает эта Калинуум?

— Калиниум. Ну, она лезет. Хочет оказаться как бы сверху.

— А тебе не хочется? Совсем? Или всё же ты хотела бы признания среди этих же одноклассников. Наверняка даже хвасталась чем-то, но аккуратно и чем-то стоящим. А тут влезает Калиниум со своим нелепым хвастовством и портит всю игру. Ты кладёшь карту, а она сверху половую тряпку — шмяк!

— Вот ты верно описал. Зачем она шмяк? Дура же.

— Да, но тебя это расстраивает только потому, что ты кладёшь карты на этот же стол. И хочешь победить в игре. Ты не можешь не класть карту, а она не может не класть тряпку. В целом — одно и то же, когда не ты стоишь за столом.

— М-да, уже не стоишь. Все они далеко.

— Все всегда были далеко.

Анна замолчала. Лёва погладил её по спине. Анна опять перебралась через Лёву, свесила руку с дивана и вытащила из рюкзака небольшого игрушечного зайчика: белого, с розовыми лапками и носом.

— Я украла его в том особняке. Хороший, правда?

— Хороший.

— У него нет имени. И памяти. Если бы он был роботом, он бы был роботом без прошивки.

— Всё думаешь о Посланнике?

— Да. В тот момент, когда… — Анна проглотила комок, — когда команда на стирание памяти выполнилась, он уже горел. В сущности, это не так грустно. Он был как этот зайчик.

— Зайчику можно дать имя. Давай придумаем. Мы с мамой покупали игрушки и давали им имена. Притворялись, что игрушки знают, как их зовут, но стесняются. А потом шепчут на ушко. Наверное, у зайчика уже было имя, но ему можно дать новое.

— Человеку тоже можно дать новое имя, — тихо сказала Анна.

— Не грусти.

— Я не грущу. Обними меня. Как думаешь, у нас много времени?

— В смысле? Ани не скоро придёт.

— Нет. До того момента, когда ты меня начнёшь бесить и я тебя разлюблю.

— А, так ты меня всё-таки любишь?

— Я этого не говорила. Отвечай! Много времени?

— Не знаю. Год? Минимум год. Может, два. Ты всё же красивая. Я всё же пою хорошо. Общие приключения нас сблизили.

— Давай хорошо проведём этот год.

Они поцеловались.

Лёва жил с ними третий день и не спешил покидать квартиру. Робот предупредил, что за Лёвой могут какое-то время следить: он появлялся на камерах вместе с девушкой и мог вывести на неё охотников, поэтому им стоило расстаться месяца на три, пока программные маячки не покажут, что охотники затихли.

Анна чувствовала, что Лёва не хочет уходить, но их время истекает: если Лёва не покажется вовремя на работе, то это будет ещё опаснее. У них было только несколько часов, и Анна спешила вложить в оставшееся время все вопросы, слова и глупости — чтобы их хватило на три месяца, после которых начнётся их год.

Три месяца без Лёвы. Три месяца с братом, у которого чужое лицо. Три месяца с новой собой — странной девушкой в зеркале. С новым телом.

— Не сердись на меня, — сказала Анна. — Как я тебе скажу, что я люблю тебя? Во-первых, кто такая «я»? Я Аня или я Катя? Что значит «люблю»? Это слово всё в сиропе. Как из дурацкого битадаптива. Давай скажу: «Это не побочные эффекты кокаина. Мне кажется, это, должно быть, любовь».

— Что? Робот тебя всё же накормил кокаином?! Когда ты успела?

— Лёв, ты чего? Это ж Боуи.

— А…

Анна отстранилась от Лёвы и стала раздеваться. У Лёвы пересохло во рту. Анна сняла свитерок, майку и пижамные штаны, осмотрела себя: руки, плечи, грудь, живот, коленки. Она потрогала пальцы ног. Лак на большом пальце ноги всё ещё держался. Когда она красила его? Неделю назад?

— Моё тело. Это всё ещё я. Извини, мне крышу рвёт. Немного. Обними меня. Я всё же не могу понять. Ты говоришь, я брошу тебя. Я изменюсь. Когда это произойдёт? Как? Я проснусь и пойму? Что это за день такой особенный будет?

— Вторник. Люби меня до вторника.

Психотерапевт сказал, что сперва цифры будут расти, а потом начнут плавно снижаться. Ани показалось это странным, но он поверил. Опыт внедрения метрик на работе говорил ему, что если выразить какую-то величину в цифрах, то, во-первых, цифры окажутся вовсе не такими, как тебе кажется, а во-вторых, величина начнёт меняться просто потому, что ты за ней наблюдаешь.

Так же и с тревогой.

Ани начал отмечать уровень тревоги по шкале от одного до десяти. Каждый час. Дотошно, как он умел и любил.

Сперва ему предложили другую психотерапевтическую технику — визуализации, но Ани не получалось представлять спокойные места и спокойные дела. Ни транскраниальная стимуляция, ни препараты не помогали. В спокойные места (просторный дом у моря, белые занавески, терраса) вползал головастик размером с собаку и смотрел на Ани пристальными, вопрошающими глазами дилера из библиотеки — это была тревога.

Теперь Ани записывал цифры — и вместо уродливого головастика видел плавно падающий график.

Тревога была восемь, когда они въехали в чужую квартиру.

Тревога была девять, когда Ани созванивался с людьми, контакты которых ему сбросил робот.

Тревога стала шесть, когда люди с некоторым раздражением, но терпеливо ответили на его странные вопросы. Да, квартира на это имя. Да, Можайское шоссе, дом 33. Был запрос, запрос исполнили. Какие-то замечания? Да, счета на это имя. Зачем эти вопросы, ещё и по голосовой связи? Хотите убедиться — отправьте запрос в госреестр, в банк, в налоговую. Откуда переведены деньги? А вы не знаете? А зачем спрашиваете? Ну вот и не спрашивайте. Спасибо, что позвонили. Если возникнут ещё вопросы, то, пожалуйста, НЕ обращайтесь.

Тревога была восемь каждый раз, когда он подходил к подъезду новой квартиры. Сердце билось, ладони потели. Но через три дня он подходил к подъезду с тревогой в шесть.

Ани попросил очки показать ему график и обнаружил, что шесть — это пиковое значение за эти самые, последние три дня. Но сейчас будет восемь, а то и девять. Один раз, но надо.

Он подошёл к библиотеке. Он знал, что там будет человек с длинными волосами цвета чесночной шелухи, и если Ани поздоровается с ним и задаст правильный вопрос, то тот продаст ему диспенсер с транквилизаторами, причём такими, которые в России не продаются даже по рецепту.

Но он пришёл не за этим. Ани решил, что даст графику падать без помощи химии. И если график не будет сопротивляться, то Ани больше не будет принимать таблетки никогда. Он вспоминал мелкие менеджерские тревоги, и ему становилось смешно. Транквилизаторы? Из-за этих пустяков? Теперь глотать таблетки на ночь было как бояться ходить по лужам, когда постоял на палубе в шторм.

Ани зашёл в библиотеку. В отражении стеклянных дверей мелькнуло малознакомое лицо — новый Ани. Ани поправил новый пиджак, под которым была старая серая водолазка, и шагнул в тихое шуршание библиотеки. Старые книги, компьютерные терминалы, неофициальный клуб знакомств в дальней комнатке, откуда доносился приглушённый смех и запах дорогого чая. Всё как в прошлый раз.

Ани прошёл мимо лектория: человек в белой рубашке с приспущенным галстуком сидел на краешке стола и что-то рассказывал аудитории. У него были длинные волосы, собранные в хвост, и довольный, хитрый взгляд. Ани замедлил ход и остановился в дверях.

— В начале XXI века, — мужчина показал себе за спину, как будто это далёкое время осталось где-то сзади, — появление интернета дало толчок переходу от двухчасовых фильмов к многочасовым сериалам. Искусствоведы отмечают, что сериалы чаще похожи на жизнь, чем фильмы. Есть две причины. Первая — очевидная, вы её знаете: сериалы длиннее, их темп ближе к темпу повседневности. Если подумать, то попытка упаковать иные истории со всеми перипетиями в два жалких часа — странная идея. Попробуйте хотя бы отнять одежду и мотоцикл у вон того мужика. Посмотрим, справитесь ли за пару часов.

Вторая — менее очевидная. В производство сериала вмешивается сама жизнь со своей непредсказуемостью. Люди начинают писать историю — и никто не знает, будет ли снята вторая серия и когда будет снята последняя: через два сезона, через восемь или двенадцать. Иногда актёр уходит — и действующее лицо приходится убирать.

Вот, скажем, в классическом сериале «Охотник за разумом» Дэвида Финчера, в первом сезоне у главного сыщика была девушка. Симпатичная, хорошо острила. Аккурат в последнюю серию первого сезона они поругались, во втором сезоне её нет. Видимо, у актрисы закончился контракт. Я чертыхался: как так? Персонаж просто исчез, линия не завершилась. Неаккуратно. С другой стороны: вот была у твоего знакомого девушка. Он с ней расстался, теперь она — где? Чем её история завершилась? Чёрт знает. Слышал, свалила в Германию. А что с ней? Да ничего. Живёт, занята своими проблемами. Не потрудилась поставить эффектную точку и загнуть дугу персонажа. Могла бы и постараться. Тоже мне фифа.

Публика рассмеялась. Мужчина в белой рубашке сделал глоток чая и продолжил:

— Теперь, когда сериалы уступили место битадаптивам, стало ещё интереснее…

Ани отошёл от лектория и отправился в секцию художественной литературы, там он остановился у полок и сделал вид, что изучает корешки. Он ходил вдоль полок минут десять, пока не встретил того, кого искал: невысокого толстого юношу с добрым, простым лицом. На его пиджаке был небольшой круглый значок-зеркальце.

— Здравствуйте, Сыр, — сказал Ани.

— Здравствуйте, — сказал Сыр и улыбнулся. Почему-то он ни капли не удивился и не испугался.

— У меня для вас сообщение, — у Ани пересохло в горле. Он с трудом глотнул и продолжил: — Посланник…

— Да?

— К вам в Приют больше никто не придёт. Посланник больше никого не приведёт. Это точно. Передайте это Джо и всем остальным, пожалуйста.

Сыр кивнул. Аня сказала, что Сыр не станет задавать вопросов и не попытается удержать Ани, когда тот будет уходить. Его сестра была права.

Анна взяла в руки небольшое ручное зеркало: его она нашла в шкафу два дня назад. По деревянной ручке было заметно, что зеркало не новое, им пользовались жившие здесь люди. Чужая вещь показывала чужое отражение. Анна почему-то не выбросила его вместе с остальными вещами, что она выгребала из шкафов и складывала в чёрные пластиковые мусорные мешки, которые Ани вытаскивал на помойку. Она смотрела и смотрела в него каждый час, будто надеясь, что когда-нибудь зеркальце покажет что-то новое.

А потом ударила им об стол. Отражение разбилось на маленькие неровные кусочки.

Два месяца назад она бодро взялась за изучение своей жизни: резюме, профили в соцсетях, круг знакомых. Надо было знать, встречи с кем избегать, куда устраиваться на работу, о чём и кому врать, а кому говорить чистую правду. Чем дольше она погружалась в свою чужую жизнь, тем холоднее становилось в Москве. Когда наступил январь, Анна решила прекратить это занятие: ей казалось, что если она и дальше продолжит влезать в шкуру этой девушки, то Москва совсем замёрзнет, покроется толстой коркой льда, прохожих занесёт пургой, машины застрянут, аэромобили будут сбиваться с пути — и в конце концов город превратится в один большой сугроб, из которого будет торчать красная звезда Спасской башни.

А может, так она себе объясняла своё нежелание этим заниматься.

Новый год она пропустила: ей не нужен был Дед Мороз, ей нужен был Лёва. Она попросила Ани повесить гирлянды, и он повесил. Она не сказала «спасибо»: то ли забыла, то ли не чувствовала благодарности к человеку с чужим лицом, который украсил чужую квартиру. Какой в этом был смысл?

— Какой в этом был смысл? Джо потратил столько сил на Приют. До сих пор тратит, может быть. Зачем? Зачем они собирались? Строили эти планы? Ломали головы? Боролись на лидерство? Спорили по ночам? Всё это была шутка какого-то ненормального робота.

— Ну а что плохого? Чем это хуже, чем зависать в видеоигре, например?

— В игре ты знаешь, что это игра. А они делали это абсолютно серьёзно. И сейчас делают.

— Ты же говорила, что они довольны. Все на своём месте.

— Я не знаю… Да, согласна, такое ощущение, что все на своём месте. И в этом тоже нет никакого смысла. Зачем мы делаем то, что делаем?

— Что это за вопрос вообще? — Ани запнулся и перешёл на мирный тон. — Слушай, я знаю, что тебе тяжело. Я чувствую то же, что и ты. Но всё образуется. Мы привыкнем. Мы выживем. Вернётся Лёва. Весна начнётся. Ты найдёшь новых друзей.

— Мне не нужны новые друзья!

— Ну… слушай, я, возможно, странную вещь скажу, но нужны. Всё равно ты не будешь общаться в двадцать лет с теми, с кем общалась в пятнадцать. Это нормально.

— Вот Сандра тоже так говорила. Она была красивая, как цветок. И она хотела стать мне сестрой.

Ани уже это слышал. И Ани не знал, что сказать. Он знал весь Приют по именам, и иногда ему снились подростки, которые называли друг друга странными кличками, играли в бильярд и ели мороженое руками из больших чашек.

— Галя была права. Мы ущербные. Если бы мы были нормальные, этот робот бы нас не зацепил.

— Ну нет. Даже не думай об этом. Как так? Если тобой манипулируют, это не значит, что ты убогая. Ты хорошая. Амбициозная, добрая, любопытная, открытая. В том, что случилось, нет твоей вины. Есть только вина манипулятора.

Катя промолчала.

— И Галя тоже тобой манипулировала, — добавил Ани, — она внушала тебе чувство вины, неполноценности. А сама хотела стать главной в этом вашем Приюте. Так что не бери в голову. Ты не виновата.

— Я могла следить за собой. Относиться к людям с осторожностью.

— И была бы занудой, как твой брат?

Анна усмехнулась, но как-то коротко и глухо.

— Хочешь, признаюсь? — спросил Ани. — В тот день, когда мы встретили Посланника, я планировал подговорить Лизу, чтобы она затащила тебя в свой интернат — отучиться там два последних года. А чтобы всё выглядело естественно, я бы тебя усовестил, и ты бы ей написала первой. А она тебя пригласила в ответ. Вот видишь? Я был бы манипулятор. А ты… ты просто любишь Лизу.

— Интернат… — только сказала Анна, хмурясь и моргая, вспоминая что-то очень далёкое.

Ани обнял сестру. Аня, в прошлой жизни презиравшая всякие нежности, не оттолкнула его, а положила подбородок на плечо. Ей стало легче: так она не видела нового лица брата, а прикосновение было тёплым и прочным, словно она нашла нужную точку в пространстве, на которую можно было опереться.

Этот разговор был вчера, а сегодня Анна была дома одна. Вчера за окном была слякоть и дриззл. Сегодня слякоть замёрзла, а дриззл сменился мелкими, острыми снежинками-градинками. Она представляла, как Лёва идёт с работы домой, поскальзывается на тротуаре и тихо ругается под нос. Наверняка у него на этот случай есть смешное, незлобное ругательство, и он говорит его своим приятным голосом, которого она не услышит ещё как минимум неделю. А может, дольше. Но рано или поздно он придёт к ней и обнимет её, и будет целовать, а ночью случится и всё остальное. Анна выключит свет, и в темноте всё произойдёт так, как было бы до того, как выводок микророботов проник в её кожу, впрыскивая крошечные капли анестетика, убил несколько миллионов клеток и соткал несколько миллионов других. Натянул жилки, сгладил и срезал кожу в одних местах, наполнил и выпятил в других.

Но под одеждой, под кожей она осталась собой. Так? Ведь так? Впрочем, нет, это всё равно была другая она. Что-то было не так с её памятью, с её взглядом на вещи. Будто в её голове до этого всегда играл ранний Боуи: все эти простые прилипчивые песенки из альбома Hunky Dory — а теперь постоянно звучит странный грустный Low, и его никак не поставить на паузу.

И Анна уже не уверена, что прикосновения Лёвы смогут побороть эту музыку, заполнить пустоту, в которой дрожат синтезаторные ноты XX века. А если снова заиграет Hunky Dory, то кто это услышит: она прежняя или она новая? Понравится ли ей новой этот альбом?

Хотя в квартире не было холодно, Анна поёжилась: в чужой квартире чужие батареи греют как-то по-чужому. Ей не хватало любимых вещей. Анна мёрзла здесь, где-то на Можайке, а где-то на перекрёстке Крупина и Асланяна, в пыли на обочине мёрз её малиновый берет, и в паре метров от него лежал платочек Посланника. Кажется, белый в мелкий синий горошек. Впрочем, сейчас уже полседьмого, а в темноте вся одежда серая.

Девчачий берет и старомодный джентльменский платочек — двое неуместных — покорно ждут, когда подъедет робот-уборщик и подберёт их, чтобы отправить на свалку. Мимо проезжают, обдавая резким шорохом, машины. Берет и платочек лежат, и только изредка на них падает свет фар — тогда становится видно, что они на самом деле цветные, но никто не смотрит.

Анна взяла с письменного стола осколок зеркала, повертела в руках и провела острым краешком по левой руке. Сперва легко, а потом чуть надавила — так, чтобы осталась царапина.

Было больно, но боль внезапно всё поставила на свои места.

— Я здесь, — подумала она. — Я есть. Я это я. Я не Анна, я не Катя. Я это я. Что значит имя? Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет.

Анна провела осколком по руке ещё раз и ещё раз, словно хотела оставить зарубку на руке о прожитом дне. О дне, в котором ей пришлось сшивать наживую свою личность.

На её руке навсегда осталось семь зарубок: прошло семь дней до того, как пришёл Лёва. И хотя она легко могла избавиться от шрамов, она этого никогда не сделала, потому что шрамы стали частью новой Анны.

Она уже переделала своё тело один раз, и больше не хотела делать этого никогда.