Любовь, Конец Света и глупости всякие

Ярлык

Танька моя... Ну, ужас какой-то, замучилась я… У меня двое детей маленьких на руках, Осе еще пяти не исполнилось, а Грише и месяца нету. Им хорошо, они вместе играют, но не могу же я их без внимания оставлять, боюсь — вдруг Ося Гришу затискает ненароком? Больше за ними приглядывать некому, а ведь мне нужно ходить за продуктами и иногда по делам ездить в центр Москвы на метро.

Варвара ощущала себя великовозрастной версией Ваньки Жукова, сочиняющего письмо «на деревню дедушке». И хоть с высоты своего пятидесятилетнего опыта знала, что конверт с адресом «Таньке в Англию» не отправится дальше московского отделения связи, не переставала строчить эти послания: что если Танька их прочитает каким-то чудом? Она могла совершать вещи куда более загадочные. И сама по себе была полной загадкой, но не такой, от которой, разгадывая, может лишь голова разболеться. Танька была загадкой природы, как солнце или луна, облако или река, восход или закат... А то и больше. Закаты на пустыре напротив Варвариного дома были красочны и удивительны, например, но даже и в красоте своей — привычны и объяснимы. А Танька была, словно двадцать золотистых жирафов на фоне одного из закатов — явлением даже для того пустыря неожиданным, но непреходяще и фантастически прекрасным. От одних только мыслей о ней Варвару переполняло чувство, которое можно было бы ощутить, если, допустим, подойти к зеркалу и увидеть себя восемнадцатилетней. Танька — чудо, таких просто не бывает, огонь, ниспосланный Богом, если только сама не Бог...

Варвара знала, что в любом проявлении жизни и смерти есть смысл, как бы ни было грустно осознавать его в разлуке с Танькой. Находиться всегда с нею рядом было бы равносильно близости к недоступному феномену: жизнь, как правило, такой исключительной роскоши не позволяет. Но стоит дотронуться до того чуда руками, хотя бы один только раз, и вся дальнейшая жизнь в отрыве от него будет казаться невыносимой мукой, а вся последующая жизнедеятельность — направленной лишь на то, чтобы прикоснуться когда-то еще. Письма и были попыткой снова приблизиться к чуду: других способов Варвара пока не придумала. Вот и сидела теперь за компьютером, как собака за дверью подъезда, в который зашел ее хозяин, и порой была не в силах сдвинуться с места — словно ждала, что в ответ на эти послания на экране появится Танькино лицо.

А Евпраксия эта взяла и в окно улетела, может, нарочно, потому что мы ей надоели, а может, ее похитил кто-нибудь, но мне-то откуда знать. Она мне не очень-то нравится, но за Васю ответственность чувствую, раз он жил в моем шкафу, и гномчик, опять же, такой маленький, что с ним делать?

Она перевела взгляд на пол, где Ося и Гриша увлеченно играли в паровоз.

Я не умею детей воспитывать. И Осю я избаловала уже, он меня не слушается, это я, скорее, его слушаюсь.

Ося недавно раскрыл ей «страшную тайну». Оказывается, Танька плакала в то злополучное утро, когда вздумалось ей обратно в Англию улететь, и спрашивала у Оси, не видел ли он папу. «А папа почему-то тогда не пришел, я его тоже звал, — доверчиво сообщил малыш. — У него иногда много дел, и он не сразу приходит, нужно ждать. Я к этому уже привык давно, а мама Таня расстроилась».

«Так вот оно что, — решила Варвара, печально глядя на Осю. — Стало быть, на Таньку именно в тот день нахлынуло страшное осознание. Раньше-то она куражилась только, не приняла, значит, сразу все горе, целиком».

О том, что может человек пережить c потерей кого-то из близких, Варвара знала не понаслышке. Трагедия стучалась не однажды и в ее дверь, хотя время вроде бы залечило скорбь по деду, бабушке и родителям. Бывало, что смерть не проникала в сознание сразу или не принималась душой, но рано или поздно это все же происходило, и трудно потом было справиться с тоской и одиночеством. А одиноким себя после смерти близкого ощущает любой, даже когда его окружают соседи, друзья или родственники. Еще хуже, если никто не окружает либо окружают не те. Так что теперь Варвара жалела сильнее прежнего, что отпустила от себя Таньку. Будь она рядом, баюкала бы ее, ласкала бы — руками, голосом, взглядом — что угодно на свете бы делала, лишь бы не пришлось бедной девочке переживать страшное горе одной. Варвара пыталась узнать Танькин электронный адрес или телефон в Англии, допрашивала Ди, десятки эсэмэсок на Мальдивы и в Индию отправляла. В ответ Ди писала ей о погоде, уточняла, послушен ли Ося и забрасывала «спасибами». Ни телефона, ни адреса Таньки в эсэмэсках этих не было — и даже ни одного слова о ней.

«Может быть, Танька сама попросила Ди, чтобы та ее адреса никому не давала? Может быть, Таньке нужно какое-то время побыть одной?» Такую возможность Варвара с горечью допускала. Оставалось лишь верить, что желание уединения у Таньки пройдет, даже если тоску свою она этим не вылечит, но, по крайней мере, вернется в Москву — к ней и к Осе. Да ну, куда же от своего любимчика денется? Вернется, конечно. А пока... хоть бы письмами глупыми ее отвлечь... успокоить... Эх, докричаться бы...

— Ту-ту-у-у-у! — Ося припарковал паровоз возле дивана и подбежал к столу, зажав в кулачке гнома, как пупсика.

— Варвара! Мы с Гришей кушать хочем. Что у нас сегодня на ужин?

— Не знаю пока, Осенька, надо бы за продуктами в магазин сходить.

— Тогда пойдем поскорее! Как насчет супа гаспачо и бутербродов с авокадо и курочкой?

Варвара послушно надела любимую куртку со шнурками и заклепками, которая свисала теперь с нее, как плащ-палатка, и, проследив, чтобы Ося не вышел из дому без шапки, привычным жестом усадила гномика во внутренний карман. Двух малышей без присмотра она дома не оставляла, так и ходили везде втроем. Ося обычно весело прыгал рядом, держась за Варварину руку, а Гриша тихонько сидел за пазухой. Когда они ездили в метро, пассажиры небось думали, что у нее там котенок, потому что Ося периодически спрашивал «Как он там?», расстегивал молнию сверху куртки, заглядывал внутрь и говорил что-то вроде: «Веди себя хорошо!»

Авокадо в супермаркете не оказалось. А в других магазинах неподалеку не было самообслуживания, и потому как Варвара, по обыкновению своему, не находила контакта с продавщицами, идти туда в поисках авокадо ей совсем не хотелось.

— Ничего! — заключил жизнерадостный Ося. — Можно поужинать без авокадо. Сыр «Эмменталь» купим. И баночку ананасов. Я знаю отличный рецепт, — он сидел верхом на тележке с продуктами и беззаботно болтал ногами.

Неулыбчивая кассирша лениво сканировала упаковки товаров, не глядя на покупателей; очередь двигалась медленно, пока не дошла до Варвары. И тут произошло невероятное: кассирша подняла на Варвару глаза и улыбнулась ей крайне кокетливо. От неожиданности Варвара обалдела. Взяла пластиковый пакет, чтобы покупки сложить, но пальцы лишь бестолково заскользили по слипшимся стенкам. Минуту кассирша наблюдала за ней, улыбаясь, потом взяла пакет из Варвариных рук, подчеркнуто медленно облизала наманикюренный палец, открыла пакет и протянула обратно, продолжая смотреть в глаза. Варвара могла поспорить, что кассирша с ней флиртовала, тем более что, отведя наконец беззастенчивый взгляд, та не переставала стрелять глазками в ее направлении.

«Господи, неужели я теперь явно похожа на лесбиянку? И всем это видно? — забеспокоилась вдруг Варвара. — И ко мне теперь будут приставать женщины?»

Она выбрала в толпе покупателей здоровенного мужичищу с серьгой в левом ухе и криво ему улыбнулась. Тот немедленно отреагировал:

— Девушка, я смешной? А я еще очень полезный, хотите, сумки донести помогу?

Давно ее не называли девушкой, однако Варвара не обольстилась. Схватила пакет с продуктами одной рукой и крепко сжав Осину ладошку в другой, она выбежала из магазина.

«А мужики кое-какие еще находят меня привлекательной, — усмехнулась она, придя домой. — Интересно, а видит ли меня привлекательной Танька? И какой вообще меня видит?»

Варвара подошла близко к зеркалу. Вместо пышной блондинки с кудряшками там уже давно отражалась стройная женщина с темными волосами, волнисто струящимися по плечам. Все одежды висели на ней так же свободно, как белый вязаный свитер на Таньке, когда стояла она в то утро на кухне и казалась такой маленькой и беспомощной... «Какая же ты тонкая вся...» — Варвара улыбнулась в зеркало нежно, словно оно перепутало отражения.

И все же нелепая история с кассиршей странным образом зацепила, и поздним вечером, уложив спать детей, Варвара впечатала в поисковой строке интернета ключевое слово «лесбиянки». На мониторе возник огромнейший «Харлей-Дэвидсон»; верхом на нем, коленями врастопырку, сидели две невообразимо толстые фигуры неопределенного пола: коротко стриженные, почти бритые, головы, кожаные куртки, блеклые джинсы, тяжелые ботинки, татуировки, пирсинг в ноздрях и надпись внизу фотографии: «Настоящие лесбиянки, а не те, на которых вы дрочите, смотря порнуху!»

Варвару аж передернуло. «Во гад, шовинист несчастный!» — со злостью подумала она про автора комментария. Ниже другой идиот оставил свое мнение: «Мужики-геи выглядят в тыщу раз краше!» А «шовинист» все не унимался: «Даже если мотоциклистки сядут на диету и начнут заниматься спортом, то они выглядеть лучше не будут. Куда же денется их нарушенный гормональный баланс?»

«Интересно, как сильно меняется внешность под воздействием гормонального дисбаланса?» — снова встревожилась Варвара и еще раз глянула в зеркало. У нее почему-то никакого желания коротко стричься или протыкать в носу дырку для серьги не было. И лишний вес она не набрала, наоборот, несколько килограммов сбросила за зиму.

Отражение в зеркале излучало истинно женское обаяние.

«Ну а Танька и вовсе красавица, такая вся нежная девочка-эльф...»

Недостатков Танькиной внешности она не замечала в упор. Нездоровая худоба, вечно растрепанные волосы, асимметричные черты лица, порой искажаемые еще сильнее непонятной гримасой ничуть не смущали Варвару. Даже со всеми объективно нелестными характеристиками Танька казалась ей эталонной красавицей, способной сразить наповал кого угодно — мужчину, женщину, ангела или черта. В какой-то степени ей даже хотелось, чтобы Танька была противная, лишь бы никто, кроме нее самой, Варвары, ее больше не любил и не пытался бы, не дай бог, отнять. Она представила Таньку с бритым затылком, располневшей на шестьдесят кило, с татуировками по всему телу — и рассмеялась: «Красавица все равно...»

Я люблю тебя не потому, что ты красивая, и лохматая, и такая хрупкая вся. Если бы ты была толстая, страшная или причесанная волосок к волоску, я бы тебя любила тоже. Даже если бы ты была лысой старухой с клюкой, я бы любила тебя всю — от клюки до лысины — и твое лицо, и твое тело. Больше всего на свете я люблю твою душу, Танька, хоть полюбила ее — во плоти... И когда эту плоть вспоминаю, весь мир пропадает и теряет значение, если можно тебя трогать и обнимать и...................................................

Пальцы замерли на клавиатуре, безымянный запал в одну клавишу, превратив целую страницу в сплошное многоточие, когда окошко с фотографией «Харлей-Дэвидсона» и жуткой фразой «нарушенный гормональный баланс» непроизвольно открылось в нижнем углу монитора.

«О Господи... — пронзила ее нехорошая мысль. — А что если в этом и есть причина Танькиного молчания? Что если она не хочет со мной сближаться опять, потому что боится вот этого гормонального дисбаланса? И ярлыков, которые развешивают шовинисты всякие?..»

Только чужих ярлыков Таньке и не хватало, будто ей недостаточно было своих... Вспомнилось, как когда-то в неуютном белом домике в Измайлово она корчилась от самокритики и со слезами выкрикивала: «Я тощая и противная!» и еще что ее, мол, никто не любит из-за того, что «чокнутая». И хотя Варвара узнала потом, отчего в тот момент у бедной девочки было столько тревоги и беспокойства на душе, сама сцена вдруг показалась немножко комичной. «Глупая девочка, — подумала она, а дыхание будто перехватило от нежности. — Не нужны тебе все эти ярлыки».

Варвара закрыла окно с «Харлей-Дэвидсоном», послушные пальцы вновь легко забегали по нужным буквам:

Жила-была хорошая девочка Танька. Жила — всяко. И скучно, и весело, и печально, и радостно — все как у людей, но составила о себе незаметное мнение, прикрепила его к себе незаметной булавкой и ходила так, с ярлыком; все ее по ярлыку и оценивали.

Где-то рядом жила-была женщина, у которой от жизненных пертурбаций совершенно снесло башку, и не замечала она ярлыков никаких. До того была странная женщина, что даже имя свое позабыла бы, если бы ее им не называли по много раз каждый день. Стояла однажды Танька на улице со своим ярлыком на груди, а та женщина просто мимо шла да вдруг увидела Таньку. Настоящую, прекрасную и красивую Таньку, а не ярлык на ней, ярлыка-то совсем не заметила...

«Вот напишу про нас длинную сказку, — подумала Варвара, потирая уставшие глаза, — и картинок смешных нарисую к ней в ФотоЛёте. Изображу героев, злодеев, ведьм, гномов, чертей, ангелов, может, инопланетян даже и Конька-Горбунка… или нет, пусть там лучше дракон будет, дракон интереснее... И пусть в этой сказке будут загадочные события, приключения, Любовь, Конец Света и глупости всякие».

Она выключила компьютер, тихонько, чтобы не побеспокоить спящего гномика, вытащила из шкафа постельное белье. Уже почти засыпая, думала о героях, вернее, о двух героинях сказки. Они уже встретились в самом начале — и не случайно, конечно. Потом, завтра, может быть, Варвара придумает, почему им суждено было встретиться... И наверно, по ходу сюжета придется их разлучить, а то какой интерес в истории, если все будет гладко в ней? Но расставанием не закончится, раз это сказка — там хороший конец должен быть. Героини потом встретятся как-то раз. И еще много раз. И спасут мир от Конца Света. А потом будут жить вместе долго и счастливо и умрут в один день.