Наследник криминальной империи

24

Богдан

Я осторожно кладу дюймовочку на задний диван машины, сажусь рядом и говорю Казиму трогать. Меня колотит от ярости и от желания спалить этот сарай к чертям. Серега с ребятами получили распоряжение здесь камня на камне не оставить, но мне хочется самому в этом поучаствовать. Голяшов вконец оборзел — девчонку беременную похищать. Я до такого даже в самом начале своей карьеры не опускался.

Перевожу взгляд на Аню. Лежит, поджав под себя ноги, на бледном лице видны высохшие дорожки слез. В груди шевелится что-то колючее и неуютное. Сочувствие к этой малютке и вина. Она настоящей жизни-то еще не видела: учебники зубрила, на розовых облачках каталась. А тут такой поворот.

Нет, то, что она свидетельницей моей разборки стала — это ее косяк. Сказал ведь: не выходи. И то, что сбежать в окно надумала — тоже ее промах. Но то, что ее в фургон затолкали и увезли — это из-за меня. Казим со своей работой не справился, и я не предусмотрел, что Голяшов таким отморозком окажется. Завтра Аню нужно будет врачу показать. Если его шестерки ей или ребенку моему что-то сделали — лучше ему из страны валить. Из-под земли достану и голыми руками придушу. Участь тех двоих уродов ему раем на земле покажется.

Анюта ворочается, быстро моргает пушистыми ресницами, потом открывает глаза и непонимающе смотрит на меня. Видимо, во сне она забылась, потому что на ее лице написан испуг.

— Все нормально, дюймовочка, — треплю ее по волосам. — Твой любимый бандит рядом.

— Не смешно, — шепчет Аня и морщит нос, явно собираясь разреветься. — Ты знаешь, как испугалась? Знаешь, какие ужасные вещи мне говорили эту люди? Они мне… — она содрогается от истеричного вздоха, и желание размазать Голяшова по стенке за секунду становится нестерпимым.

Я и так с трудом переношу женские слезы, а Анька еще и плачет так, что грудину рвет. Тихо, кусая губы и трясясь.

— Они мне сказали, что за мной никто не придет. Что у тебя девушек много. Я думала, я там и останусь умирать… Что маму не увижу…

— Анюта, ну-ка хватит истерить, — обрываю ее. — На меня гляди — не заставляй тебя как козу за подбородок каждый раз дергать.

Дюймовочка смотрит на меня и при этом не перестает реветь.

— Они тебя трогали? Честно отвечай.

— А что? Высадишь меня из машины как порченную?

Еще и огрызаться пытается. Может, это и хорошо.

— Не дури, Анюта. Я вопрос задал.

— Нет, — мотает головой. — Пытались только облапать. Видимо был приказ меня пока не трогать.

Кулаки начинают трещать от того, как сильно я их сжимаю. Знал ведь, Голяшов, сволочь, что девчонка эта — моя и в моем доме живет, но даже этого его не остановило. Облапать пытались.

Ничего. Не грусти, дюймовочка. Твой похититель поплатится за каждую твою слезу.

К дому мы подъезжаем через полтора часа. Анюта пытается сама выйти из машины, но я цыкаю на нее и снова беру на руки. Легкая как пушинка. Когда уже поправляться начнет?

— Сейчас тебе еды принесут, — говорю я после того, как кладу ее на кровать. — Не вздумай нос воротить.

— Не буду, — шепчет Аня. Я разворачиваюсь к двери, но она вдруг обхватывает мое запястье своей прохладной ладошкой: — Пожалуйста, не уходи. Побудь немного здесь. Мне страшно.

Дорогой мне позвонил Араб и сообщил, что Голяшов сегодня в ресторан на набережной должен в семь вечера подъехать. Там-то я его и перехвачу и покажу, что бывает с теми, кто мое осмелился трогать. До выезда есть еще час.

Я опускаюсь на кровать и кладу руку на Анькино колено, накрытое одеялом.

— Сказку на ночь будем читать, дюймовочка?

Она мотает головой и пытается улыбнуться, хотя по ее щечкам катятся слезы.

— Еще сутки назад я тебя почти ненавидела за то, что ты оказался бандитом, Богдан. А сейчас нет. Спасибо, что ты меня спас.