Под знаменем Сокола (СИ)

На дворе у Ждамира Корьдненского

Собираясь на этот раз в Корьдно, Неждан боярином рядиться не стал. Поверх некрашеной домотканой рубахи натянул вязаную поддевку (добрая бабка Тару лет пять назад сжалилась над сиротой, подарила, чтоб долгими зимними ночами в карауле не мерз) и кожаную безрукавку, под которой спрятал от нескромных глаз верную хранительницу-кольчугу и Всеславину ладанку. Вместо расписных шелковых портов надел штаны меховые и сыромятные башмаки, кожаным же простым ремнем опоясался, спрятав в неказистых ножнах добрый меч. Византийский парчовый плащ (Даждьбог весть, откуда ребята его притащили, с какого гостя-боярина сняли) сменил на старый, волчий. Обтрепался, конечно, бедняга, по чужим землям скитаясь, но согревал по-прежнему.

Ну вот, почитай, в чем три года назад ушел (а, вернее, бежал) из Корьдно, в том и возвращался. Обидно, конечно, станут люди смеяться: поделом тебе, сыну Незнамову, три года гулял за морем, да все, знать, прогулял. Ничего, пусть смеются. Зато нынче так безопасней. Никто как в прошлый раз с расспросами приставать не станет: кто таков, какого роду-племени, каких отца с матерью. А что до золотой казны, то придет срок и ее показать: смердам-бедолагам отдать долги да за Всеславушку вено заплатить!

На этот раз в град, а затем на княжий двор попасть оказалось еще проще, чем давеча. Даже дощечку с соколиным знаменем показывать не пришлось. Щедрые вечера они потому щедрыми и зовутся, что люди, надеясь задобрить богов, во имя будущего благоденствия собираются вместе, угощаются пивом и медом, сыром и мясом, варят сочиво, пекут пироги, принимают гостей, сами ходят в гости. А то и вовсе надевают скураты или цепляют бороды из гороховой соломы и в шубах мехом навыверт с шумом и песнями обходят дворы, от имени великого Велеса и ушедших в его мир предков желая хозяевам всяческих благ и требуя за благопожелание угощения.

А поскольку у каждого горожанина есть родня и сродники в слободах за пределами городских стен, через ворота с утра до ночи снуют в обе стороны пешие и конные, холостые и семейные. Что же до княжьего двора, то там столы накрытые стоят, бочки пивом пенятся: приходи, угощайся, стар и млад, пей за здоровье князя, ратуй за процветание родной земли.

Когда Неждан добрался до княжеских палат, там посреди двора плетнем заплетался девичий хоровод. Дочери земли вятичей по заведенному издревле обычаю прославляли солнце, приманивали удачу к родному краю, оставляя за пределами необоримого круга все враждебное и чужое. Первой шла, конечно, Всеславушка. Еще издали бывший корьдненский гридень услышал ее пение. Лучше других умела дочь славного Всеволода голосом вести, углы заводить. Даже новорожденное солнышко, как все младенцы предпочитавшее большую часть дня сладко почивать в небесной лазоревой колыбели на перинах из облаков, открыло заспанный глазок, зевнуло, сморгнуло сон и заулыбалось девице во всю ширь.

Ах, Всеславушка, лада любимая! Век бы тебя слушать не наслушаться! Глядеть не наглядеться! Вот, казалось бы, не менее сотни девок красных, сверстниц княжны, невест нарядных кружились по двору в хороводе. В глазах рябило от разноцветных клеток понев, блеска девичьих венчиков, бус и височных колец. А ни одна, даже злая удалая поляница Войнега, не могла превзойти княжескую дочь.

Понятно, что не каждый боярин или торговый гость мог справить дочери такой роскошный убор: тончайшего козьего пуха платок, шубку рыжей лисы, отделанную зеленой, под цвет глаз, парчой, сафьяновые вышитые сапожки. А уж какой венец выковал для княжеской дочери Арво Кейо — залюбуешься. Три золоченые змейки, свернувшись колечками, держат в пастях по кусочку янтаря, к височным кольцам крепятся янтарные же привески, похожие на капли застывшего меда или на пойманные в сосновую смолу солнечные лучи. У самой императрицы ромейской такого не найти.

Но Неждан помнил Всеславушку и в будничном убранстве, а тогда, в овраге, она и вовсе предстала перед ним поцарапанной, перепуганной замарашкой в мужских портах. И все же краше нее он не знал никого на всем белом свете.

Пробираясь сквозь толпу, бывший корьдненский гридень внимательно оглядывался по сторонам, отыскивая знакомых, присматриваясь к тем, кто обосновался в граде в годы его отсутствия. Нынче и тех, и других хватало. Полюбоваться хороводами да отведать княжеских медов собралась великая уйма народа. Серо-бурая у ворот, там, где теснились одетые в нагольные шубы рядовичи и их жены, у крыльца терема толпа расцветала невиданными красками, словно оперенье заморской птицы паулина. Синие да сочно-коричневые суконные мятли гостей из северных земель, парчовые да шелковые халаты хорезмских и булгарских купцов, собольи и барсовые шубы знатных русских воевод и корьдненских нарочитых мужей, отделанные бисером и скатным жемчугом кики боярынь и венчики их дочерей.

Братец молочный Ждамир тоже нарядился в парчу и соболя: следовало перед иноземцами соблюсти величие славного рода. Чай, неспроста молодой князь носил имя основателя Корьдно, старшего сына предка Вятока. Впрочем, тот Ждамир, сумевший и с финнами договориться, и иноземных купцов податями обложить, в самом деле был для соплеменников не только жданным, но и желанным владыкой. А что до его нынешнего тезки, то труса и императорский пурпур не сделает храбрецом.

Рядом с правителем земли вятичей стоял человек, которого Неждан никогда не видел, но сразу признал, ибо его величию не требовалось ни злата, ни парчи. Да и перед кем еще, кроме русского князя, стал бы заискивать чванный Ждамир.

Одетый не лучше последнего из своих людей, Святослав привлекал внимание не столько богатырским сложением, хотя в ширину его плеч вместилось бы два Ждамира. В серых глубоко посаженных глазах горел непреклонный огонь, способный воодушевить не одну тысячу сердец на воплощение в жизнь самых дерзновенных замыслов, а складка упрямого рта, спрятанного под завесой длиннющих русых усов, и гордая посадка головы свидетельствовали о привычке повелевать. Да, этой безудержной силе и воле было тесно в пределах одной земли.

Но вот хоровод завился и развился, одну песню сменила другая, пошла общая пляска с веселой игрой в умыкание, и оказалось, что киевский князь тоже не прочь резвы ноги размять. Впрочем, чему тут дивиться. Лет ему не больше, чем им с Хельги, разве что уже успел обзавестись парой сыновей от своей княгини и еще одного прижил от рабы-ключницы.

— А ну, красавицы! Кто со мной в круг?

Уступив княжескую сестрицу Ратьше Мстиславичу, Святослав со смехом подхватил двух ее самых пригожих да веселых подруг, близняшек Суви и Тайми, с легкостью оторвал обеих от земли, посадил к себе на плечи да закружил посреди двора под общие крики восторга, заглушающие даже веселые звуки бубна и свирели.

Впрочем, как всегда, нашлись и недовольные:

— У-у, паскуда! — негромко выругался оказавшийся рядом с Нежданом рыжебородый мерянин. — Явился тут, не запылился, наше пиво пить и девок лапать! Чтоб тебя батюшка Велес в свой исподний мир поскорее забрал!

Слушая эту гневную речь, Неждан поймал себя на мысли, что всего две недели назад сам не только думал так же, но и стремился воплотить свои пожелания в жизнь, ибо, ведя войну с руссами, он искренне желал смерти их владыке. Теперь же, узнав об истинных целях русского сокола, он также истово и страстно стремился ему служить.

Тем временем вихрь пляски ширился и набирал мощь, выплескиваясь из ворот на близлежащие улицы. Многие бояре и гридни, последовав примеру Святослава, вели в круг кто красных девок, кто молодых жен. Те же, кому пары пока не нашлось, скакали и вертелись сами по себе, демонстрируя силу, ловкость и удаль, восхваляя новорожденное солнце. У Неждана ноги едва устояли на месте, пока глядел, как отплясывают вприсядку здоровяк Радонег и юркий Торгейр, как идут колесом старые корьдненские приятели Чурила и Хеймо, как вздымается на ветру узорчатая пенула Анастасия из Ираклиона, летящего по утоптанному снегу об руку с какой-то веселой конопатой девчонкой. И только хмельной Сорока никак не мог попасть в такт и, мешая гуслярам с песельниками, на свой мотив упрямо голосил:

— Купался бобер, купался черной, на реке быстрой…

Возле того места, где остановился полюбоваться на пляску Неждан, кружились два юных упрямца: Инвар и Войнега, два слепца, не желающих замечать ничего, кроме своих заблуждений.

— Ты как хочешь, — не отступая от девушки ни на шаг, говорил отрок, — а в конце праздника Йоль (по-вашему, Коляды) я пришлю к твоему отцу сватов. Серебра у меня достанет, зря я что ли три года за морем воевал, да и род мой совсем не последний: хевдинги да секонунги, прадед до самого Свальбарда доходил!

Войнегу, однако, эта отнюдь не беспочвенная похвальба совершенно не впечатлила:

— Сначала молоко на губах оботри! — красиво поводя плечами, посоветовала она.

— Оно давно высохло! — сдвинул светлые брови Инвар и опять не соврал. — Его смыли морская вода и кровь арабов!

Войнега сделала вид, что зевает, а сама бросила голодный взгляд в сторону княжича Ратьши.

— Ну да! — усмехнулась она. — Верно, потому твой наставник носится с тобой, точно с грудным, сопли вытирает. Впрочем, — она насмешливо наморщила красивый, чуть вздернутый носик над короткой верхней губой. — Здесь я, может быть, не права! Какой твой обожаемый Хельги из хазарской земли вернулся, верно, вам с Торопом пришлось ему сопли вытирать да до отхожего места провожать!

Рука Неждана непроизвольно потянулась к мечу. Да как она смеет, паршивка, такое про их вождя говорить! Может, все-таки стоило там, на болоте, когда эта злюка прыгнула, точно лесная кошка рысь, ему на спину с ножом, разбить ее дурную голову о бревна избы или хотя бы заголить зад да выдрать хорошенько, раз у дядьки Войнега рука не поднимается.

Инвар свой гнев выразил лишь тем, что стиснул девчонку посильнее в объятьях и закружил так, что она едва не упала.

— Куда мы с Торопом кого провожаем, это наше дело! — сверкнув синими, как северное небо, глазами, проговорил он. — А вот Ратьше хваленому, когда наставник его об землю расшиб, и кровь отереть оказалось некому. Стояли ваши ратники да глядели, как он ею умывается. А некоторые, кажется, и до отхожего места не успели дойти.

— Сопляк, мальчишка! Да ты мизинца Ратьшина не стоишь! — Войнега попыталась ударить его, но Инвар поймал ее руку.

— Чего я на самом деле стою, конечно, не мне судить, а сватов к тебе все равно пошлю! Мне наставник обещал набольшим боярином пойти. Не думаю, что твой отец сумеет ему отказать!

Что ответила Войнега, Неждан не расслышал. Вихрь пляски унес обоих слишком далеко. Бедный Инвар! Полынок, выросший на бранном поле, морской орленок, выпавший из родного гнезда в бурные волны! Не принесет тебе твоя любовь ничего, кроме горя и слез. Ох, не доглядел за тобой, несмышленышем, Хельги, ох, не доглядел.

Впрочем, нынче доглядывать уже поздно, а вот где он сам, очень даже хотелось бы знать. Понятно, что среди пляшущих искать его не стоит. Какие уж пляски, тут бы раны залечить! И так не раньше ли времени ясен сокол на скорые лыжи давеча встал, не вышла ли та прогулка ему боком, не расхворался ли вновь?

Да нет! Вон он. Сидит среди нарочитых и воевод, струны гуслей перебирает, песню подтягивает, временами нагибаясь, чтобы погладить дремлющего у ног Малика. Рядом, покрытая плачеей, укутанная в шубку черной лисы, устроилась невеста — Мурава-краса, дочь новгородского боярина Вышаты, льчица и ведунья. Повернула голову и о чем-то беседует с еще не старой, скромно, но опрятно одетой мерянкой, чертами лица схожей с тем ловким отроком (кажется, его Торопом звали), который давеча вел людей Хельги по следу и которому дважды удалось провести Неждановых дозорных. Но вот боярышня повернула голову, и Неждан забыл и о мерянке с ее сыном, и даже, страшно сказать, о Всеславе княжне. Возможно ли такое? Ох, Щур меня, щур! Прочь, мара, прочь, русалка, рассейся, морок-туман! Навье уйди в навь!

Два года назад в окрестностях Хандака они с Хельги и другими руссами, пытаясь отыскать ведущий в город подземный ход, набрели на развалины древнего храма или дворца. Хотя всюду царило запустение — полуразрушенное здание давно стало прибежищем разбойников и пастухов — сужающиеся книзу колонны, поддерживающие уцелевшие кое-где своды, и роспись стен говорили о былом величии. Запечатленные древними мастерами люди далекого прошлого хоть обликом и походили на критских крестьян, отличались от них не только одеждой и уборами, но и своей статью, выдающей истинных царей.

В одном из залов они наткнулись на изображение девушки или молодой женщины. Юная обитательница дворца, стоявшая к зрителям спиной, словно обернулась, заслышав шум шагов. Черный локон, выбившийся из высокой перевитой жемчугом прически, упал на лилейный лоб, изысканно очерченный рот чуть приоткрылся в слегка удивленной улыбке, ноздри тонкого носа затрепетали, огромные широко расставленные миндалевидные глаза внимательно глянули на пришельца.

Кем она была: царской дочерью, жрицей, заклинательницей священных змей или древней богиней, Даждьбог весть, но все они долго не могли отвести от нее восхищенного взгляда, а Хельги и вовсе не пожелал уходить. В последующие дни, уже без спутников, он часто наведывался во дворец, думать забыв о девушках из плоти и крови, а позже, увидев это же лицо и эти глаза в одной из церквей Ираклиона на иконе Божьей матери, без колебаний принял ромейскую веру. Когда же товарищи попытались намекнуть ему, что со своей избранницей он слегка разминулся во времени, он ответил, что такая красота не может исчезнуть совсем, ибо без нее мир оскудеет.

И вот теперь эта же критянка: жрица, богиня, святая, такая же юная и прекрасная, но живая, родившаяся в земле новгородской, сидела рядом с воеводой, и, если в рассказах о ней была хоть доля правды, неудивительно, что она сумела вытащить милого из холодных объятий нави. Ай да Лютобор, ай да молодец! Впрочем, он тоже далеко не прост, чай, род ведет от самого Буса, такому и ворожба древних богов нипочем.

Молодой воевода потянулся к невесте, и ее лицо озарило сияние абсолютного счастья, словно красавица не замечала ни его шрамов, ни хромоты. Даруй им Господь и батюшка Велес благополучие, охрани, Богородица, от всяких бед.

Об этом же толковали воины, как и Неждан наблюдавшие за будущей четой.

— Ну что, Торгейр, — приветствовал остановившегося чтобы отдышаться десятника Войнег Добрынич, — пиво к свадьбе уже заварили?

— Еще седьмицу назад. После Рождества, авось, поспеет!

— Как раз все гости соберутся да отец Леонид, духовник нашей боярышни, вместе с воеводой Асмундом из Новгорода подъедут, — добавил дядька Нежиловец, седобородый ветеран, много лет ходивший кормщиком на ладье покойного боярина Вышаты. — Приходи, Добрынич! — дружески похлопал он Войнега по плечу. — Не пожалеешь!

— Да куда уж мне, — попытался отшутиться Войнег. — Я слыхал, у вас сам сокол русский Святослав тысяцким будет.

— Да ладно тебе, Добрынич, прибедняться! — шевельнул заросшим бородавками носом дядька Нежиловец.

— Нешто ты худороднее нашего сына Незнамова? А ведь его Хельги в тысяцкие к себе пригласил! — добавил Торгейр.

— Да придет ли он? — с сомнением покачал седой головой Войнег.

— Будет большим дураком, если не придет, — мигом посерьезнел десятник. — Ибо если кто и сумеет его защитить, то только наш князь.

— Да на что он вашему князю сдался? — удивился Войнег. — Парень он, конечно, отчаянный, но у вас, кажись, все такие, один вон Лютобор Хельги чего стоит.

— У нас-то отчаянных может и много, только все здесь чужие, можно сказать, враги, — пояснил Торгейр — А Незнамов сын в этой земле возрос, да еще теперь и славу какую среди соплеменников приобрел.

— И верно кому-то эта слава сильно мешала, — пробасил дядька Нежиловец, — если столько стараний приложили, чтобы парня очернить.

Неждан подумал, что в словах старого кормщика есть немалая доля правды. Он хотел сначала подойти к прежним боевым товарищам, но потом передумал: сначала следовало потолковать с Хельги. Разговоры о предстоящей свадьбе побратима растревожили его душу, разбередили сердце. Ох, Всеслава, Всеславушка, а заварят ли когда-нибудь пиво для нашей с тобой свадьбы?

У молодого гридня заныло все внутри, когда он вспомнил нежные тонкие руки Всеславы, ее медовые уста, дурманящий запах ее пушистых волос. Во время их последнего свидания девица, похоже, была готова отдать ему все, что имела. Он не взял. Не потому, что не захотел или испугался. Ее пожалел. Как еще невидимый хазарский Бог отнесется к данной не от чистого сердца супружеской клятве, да и каган, ежели заподозрит молодую жену в измене, может и на поругание отдать, и камнями побить. Нет, чтобы обнимать девицу покрепче, надо сначала хазарам доказать, что не имеют они прав на нее.

Другое дело, ежели братец молочный Ждамир все-таки решится сговорить ее за Ратьшу. Вон как тот вьется подле девицы, стервец, точно коршун возле белой лебеди, в уста сахарные норовит клюнуть да обнимает ее так, словно право на это уже имеет. Бедная Всеславушка губы жмет, лицо воротит, от дерзких рук, точно от ядовитых змей, уйти пытается. Да где ей. А уж коли брат приневолит… А может, стоит выхватить из ножен меч и разом любушку от недоли лихой избавить и с клеветником рассчитаться?!

Ох, мысль недобрая, мысль лихая, как тебя прогнать-перебороть. Хорошо в воротах раздался раскатистый обиженный медвежий рев, сопровождаемый звоном переладня, скрипом гудков да веселыми зазывными возгласами, и на княжий двор, расстраивая пляску, ввалились скоморохи.

При виде медведя девки отчаянно завизжали, прячась за спины парней, одна из близняшек, кажется, Тайми (или Суви), едва не свалилась с плеча Святослава. Тот ее вовремя подхватил. Всеслава же, напротив, защиту от медведя предпочла искать не у ненавистного Ратьши, а у побратима Хельги, найдя местечко как раз между боярышней Муравой и мерянкой. Знала, что сюда Мстиславич точно не сунется. Лютобор уступил Всеславе свою половинку необъятного мехового полога, под которым в обход обрядовых условностей грелся рядом с невестой, и отложил гусли. Ромей Анастасий, простившийся со своей хохотушкой, предложил девицам пряников и колотых орехов, а Тороп принес всем горячего меда.

Неждан подумал, что сейчас самое время открыться побратиму да заодно с Всеславушкой парой слов перемолвиться: кто знает, что их обоих ждет впереди. Однако в это время, как назло, одарив близняшек подарками и о чем-то договорившись с Суви (или все-таки Тайми), к своему воеводе подошел киевский князь. Хельги шагнул ему навстречу, но тот жестом остановил его. Учтиво поприветствовал Всеславу и боярышню, небрежно кивнул нарочитым мужам да поманил к себе Анастасия, пытливо выспрашивая его.

Хотя Неждан не слышал их беседы, он примерно представлял себе, о чем она велась. Он и сам потратил две наиболее мокрых и зябких недели этой осени, выслеживая человека русского князя, владеющего секретом изготовления какой-то горючей разрушительной смеси. Правда, потом, почти расставив силки, внезапно скомандовал отбой, вызвав немалое недоумение своих людей. Ну что он мог им объяснить про внука старого священника из Ираклиона, под градом арабских стрел и сулиц помогавшего раненым. Как мог описать прохладный полумрак храма, залитое кровью безжизненное лицо побратима Хельги, свое отчаяние, убивавшее всю радость победы, и сосредоточенный взгляд лекаря, сумевшего спасти воеводу, влив ему в жилы собственную кровь.

Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь: давеча Лютобор упомянул, что Анастасий вместе с дядькой Войнегом готов подтвердить его, Неждана, непричастность к похищению княжны…

Скорей бы уж! У Неждана от нетерпения зачесались подошвы сапог. Вот сейчас прямо взять да подойти к киевскому князю. Так, мол, и так, я — Соловей, вот твоя охранная грамота, хочешь — казни, хочешь — милуй. Но Хельги, уже приметивший побратима, сделал глазами знак — повремени. Что ж, пока придется послушать байки скоморохов.

— Высока ли высота потолочная,

Глубока ли глубота подпольная,

А и широко раздолье — под печкой шесток.

А и синее море — в лохани вода.

— на манер старинщиков торжественно повествовал под аккомпанемент гуслей самый бойкий из игрецов, малорослый, щуплый парень, остролицый и востроглазый, верткий, точно солнечный зайчик, подвижный, как веретено.

— А и билася-дралася свекры со снохой,

Приступаючи ко городу ко жорному.

О том пироге, о яшном мучнике.

Двое бородатых мужиков, наряженных в кики и поневы: один здоровый и пышный, как каравай, другой невысокий, худощавый и какой-то безликий, похожий на хорька, старательно тузили друг друга кочергой и ухватом на потеху веселых горожан, изображая бабью битву. К концу изобилующего скабрезностями, прерываемого хохотом зрителей повествования их обоих разогнал увечный кособокий подросток с бородой из гороховой соломы, в тулупе не по размеру и с изрядным костылем.

Потом, пока поводырь, седобородый старик могучего телосложения, показывал, какой разумник его мишка (косолапый заученно приседал на задние лапы, крутился по команде и бил в ладоши), а Хорек и балагур перекидывались деревянными кольцами, здоровяк в кике принес длиннющий шест с перекладиной на конце, закрепил его на пояснице и установил вертикально. Балагур шустро вскарабкался наверх, оседлал перекладину и начал вытворять такие вещи, от которых даже Неждан, умевший с помощью пары кинжалов подняться по отвесной стене или пройтись во время качки по веслам за бортом ладьи, удивленно открыл рот, а остальные и просто забыли, что иногда надо дышать.

Рискуя разбиться насмерть, не переставая сыпать шутками, ловкач крутился колесом, поднимался на руках, зависал вниз головой, играя на сопели, короче, вел себя так, словно на этом насесте родился и собирается провести большую часть жизни, что, возможно, было не так уж далеко от истины.

— Сейчас разобьется! — в голос пообещал пьяный в дым Сорока.

— Тихо ты, — ткнул его в бок Чурила. — Типун тебе на язык!

— Ничего с ним не станется! — уверенно покачал головой разбирающийся в подобных вещах Хеймо. — Ты разве не слыхал, что игрецы Велесу служат! Вот Он их и хранит.

— А я говорю, разобьется! — икнув, топнул ногой Сорока. — Ставлю фибулу серебряную!

— А я ставлю свои гусли против фибулы, — убрав за пазуху сопель, отозвался со своей жердочки скоморох, — что ты штаны потеряешь до того, как я слезу отсюда!

То ли он и в самом деле водил дружбу с Хозяином Угодий, то ли обладал завидной наблюдательностью. Но буквально в следующий миг (раскачивающийся на своей верхотуре, точно яблоко на ветру, скоморох даже не успел выдуть пары звуков из сопели), ремень, перехвативший объемный живот Сороки, а также исподний шнурок лопнули, не выдержав сегодняшней изрядной нагрузки.

— Давай сюда фибулу! — весело завопил игрец, свешиваясь пониже, чтобы полюбоваться, как незадачливый гридень под хохот толпы и улюлюканье товарищей, выпучив глаза, пытается удержать убегающую одежу.

— У-у-у! колдун проклятый! — погрозил ему Сорока. — Сначала спустись вниз.

— Лучше ты сюда полезай, — рассмеялся скоморох. — Только, боюсь, приятель мой Братьша не выдержит твоего веса.

— Да что я-то, — пыхтя, отозвался изнемогающий под тяжестью ноши и ответственности здоровяк. — Мне троих таких поднять — пара пустяков. Только боюсь, друг Держко, жердь переломится!

Он перехватил ствол поудобнее, а его товарищ как ни в чем не бывало продолжил представление. Словно в насмешку над Сорокой, Держко, которого следовало бы прозывать Дерзко, распрямился на жердочке в полный рост. Хорек передал ему наверх зажженные факелы, и в воздухе закружилось огненное колесо, наподобие того, которое в день Купалы спускают с горы в реку (не приведи Велес такое показывать летом, одно неловкое движение, одна искра и все: крыши-то, чай, соломой крыты, вспыхнет вмиг, хорошо нынче снегу на них намело более чем достаточно). Впрочем, Держко обращался со своими опасными снарядами так же умело и естественно, как пел или дышал. Мальчик-калека играл на гудке, мишка с поводырем шли по кругу с рогожным мешком, призывая горожан не скупиться. Хорек следовал за ними и бил в бубен.

Велес ведает, почему Неждан, в то время, когда все горожане с замиранием сердца следили за головокружительными проделками удалого Держко или в крайнем случае умилялись неуклюжей покладистости косолапого, обратил внимание на этого невзрачного персонажа, воплощавшего саму заурядность и способного выполнять лишь наиболее простые номера. Может, потому, что Хорек все это время держался очень напряженно, будто прятал под пестрой одеждой стальной каркас, не позволявший ему расслабиться. Да и улыбка у него выглядела так, словно ее отодрали от какого-то другого лица да наспех ему нацепили. Во всяком случае, его бесцветные, ничего не выражающие глаза не зажглись даже во время перебранки Держко с Сорокой. К тому же, он, как бы невзначай отстав от товарищей, слишком близко подошел туда, где сидели Всеслава и русский князь.

Конечно, жизнь у людей складывается по-разному. Кто знает, может, этот человек взял в руки бубен лишь затем, чтобы с голоду не умереть. А так он хороший кузнец, добросовестный кожемяка, или…

Наемный убийца!

Эта мысль успела промелькнуть в Неждановом мозгу, когда он увидел два узких длинных кинжала, блеснувших меж пальцев Хорька. Откуда он их достал? Неужто под бубном прятал? Впрочем, об этом, как и о многом другом, Неждану предстояло додумывать уже потом, если вообще предстояло.

Гораздо позже он понял, что целью убийцы являлась вовсе не княжна, а киевский сокол, враг хазар Святослав, и что момент для броска наемник (а в том, что Хорек зарабатывал на жизнь именно этим ремеслом, сомневаться уже не приходилось) выбрал не случайно. Отчаянный Держко со своими факелами сумел заворожить народ не хуже кудесника Арво, да и русский князь, увлеченный объяснениями Анастасия, набросавшего прямо на снегу чертеж огнеметных трубок, ничего вокруг не замечал. Да что там князь, даже чуткий, как пардус, Хельги, даже его Малик убийцу не распознали. Впрочем, в этом тоже сказалось мастерство наемника: вновь показавшееся из-за тучи красно солнышко светило воеводе и его пардусу прямо в глаза.

Ножи взметнулись в воздух, и Неждан устремился им наперерез, искренне сожалея о том, что не может обернуться в самом деле соловьем или какой-нибудь иной крылатой тварью (нынче он бы поменялся участью даже с грязной падальщицей вороной или навозным жуком). Крылья, понятное дело, от этих мыслей у него не выросли, но и без них он успел. Он увидел искаженное бешенством лицо наемника, его перекошенный рот, как никогда напоминающий оскаленную пасть опьяненного кровью хорька, бездумно несущего смерть всем обитателям курятника, и такие же, как у хорька, бесцветные, бессмысленные глаза.