Соколиное знамя

Хотя Харальда Олафсона, так же, как деда Арво, за мудрость называли Альвом или эльфом, он носил на груди тяжелый серебряный крест, подаренный ему при крещении в городе Руане. В отличие от своих соотечественников, приходивших в земли франков и англов ради грабежа, он счел за честь отдать свой меч правнуку конунга Хрольфа, герцогу Нормандии Ричарду, несмотря на молодость прозванному Бесстрашным. Под его знаменами он оборонял герцогство как от посягательств графов Шартрских, Анжуйских и Фландрских, так и от набегов диких викингов. По его повеленью отправился на другой конец земли в Великий Булгар. Пошел бы еще дальше, да не сумел удержаться: присоединился к походу Святослава на хазар, считая его делом богоугодным. В отличие от императора Оттона, герцоги Нормандии хазарских единоверцев не жаловали: за долю в добыче те открывали викингам ворота городов.

Впрочем, помимо желания восстановить на земле равновесие и справедливость, Харальд шел в бой, а под стенами Итиля он сражался в рядах Большого полка и показал умение и доблесть не хуже Икмора и дядьки Войнега, повинуясь зову крови. Нажив под покровительством герцога Ричарда немало добра и получив от него в дар плодородные земли, он не имел, кому это все оставить. Благие боги никак не желали даровать ему детей. В войске же Святослава, как он узнал, сражался сын давно погибшего брата.

— Конечно, я знал Хаука Олафсона, — кивнул Лютобор Хельги, когда услышал, о ком идет речь. — Он меня в Нове городе вместе со старым Асмундом в ратной науке наставлял. Потом позвал служить басилевсу, помогал ставить ладьи и людей снаряжать. Когда он погиб, я не мог оставить его сына в беде.

— И где же сейчас Инвар Хаук (Хаук младший)?

Лицо Хельгисона помрачнело. Как он мог поведать о том, что его лучший отрок отправился на смерть в Итиль.

Когда же Инвар вернулся, стрый Харальд тотчас же повел с ним разговор о новой земле, на которой его соотечественникам благодаря усилиям потомков конунга Хрольфа удалось закрепиться и которая в память о старой родине зовется Нормандия. Юноша поначалу вежливо намекнул, что у него уже есть земля, которую он считает родной. Но когда у него на глазах погибла жестокой смертью все еще любимая им Войнега, когда его меч, изведав крови Мстиславича, так и не принес исцеления опаленной душе, он сам подошел к наставнику с просьбой отпустить.

Хельги возражать не стал. Нормандия это хоть и край земли, но всё-таки не иной мир, да и Харальда Олафсона можно было понять: зачем воевать за землю, если ее некому передать. Чтобы воздать Инвару должное, Хельгисон подарил ему на добрую память корабль — ту самую снекку, которую ему самому помогал снаряжать Хаук Олафсон, на которой они с Инваром вернулись из Царьграда. Дружина тоже нашлась. В русском воинстве оказалось немало урманов, молодых и не очень, которые решили, что чем пытать счастья с мечом в море и на суше, лучше осесть на земле среди соплеменников и эту землю сообща оборонять.

Оказавшийся в ту пору на берегах моря Хвалисского арабский путешественник ибн Хаукаль, собирая от беженцев из каганата сведения о походе руссов на хазар, не разобравшись, написал, что часть воинов Святослава отправились в Рум и Андалус. Отчасти он не погрешил против истины, ибо морской путь на новую родину проходил для урманов мимо этих земель. Однако до того им следовало перебраться с Итиля на Большой Дон, спуститься по реке и Меотийскому озеру до Самкерца, зайти в Корсунь и уже потом править на Полудень. Этой же дорогой собирались воспользоваться и те дружины, которых князь с казной и сокровищами каганата отправлял на Русь. С тем же караваном везли вверенных попечению новгородской боярышни раненых. Хотя Святослав и старый Асмунд предприняли все меры, необходимые, чтобы обеспечить безопасность людей и имущества, в неспокойных степных землях несколько сотен воинов оказались бы не лишними.

— Не переживай, хёвдинг, — крепко пожал Хельгисону на прощание руку Харальд. — Проводим твою боярыню до Корсуни, как родную сестру проводили бы: и на волоке раненым поможем, и мимо стен Саркела ладьи проведем, и степным разбойникам баловать не позволим. Дошли бы с ней до Киева, да только тогда нам ни за что не успеть по Днепру обратно до холодов спуститься. А терять ещё одну зиму не хочется. Я и так опасаюсь, не настало бы у нас в Нормандии новое немирье.

— Храни тебя Бог, Харальд, — поблагодарил его Хельги. — И тебя, и Инвара. Дай вам долгих и благополучных лет в вашей земле. За Муравушку отдельное спасибо. Теперь я почти спокоен. А насчет пути от Корсуни ты не переживай. Там только на порогах, случается, шалят печенеги. Но у нас нынче с ними мир.

***

Хотя Тойво до смерти хотелось увидеть и Рим, и Андалусию, да и в этой самой Нормандии побывать, в попутчики к Инвару он даже не набивался. Если он будет по чужим землям, аки волк бесприютный, рыскать, кому же дед Арво передаст ремесло хранильника и искусство волхва? И так он за эти полгода повидал земель разов в десять больше, нежели собирался. Старый Кейо его, чай, только до Новгорода отпускал. Он бы еще, может быть, подумал, кабы его приятель Неждан позвал за собой в Семендер. Уж очень хотелось увидеть горы, да и по Всеславе княжне он соскучиться успел. Он даже исподволь попытался выведать у Незнамова сына, а кто с ними лекарем пойдет.

В самом деле, дядька Нежиловец, так же, как дед Молодило с внучком Улебом и малость тронувшимся после Братьшиной гибели Держко, возвращались с боярышней на Русь. Что же до Анастасия, то ему, вроде, надлежало остаться в Саркеле, присмотреть за корсунскими розмыслами, руководившими постройкой осадных машин. Вот только после приключения на Самуре, в котором внучку волхва, увы, поучаствовать не довелось, отношения между критянином и его соотечественниками, и прежде натянутые, испортились окончательно. Спафарий Дионисий, которого Анастасий вместе с Лютобором вроде бы спасли из плена, так и не простил лекарю утрату секрета горючего порошка и иначе как изменником и государевым преступником не называл. Неужто после таких обвинений они сумеют работать вместе?

— Покуда еще наш критянин в такую немилость не впал! — улыбнулся, услышав вопрос, Незнамов сын. — Руководить постройкой осадных машин светлейший поручил Сфенеклу. Тот по-гречески знает, стало быть, со спафарием Дионисием и его помощником сумеет объясниться. Кроме того, его подопечные новгородцы по всей Руси славятся как искусные столяры и плотники. Некоторые, вроде Тальца, даже чертежи заморские разбирают.

— Значит, дяденька Анастасий с вами отправится? — зная ответ, но стараясь скрыть разочарование, как можно более безразличным тоном спросил Тойво.

Карие глаза Неждана сделались серьезными:

— Он в горах родился и вырос, стало быть, пригодиться может не только как лекарь. В случае чего, ему поможет Тороп.

— Не переживай, — дружески потрепал по плечу упавшего духом мальчонку ромей, когда тот помогал ему укладывать в короба лекарства так, чтобы навьючить на лошадей. — Горы ты и в Таврии увидишь, а вот в Корсунь, коли с нами отправишься, точно не попадешь. Да и по морю на ладье когда еще доведётся идти.

Как обычно, дяденька Анастасий оказался прав. Когда русские ладьи вышли из устья Дона на простор Меотиды, у Тойво даже дыхание перехватило от неожиданности и восторга. Напрасно дядька Нежиловец и другие мореходы со смехом говорили, что это пока всего лишь озеро и даже болото и ему никогда не сравниться с морем Русским и Средиземным. Юный внук волхва, забыв обо всем, забирался на мачту и полдня проводил, глядя, как волны, вблизи похожие на покрытые пеной холмы или колышущийся в степи ковыль, превращаясь вдалеке в едва различимую рябь, убегают к горизонту, где море сливается с небесами. Дяденька Анастасий и знающие люди говорили, что Средний мир по форме похож на шар или перевернутую чашу. Как же, в таком случае, вся эта масса воды не расплескивается и не утекает за край земли?

Еще он размышлял о том, что человек, по сути, ничтожная песчинка в пустыне мироздания, а все же, в попытке взрастить в себе образ Божий, по которому, как учит ромейская вера, и был сотворен, свершает неслыханные деяния: бороздит моря, ниспровергает державы, строит и разрушает города.

Хотя возвышавшиеся над простором Большого Дона стены Белой Вежи возводились не для того, чтобы препятствовать движению судов по реке, — по ней в ту пору, кроме руссов и славян, никто и не пытался ходить, — а для отражения набегов степняков, опасный участок реки они преодолели волоком, дабы не угодить под обстрел. Пока добро и тех раненых, которые не могли сами идти, перекладывали опять, как на волоке между Итилем и Большим Доном, на телеги, Тойво отпросился у Муравы и дядьки Нежиловца поглядеть крепость.

Белая Вежа стояла на невысоком мысу коренного берега реки, образовывавшей здесь небольшую излучину и опоясывавшей крепость с трех сторон. По углам стены были укреплены массивными четырехугольными башнями, две из которых, северная и западная, защищали городские ворота. Обращенная же к степи восточная стена, ворот не имевшая, оборонялась не только валом и прокопанным от реки глубоким рвом, но и двумя сложенными из обожжённого кирпича толстостенными детинцами. Спланированная ромейским строителем Петроной Каматиром и выстроенная хазарами, крепость выглядела со всех сторон неприступной.

— И все же я не понимаю, почему светлейший отправился в Страну гор, оставив в тылу такую твердыню, — недоумевал внучок волхва, с ужасом и восторгом разглядывая достигающие по толщине двух саженей, снабжённые зубцами стены Белой Вежи. — Даже если он возьмет Семендер и Самкерц, путь по Большому Дону останется для него закрыт. Не думаю, что царь Иосиф станет сидеть сложа руки!

— А кто ему эти руки распустить даст? — усмехнулся в черные усы Талец, сноровисто выдалбливая в обструганном бревне выемку. — Думаешь, мы царя Иосифа и его людей из крепости выпустим?

— Сейчас-то они в нас постреливают, давеча, вон, даже попробовали вылазку сделать, проверить решили, хорошо ли их стерегут, — поддержал разговор Твердята. — А вот когда к концу зимы последних лошадей доедят, ремни да голенища сапог жрать начнут, тогда, глядишь, и сами ворота откроют!

— Припасов-то в крепости заготовлено на триста человек гарнизона, — пояснил, не отрываясь от работы, с которой ловко справлялся и одной рукой, Путша. — может, чуть больше, но никак не на тьму эль-арсиев!

— А зачем же вы тогда машины строите? — не понял Тойво.

— Хазары народ беззаконный и упрямый, — Талец, наконец, вывел угол, всадил топор в бревно и стал раскладывать на расшитом женой рушнике хлеб, лук и сыр. — Судя по тому, как царь Иосиф вел себя во время битвы, людей ему своих нисколько не жалко. Если у него все горожане и половина защитников перемрёт от голода, ещё совсем необязательно, что он откроет ворота. Вот на такой случай машины и строим.

— Если до конца зимы не сдадутся, — Путша тоже закончил положенный ему урок и присел рядом, очищая печёное яичко, — придется штурмовать.

— Что же до Тальца и других умельцев, кто потолковее, — добавил Твердята, доставая из своей котомки здоровенный кусок баранины и впиваясь в него зубами (видимо, после разговоров про голодную зиму в Саркеле у него особенно разыгрался аппетит), — то их светлейший специально отрядил к корсунским мастерам в помощники, чтобы у них кое-чему поучились. Мало ли, с кем впредь воевать придется, надо и самим кое-что знать и уметь.

— А этот, как его, Дионисий не против? — Тойво вопросительно глянул на Тальца.

— А ты как думаешь? — между черных усов новгородца вновь мелькнула усмешка. — Конечно, он о чем-то догадывается, потому объяснять ничего толком не желает, чертежи прячет. Да мы и без его объяснений разбираем, что к чему. А чертежи он и сам составлять не умеет: у него там ошибка на ошибке. Если как он велит башню осадную ставить, точно обрушится. Я его чертеж по памяти перерисовал, ошибки исправил, Сфенеклу показал, теперь по нему и работаем.

— А ромеи о том ведают? — воровато огляделся, нет ли поблизости корсунцев, Тойво.

— Зачем? — хмыкнул Твердята. — Пусть по-прежнему считают, что они тут главные. Да и светлейший, как ты знаешь, не обижается, когда жители империи называют его невежественным варваром.

— Хазары, вон, тоже думали, что мы годимся только щи лаптем хлебать да дань им давать, — улыбнулся Талец. — А мы вот Град хазарский уже взяли и Белую Вежу возьмем.

***

И всё-таки зря Талец в умении ромейских розмыслов сомневался. Насчет спафария Дионисия Тойво, конечно, не знал, но что до его соотечественников, строили они на славу. Восхищаясь укреплениями Саркела (вот кабы родной Корьдно или какой другой город земли вятичей такими снабдить, никакой ворог не страшен), внучок волхва еще не видел стен Корсуни. Прикрывавшая город с юга, выведенная за пределы цитадели башня Сиагр (Охотник на кабанов) настолько поразила его воображение, что Тойво не успокоился, пока не запечатлел её на куске пергамента, который специально для этой цели на торжище купил.

Хотя покупка обошлась ему недешево, всё же мальчонка не располагал таким количеством серебра, которое нынче водилось почти у каждого из русских воинов, дело того стоило. Помимо величавой громады, Тойво запечатлел вдали море, колышущее русские ладьи, дорогу с идущими по ней людьми и большое облако, которое, пока он работал, сделалось похожим на сокола. Рисунок получился настолько удачным, что сам патрикий Калокир, сын стратига фемы, пришедший в порт Корсуни, чтобы воздать заслуженную честь победителям хазар, пожелал его увидеть и долго рассматривал.

— Знавал я многих отважных воинов и смелых мореплавателей, приходивших на службу басилевсу из края бореев, — проговорил он благодушно, — но не ведал, что там живут люди, способные не только постичь красоту зримого мира, но и запечатлеть её.

Хотя обрамленные курчавой ухоженной бородой губы патрикия улыбались, пронзительные, умные, холодные глаза туманила рябь беспокойства.

— Разве достижение идеала калокагатии доступно только для потомков эллинов? — со спокойным достоинством улыбнулась ему боярыня Мурава, которая ради высокого гостя не только собственноручно приготовила самые изысканные яства империи, рецепты которых переняла от своей матери-критянки, но и принарядилась сама.

Как же иначе, так же, как старый Асмунд и другие воеводы, молодая женщина представляла здесь князя и Русь, а ещё — своего отважного супруга. Тойво, который на выходе из базилики видел жен корсунских купцов и других знатных горожанок, мог голову заложить, что новгородская боярыня в ромейских шелках и серебре выглядела во сто крат краше. Патрикий Калокир, похоже, тоже имел глаза.

— Этот идеал и в эпоху древних эллинов был почти недостижим, — проговорил он, беззастенчиво пытаясь прожечь взглядом ткань столы и пенулы, скрывавших фигуру собеседницы. — Древние язычники слишком много времени уделяли любованию возбуждающей похоть красотой тела и не думали о спасении души. Нынешние люди не лучше, — добавил он весомо, и в голосе прозвучала угроза. — Забывают страх Божий, не помнят о Божественной власти басилевса, во имя собственной выгоды изменяют присяге. И это не дикие варвары, а сыны великого народа, потомки пастырей стад людских. Если они полагают, что, спрятавшись на краю Ойкумены, они сумеют избежать праведного возмездия, они заблуждаются. Власть басилевса простирается на три части света и семь морей, а в ином мире им придется держать ответ перед престолом Праведного Судии.

Хотя Тойво доподлинно не мог сказать, дошли ли до Калокира слухи об истории с горючим порошком, Дионисий, вроде как, молчать обещал, но кто их знает, этих ромеев, то, что Анастасий сумел не только уйти от его гнева, но и обрел могущественного покровителя, патрикий переживал болезненно.

— Суда Всевышнего не избегнет никто, — осенила себя крестным знаменем Мурава. Она, конечно, поняла, о ком идёт речь, но на её прекрасном лице не дрогнул ни один мускул. — Что же до верности присяге и данному слову, может быть, потомкам эллинов стоит поучиться у варваров!

Она подняла глаза на Калокира, и во взгляде её читалась решимость и непоколебимая уверенность в своей правоте.

— Среди воинов, присягавших на верность русскому князю, — подчеркивая каждое слово, проговорила она, — я точно знаю, нет ни одного предателя!

Больше они к этой теме не возвращались. Калокир пробыл на ладьях ещё немного. Обсудил с воеводами планы Дунайского похода. Пообещал проследить, чтобы обеспечить нужды раненых, пожелал Инвару и Харальду попутного ветра до самой Нормандии, а на прощание подарил Тойво серебряную монету с изображением Белого Бога и басилевса.

Как только патрикий со своей свитой скрылся из виду, боярыня Мурава поспешно сбросила с себя ромейское облачение и, надев обыденную рубаху и поневу, принялась плескать святой водой в лицо и оттирать с песком руки, точно к ним прилипла какая-то жирная грязь. Слезы градом катились у неё из глаз. Дядька Нежиловец и Асмунд попытались её утешить, но она, никого не слушая, бросилась на колени перед выхваченной из Тешиловского пожара иконой и стала истово молить Богородицу спасти и сохранить.

Все полгода их знакомства, начиная с Тешилова, Тойво не уставал удивляться отваге, решимости и завидной выдержке боярыни. Какую ношу она на себя взвалила после битвы под стенами Итиля — не каждый мужчина вытянет. Конечно, дядька Нежиловец, старый Асмунд, Харальд альв, госпожа Парсбит и другие помогали ей, как могли, но бремя наиболее сложных и мучительных решений оставалось неизменно на ней.

— Ну, точь-в-точь моя мать! — откидывал на бок длинный чуб светлейший, глядя, как молодая женщина распоряжается первые дни после битвы в лагере, следя за тем, чтобы все, кому требуется помощь, были удобно устроены, всем хватало лечебных снадобий, перевязей и чистой воды.

— Ты слишком мало, девочка, отдыхаешь, — ласково пеняла ей госпожа Парсбит, вместе с другими печенежскими женщинами провожавшая раненых до Саркела. — Конечно, я рада, что все мои невестки разумны и трудолюбивы, но подумай о моём будущем внуке: ему ещё не пришло время появляться на свет.

— Я не делаю ничего такого, что могло бы ребёнку навредить, — улыбнулась ей Мурава. — А что до меня, мне бремя не в тягость, да и как могу думать об отдыхе, когда вокруг столько страданий.

Тойво беспокойство матери ханов Органа разделял. С утра до ночи находясь рядом, он не мог не замечать, что боярыня краса вечером буквально падает от изнеможения. Однако стоит кому-то позвать на помощь, и за ее плечами словно расправляются белые лебединые крылья, а руки превращаются в два солнечных луча, способных подарить свое тепло всем и каждому, кто в нем нуждается. Её усилиями от ран по дороге умерло в десять раз меньше людей против обычного.

И вот теперь бесстрашная ведунья, день за днём бросавшая вызов самой смерти, в голос рыдала перед иконой, попеременно произнося имена Александра, Анастасия и ещё не рожденного ребенка. Неужто пустая и почти неосуществимая угроза патрикия Калокира сумела так её напугать?

— Да он больше боярыни напуган, разве не видел, как заячий хвост дрожит! — хмыкнул в ответ на вопрос мальчугана Инвар, презрительно глядя на корсунскую крепость, в сторону которой удалился Калокир. — А вообще, ну и заварил ты кашу со своим рисунком! Ты хоть сам-то понял, что ты изобразил?

— Что увидел, то и изобразил! — пожал плечами Тойво.

— Ну-ну! — Инвар усмехнулся. — Неспроста вас, финнов, все считают колдунами. Впрочем, о чем это я, ты ведь и в самом деле из рода волхва!

— Да что в этом рисунке не то? — вспылил окончательно сбитый с толку Тойво.

— А вот что!

Инвар взял в руку уголь и обвел облако. Получилось, что над башней Сиагр развевается соколиное знамя.

— Теперь понял, какого ты страху навел! Ромеи и так сами не свои от беспокойства, никто ж не ведал, что у нас с хазарами все серьезно так выйдет, когда Икмор с Рогволдом, считай, без боя заняли Самкерц, стратиг, говорят, все дромоны к проливу направил, а тут еще ты со своими облаками. В Корсуни, конечно, подданных кагана называют христопродавцами, да только испанский корабль с хазарами на борту они буквально за пару дней до нашего захода в гавань выпустили. Понятно, хазары от нас не уйдут. Если не в море Русском, то в море Греческом их нагоним. Да только, понимаешь, что за дружба получается с подданными басилевса и с этим Калокиром? А ведь Святослав с ним собирается на Дунай. Не вышло бы худа. Хоть с наставником оставайся!

— Правильно! — обрадовался Тойво. — И зачем тебе в эту Нормандию идти?

— Сам не знаю, — болезненно поморщился молодой урман. — Верно, от себя убежать хочу. Помнишь, когда по верховьям Итиля ещё в Новгород шли, я на окрестные леса даже глядеть не хотел? Мне тогда в крике каждой пичуги Войнегин голос слышался, каждая берёзка кудрявая представлялась её косой. Теперь то же самое с дружиной. Всё мне чудится, расступятся ряды, да покажется она.

— Она сейчас среди валькирий, — посерьезнев, сказал внучок волхва, — тебя в битве станет беречь!

— Меня ли? — усмехнулся Инвар, вот только смешок получился больше похожим на всхлип. — Не ведаю, отыщу или нет в чужом краю свою судьбу, встречу лучше ли, хуже. Но другой такой, я знаю, не будет уж вовек!

Он провел рукой по лицу, пытаясь загнать обратно совершенно неуместные для воина слезы, а затем, чтобы развеять тяжкие думы, ещё раз поглядел на рисунок. На этот раз на его хмуром, озабоченном лице появилось удовлетворение.

— А вообще неплохо выглядит. Может, ты и в самом деле у своего деда пророческий дар перенял?

Загрузка...