Под знаменем Сокола (СИ)

Тень Бога на земле

Рыбина была большая и красивая. Ее радужная чешуя и крепкая, шипастая броня, изранившая рыбакам все руки, сияли на солнце, а вытянутое рыльце походило на увенчанную серебряным шишаком с султаном тухью, девичий головной убор, вызывавший в памяти воинственные кочевые времена. Рыба тоже напоминала молодую воительницу, плененную, но не сломленную, даже на берегу она продолжала извиваться и бить тяжелым хвостом, ибо очень хотела жить. Ее глаза пока сверкали вопрошающе-грозно, но в жабры уже хлынул губительный для нее, как вода для человека, воздух. И торжествовали рыбаки, предчувствуя хороший бакшиш: рыбу ждали на кухне дворца кагана, ибо там сегодня готовился пир.

Умирающая рыбина не знала, не могла знать, что виновник торжества, ставший невольной причиной ее гибели, в этот самый миг, подобно ей, извивался и корчился на глазах у всего города посреди залитой зноем площади. Золоченый шелковый шнур, направляемый безжалостной рукой верховного жреца великих Тенгу, крепко сжимал шею, преграждая доступ воздуха к и без того уже почти не способным его принимать легким.

Ничего не поделать. Таков обычай. Хазары, как и их предки, верили, что на грани миров, между жизнью и смертью устами испытуемого глаголют сами боги, называя срок, в течение которого ниспосланная кагану и всему роду Ашина сакральная сила сможет охранять и защищать весь хазарский народ.

— Одумайся, мой мальчик. Одумайся, пока не поздно. Эта ноша тебе не по плечу. Не губи вместе со своей молодой жизнью мою последнюю надежду!

Если бы вчера вечером кто-нибудь из посторонних увидел Иегуду бен Моисея, он бы очень удивился. Горделивый и беспощадный тархан валялся у сына в ногах, умоляя отказаться от жребия, который тому уготовала судьба.

— И что ты предлагаешь? — улыбнулся бескровными губами Давид. — В то время, как все мужчины и даже некоторые женщины моего народа собираются на брань, уехать, спасаясь постыдным бегством?!

— Азария подал нам пример, отправившись в Испанию! — в горестном исступлении впервые выказал обиду на брата тархан. — Его сын тоже мог бы стать во главе каганата!

— Маттафий еще слишком юн, — возразил ему молодой Ашина. — А иному кагану, возможно, нечего станет оберегать.

— Не говори так! — Иегуда бен Моисей резко распрямился. Вызванный нежеланием признать очевидное гнев вернул ему придавленную ледяной глыбой отчаяния гордость. — Тому, кто помыслит о подобном, нечего и саблю в руки брать! Мы погоним руссов, как паршивых псов, любой из наших пахарей и пастухов стоит в бою десятка их воевод, ибо Бог Израиля и Ашина первопредок еще не оставили нас!

— Вот для того, чтобы пахари и пастухи не теряли в это веру, я и собираюсь завтра пройти обряд, — ответил ему сын.

Шелковый шнур глубоко впился в шею, пережимая гортань и артерии, вместе с дыханием закрывая доступ крови к мозгу. Глаза Давида бен Иегуды начали вылезать из орбит, с лица ушли последние остатки красок жизни, уступая место зловещей синеве.

— Сколько? — жрец, решив, что уже достаточно, задал наконец вопрос.

— Два, — прохрипел Давид бен Иегуда, имея в виду даже не годы, а месяцы. Он не мог точно предугадать, сколько осталось каганату, но подозревал, что именно столько осталось ему.

— Двадцать два! — громко соврал жрец. — Двадцать два года! — поправился он, называя максимальный срок пребывания кагана у власти, ибо по достижении сорока лет ему в любом случае следовало умереть. Считалось, что к этому времени его жизненная и сакральная сила если и не иссякнет, то оскудеет, сделавшись недостаточной, чтобы хранить целый народ.

Жрец отпустил шнурок, и Давид бен Иегуда без чувств упал на помост под ликующие вопли народа, который, наконец, получил нового кагана.

Всеслава покинула свое место возле забранного узорчатой решеткой окошка башни и в сопровождении прислужниц поспешила вниз. Нужно помочь Рахиму приготовить снадобья, облегчающие боль и снимающие отек и лихорадку, а, может быть, Давид захочет послушать пару строк из любимого Рудаки.

Вот и свершилось предначертанное на роду. Она стала невестой хазарского кагана. Все лучше, нежели женой дедославского княжича. Впрочем, теперь, когда не стало Неждана, ни то, ни другое не имело никакого значения.

— Не угодно ли чего госпоже? — готовясь к вечернему пиру, Держко семенил куда-то, прижимая к себе местную разновидность гудка, рядом, с трудом удерживая здоровенную дойру, пыхтел Братьша.

Всеслава даже не взглянула на них. Хотя там, в степи, когда она расхворалась по-настоящему, веселые молодцы ее не бросили и выхаживали, как могли, своих вероломных планов они не поменяли. За самозванство Держко, правда, получил по заслугам: после пятидесяти ударов палкой по пяткам он и сейчас передвигался ползком. Не помогли ему ни волк, которого он вытравил на плече, ни украденный у беспамятной Всеславы амулет.

— Дерзкий самозванец! Да знаешь ли ты, что человек, чье место ты пытаешься занять и имя которого ты себе присвоил, приходил в этот дом не более седьмицы тому назад, а ныне пирует среди героев и праведников в небесных чертогах Всевышнего.

Иегуда бен Моисей, кажется, хотел отрубить дерзкому игрецу голову, но в этот миг пришедшая со скоморохами тощая замарашка с растрепанной косой, а именно так тогда выглядела Всеслава, коротко вскрикнула и упала без чувств к ногам тархана.

Когда ее сознание сумело вновь воспринять зримый мир, она, прибранная и умытая, лежала на роскошной постели в нарядной комнате, а у ее изголовья сидел Давид бен Иегуда. Каким образом чуткий и не по годам мудрый юноша сумел ее в тогдашнем обличье признать, а до того он ее видел всего раз в окошке светелки, если не считать встречи в Булгаре, когда Всеслава предстала перед ним, почти умирающим, закутанная в длинное, до пят, покрывало. Впрочем, стоявший с малолетства на границе иного мира, юный Ашина не только умел, подобно его мудрому деду, узнавать будущее по страницам вещей книги, он читал в сердцах людей.

Когда Всеслава окрепла настолько, что сумела, не лишаясь рассудка и чувств, выслушать его рассказ, он ей поведал о своей встрече со сводным братом и о постигшей его судьбе. Батюшка Велес, за что?! Задержись Неждан в Граде на несколько дней, они бы навек соединились. Другое дело, а сумел бы тогда Незнамов сын сохранить верность князю и друзьям-побратимам? А и кому нужна эта верность! Нешто ей дана сила разомкнуть грань миров, нешто она способна обратить горький пепел в живую плоть?!

Ох, Неждан, Нежданушка! Сокол ясный! Отчего не позволил достичь твоих погребальных саней, почему зимой не настоял перейти в твою веру и, хоть тайно, хоть увозом, возложить на головы златы венцы. Теперь что горевать! Нет для них одной дороги ни в этом мире, ни в ином. И что с этим делать? Прыгнуть вниз с высокой башни, выпить яд или продолжать иллюзию существования, когда живо лишь тело, но не душа? Тешить предков видимостью порядка, став женой того, кого батюшка благословил? Впрочем, если справедливо утверждение, что муж и жена — две половинки, из них с Давидом и в самом деле мог бы получиться один человек, кабы его живую душу в ее здоровое тело влить.

На что-то подобное, только в ином ключе, надеялся крепко уверовавший в пророчество о деве из страны ас-саккалиба, которая принесет его сыну исцеление, Иегуда бен Моисей. Потому торопил с помолвкой, потому спешно готовился к свадьбе. Тем более, что руссы, заключившие союз с печенегами, не встретив отпора на границе, уже приблизились к пределам Града на расстояние десяти дней пути, и при той быстроте, которую показал на протяжении всего своего похода Святослав, можно было ожидать, что на последний бросок им вряд ли понадобится боле седьмицы.

— Но послушай, сын мой, — пытался увещевать тархана его престарелый тесть ребе Ицхак. — Эта девушка не принадлежит к нашему племени и даже не исповедует нашей веры. Община никогда ее не примет. К тому же, когда Давид станет каганом, он не сможет покидать стен своего дворца. Где же мы, в таком случае, поставим свадебную хупу.

— Эти вопросы я предлагаю решить тебе, отец! — отрезал Иегуда бен Моисей. — Не ты ли первый предсказал ее приход, как и появление Илии, который так и не захотел назваться моим сыном. Ты толкуешь мне про общину. Но ты разве не видишь, что ее члены бегут из Града и страны, как тараканы из вымороженной избы. Что же до девушки, я верю, она спасет Давида, и потому, если ты откажешься соединить их по законам веры Израиля, я сам совершу обряд, как это делали наши предки из рода Ашина!

***

Хотя площадь, где ликовала, насыщаясь дармовым угощением, чернь, беспощадно поливал раскаленной лавой зной, в покоях дворца кагана царили прохлада и полумрак. Плотно закрытые ставни и шторы не пропускали печного полуденного жара, принесенный из погреба лед медленно таял на блюде и на груди Давида бен Иегуды. Всеслава положила несколько кусочков в серебряный кубок с прохладным кизиловым шербетом и поднесла к губам юноши. На миг, как в том булгарском сне, ей представилось, что на его месте лежит Неждан, и сердце ее сжалось от муки и любви.

Впиться поцелуем в отравленные тлетворным дыханием болезни губы и сойти вслед за братьями в сумрачный мир теней. Авось, хоть одного из них удастся отыскать! Но прихотливый недуг, говорят, сам выбирает, кого отмечать своей роковой печатью. Вон, Рахим, например, и другие слуги день и ночь напролет находятся у постели больного, и им хоть бы что, а юная Руфь, мать Давида, как и все хазарские девушки жившая затворницей в доме отца, в жизни не встречала людей, пораженных злокозненной хворобой. Впрочем, болезнь молодого Ашина давала Всеславе еще одну возможность вскоре покинуть этот мир. Когда умирает каган, его жены обычно следуют за ним. Вот только, если брак свершится и Всеслава понесет, Иегуда бен Моисей не то что забудет все традиции, мир перевернет, лишь бы в старости иметь утешеньем внучка или внучку.

Ох, Нежданушка, сокол ясный, почему зимой не взял того, что хотела отдать? Теперь уж поздно. От срубленного дерева не дождаться плодов, мертвая плоть не продолжит жизни в этом мире.

Протолкнув внутрь несколько капель шербета, Давид бен Иегуда без сил откинулся на подушки. Глотать ему было больно. На шее уродливой лиловой змеей наливался отек. Эту пытку, называемую обрядом, едва выдерживали даже здоровые и крепкие мужчины.

— Ну, пожалуйста, ну еще глоточек, ну, не хочешь шербета, отведай хотя бы пару ягод шелковицы, твоей любимой, погляди, какие спелые, в два раза крупнее нашей малины. Ты ведь не ел со вчерашнего дня, а тебе еще нужны силы, чтобы поприветствовать бека и вельмож!

— И что бы я, госпожа, без тебя делал, — вздохнул Рахим, когда Всеславе удалось-таки, раздавив шелковицу в кашицу и отжав косточки, накормить юношу черной сладкой мякотью.

Подруженька Мурава говорила, что от грудной болезни хорошо помогает нутряной барсучий или медвежий жир, растворенный с неснятым молоком. Она своего хоробра Хельги, пока тот хворал, всю зиму топленым жиром убитого им медведя отпаивала. Но юный Ашина скорее умрет, чем согласится нарушить предписанный его верой запрет вкушать плоть нечистых животных или сочетать мясное с молочным. Впрочем, то, что касается молока, то его можно употреблять для лечения с маслом или с медом, а тут никакого запрета нет. Девушка уже повернулась к Рахиму, чтобы попросить его немного попозже приготовить лечебный напиток, но тут Давид открыл глаза, и старый слуга поспешно отвернулся. Как и большинство простых хазар, он верил, что взгляд кагана способен принести смерть.

— Хочешь еще шербету? — спросила Всеслава, поправляя постель юноши. — Или целебный отвар тебе приготовить?

— Лучше спой какую-нибудь песню своей земли, — одними губами попросил Давид. — У тебя такой красивый голос, а я теперь нескоро его услышу. Завтра отец огласит нашу помолвку, а по законам Израиля жениху с невестой после нее и до свадьбы видеться нельзя.

— Велика беда, — поспешила отшутиться девушка, — видеться нельзя, но слушать-то можно! Я буду каждый день приходить к дверям твоих покоев и петь для тебя!

Чтобы порадовать и немножко поддразнить Давида, она завела подходящую к случаю величальную, но мысли ее заполошно неслись по замкнутому кругу, точно мотыльки, пойманные в решето. По закону Израиля. Стало быть, Иегуде бен Моисею удалось-таки уломать тестя и других влиятельных членов общины. Всеслава печально усмехнулась про себя: как все-таки причудливо сплетаются нити судьбы. Могла ли она предположить, что станет едва ли не радоваться браку, которого боялась всю свою жизнь и которого надеялась избежать? Мыслила ли, что в нем увидит единственную для себя опору в годину страшных потрясений и единственное спасение от гнусных притязаний Мстиславича. Жаль, что о принятии окончательного решения она узнала только сейчас. Ну да ничего, новость наверняка уже достигла и Ратьшиных ушей.

Дедославского княжича она повстречала в одном из переходов, соединявших покои кагана с дворцом бека, когда решила вместо Рахима сбегать в погреб за очередной порцией льда. Девушка знала, что Мстиславич недавно прибыл в Итиль после выполнения какого-то поручения, во время которого дорогу ему опять заступил Хельгисон, снова расстроив все замыслы. Ратьша, судя по всему, тоже ведал как о ее нынешнем местонахождении, так и о положении, которое она во дворце кагана во исполнении обещания, данного ее отцом, заняла.

— Ух, ты! — притворно удивился он, — Неужто княгинюшка моя во плоти, здоровая и живая?!

Он внимательно поглядел на Всеславу, и его синие глаза зажглись недоброй насмешкой:

— Не пойму я, однако, — заметил он, указывая на поднос со льдом, — на каких правах ты у кагана живешь? Думал, супругой, а, погляжу, так служанкой!

— Я тоже не пойму, — не осталась в долгу княжна, — на каких правах ты кагану и беку служишь? Присвоил себе положенный лишь брату Ждамиру титул алп-илитвера, а ни войска с боярами, ни союзников, князей меньших, не привел. Не стыдно ли дедославскому княжичу водиться с наемниками и прочим сбродом? А что до меня, то чего тут непонятного, разве жена не должна мужу прислуживать, разделяя с ним и радость, и горе?

— Ты мне, краса, зубы тут не заговаривай!

Гневно сдвинув брови, Ратьша сжал ее локоть так, что Всеслава едва не выронила поднос.

— Думаешь, я не знаю? Никакая ты пока не жена!

— Придет время — стану! — с усилием освободившись, возразила ему девушка. — Этот союз освящен и благословлен богами! Так батюшка завещал, так объявил всему народу вятичей на вече!

Напоминание о великокняжеском решении, одобренном в его родном Дедославле всем племенным союзом, немного отрезвило забывшего, где он и кто он, княжича.

— И на что тебе сдался этот дохляк Давид? — в сердцах вымолвил он, не найдя других возражений. — Ведь он же совсем мальчишка, ни обнять, ни поцеловать толком не умеет!

— Он брат Неждана! — с вызовом ответила Всеслава. — Нам есть, о чем поговорить!

— Незнамов сын, как я слышал, наконец подох, — со странной смесью ненависти и торжества проговорил Ратьша, — А твой брак с иудеем не более чем игра. Да и не брак это пока никакой вовсе! Пока вас не соединит раввин, даже если ты взойдешь к этому сосунку Давиду на ложе и родишь ему ребенка, твое положение, княгинюшка, останется таким же, как у прочих наложниц и рабынь! То-то твой братец обрадуется: светлейшая княжна у хазар чернавкой живет!

Поднимаясь по узорчатой лестнице, Всеслава глотала жгучие слезы обиды: за что, батюшка Велес, за что? Почему ни перед ее теткой, прожившей в гареме у кагана больше двадцати лет, ни перед ее предшественницами, ни перед булгарскими, буртасскими или аланскими княжнами до сего дня не вставал подобный вопрос? Что поделать, ни один из прошлых каганов не принадлежал к Белым хазарам.

Как удалось тархану решить проблему с тестем и иешивой, Всеслава так и не узнала, но тем же вечером ее призвал к себе ребе Ицхак для того, чтобы наставить в премудростях иудейской веры, необходимых для вступления в брак с Давидом. Всеслава внимательно слушала рассуждения старца о Танахе и Мишне, без запинки отвечала на вопросы, старалась правильно выговаривать слова древнего наречия, которые необходимо произносить невесте, погружаясь в микву, ритуальный бассейн для омовения. Вот только камень на ее душе рос и рос, грозя по величине сравняться с вершинами Рифейских и Кавказских гор.

Ох, Неждан, Нежданушка, сокол ясный! Из своего далекого далека глянь, что творит твоя неразумная! Побоялась отойти от веры отцов, соединяясь с любимым, чтобы из страха перед ненавистным Ратьшей внимать учению твоих врагов и убийц!

Впрочем, как правильно молиться Богу и богам, это еще не самый страшный вопрос! Куда страшнее — за кого! О ком взывать к Небесам, моля, чтобы они даровали победу в грядущей лютой сече? Просить за хазар — значит предавать память отца и любимого, желать гибели названному брату Анастасию и Хельги Лютобору, дядьке Войнегу и тысячам воинов родной земли. А не просить, отказывая в праве на Божью милость, — кликать беду на обитателей дома, под крышей которого нашла приют, желать смерти тому, кого отец и предки определили в мужья! И без того Иегуда бен Моисей ходит мрачнее тучи, днем вместе с другими тарханами и беями пытаясь пробудить в пахарях, ремесленниках и торговцах воинственный дух их великих предков, ночи напролет держа у бека совет. Ох, светозарный Даждьбог, помоги! Научи, невидимый Бог-Творец. Вразуми, свет невечерний Христос!

О чем-то похожем говорили в людской и прежние приятели княжны скоморохи.

— Ну что, брат, допрыгался? — узнав последние городские новости, с укором глянул на товарища Братьша. — Не захотел с ромеем идти к Святославу, придется воевать на стороне хазар.

— Ни за каких хазар я воевать не собираюсь! — сердито взвизгнул Держко. — Они, поганые, меня чуть калекой не оставили! Куска хлеба, почитай, лишили! Ну как я с такими ногами, — указал он на опухшие ступни, с которых медленно сходила чернота, — на свой насест взойду. А ты еще про какую-то войну мне толкуешь. Сказал, не собираюсь, значит, не пойду!

— Да куда ты денешься! — пожал плечами здоровяк. — Все слуги тархана идут, даже, кажется, Рахим. Ну, нет у них шестидесяти тысяч, понимаешь! Даже если считать каждого из ал-ларсиев за двоих не набирается! Они на огузов надеялись, что приведут тьму всадников, да Мстиславич какого-то колдуна, способного в одиночку положить целое воинство, обещал добыть. Но огузов до сих пор не видно, не слышно, и никто не знает, придут ли вообще. Их-то землям ничего не угрожает! А что до Мстиславича, ты видел, он приполз в Итиль, как побитый пес, потеряв даже тех воинов, которых ему дали.

— Тьфу, тьфу, тьфу! — зачурался Держко. — Нашел, кого поминать к ночи! Я и так темными коридорами ходить опасаюсь, все ножа или удавки берегусь. Думаешь, он не ведает, кто корьдненскую княжну во дворец кагана доставил? А что до битвы, то на нее тем более идти не стоит! Там же ни на дирхем не пахнет поживой! Я понимаю, еще было бы, ради чего головой рисковать! Вон, как тогда на подворье княжича: и кой-каким имуществом разжиться удалось, и дело доброе, как-никак, совершили!

— Только вот ты все тогдашнее добро своим булгарским беззаконием перечеркнул, — горестно вздохнул Братьша, сноровисто тачая из обрезков нескольких кож добротную ременную перевязь. — Говорил я тебе, кто Кривде служит, сам обманутым остается!

— Ишь, какой поборник Правды нашелся! — Держко оскалил мелкие острые зубы на узком беличьем лице. — Много ты о ней в Нове городе думал, когда тому боярину голову о бревенчатую стену расшибал! Кто тебя тогда из беды неминучей вызволил, кто в ватагу привел? Молчишь? Вот то-то! Да всего твоего имущества, движимого и недвижимого, не хватило бы виру заплатить! Ходил бы сейчас у того боярина в закупах-холопах, и то, если еще он жив остался.

— А то нынешнее наше житье, можно подумать, от холопского очень отличается! — презрительно фыркнул здоровяк. — По крайней мере, не пришлось бы в войске у лютых ворогов на сечу против своих идти!

— Что-то я тебя не пойму? — удивленно глянул на товарища Держко, видя, что с тем происходит что-то неладное. — О каких таких своих ты тут толкуешь? Свои, как я разумею, — это приятели-ватажники, которые с тобой долю и недолю делят, а остальные все чужие!

— Это ты так говоришь, потому что ни родителей своих не помнишь, ни земли, где появился на свет, не ведаешь.

Братьша грустно улыбнулся, и его круглое, невыразительное обычно лицо вдруг озарилось внутренним светом.

— Я же до того, как мне пришлось в бега пуститься, жил сызмальства в Новгороде, трудился в кожевенной мастерской. Знавал многих гридней и простых горожан, которые нынче в поход отправились. Ты как хочешь, но я против них воевать не стану. Если получится, на их сторону перейду, а нет, так пусть лучше меня на копья поднимут!