Под знаменем Сокола (СИ)

Путь скитальцев

— И, отряхнув прах отечества с ног, ступили они на дорогу скитальцев, — с тоской глядя на медленно таявший вдали берег, прошептал Давид.

— Любая дорога — это дорога к себе, а значит, а конечном счете, дорога домой, — стараясь скрыть собственное волнение и страх, словами мудрого Арво попыталась утешить его Всеслава, — Тот, кто помнит об этом, всегда сумеет вернуться.

— Вернуться может только тот, у кого дом есть, — горестно возразил ей молодой Ашина.

— Разрушенный дом можно заново отстроить, потерянную землю — вновь обрести. Главное, чтобы хватило сил и выдержки для борьбы. Лекари говорят, что мягкая зима и овеянный дыханием виноцветного моря воздух Кордобы несут исцеление телу и мир душе. Когда болезнь отступит, ты снова вступишь на дорогу чести и доблести.

— Я тоже слышал, что та страна исполнена благодати: ее виноградники тучны, а сады тенисты. Но как я смогу найти под их сенью мир и покой, коли даже не ведаю, есть ли могила у моего отца?!

Он лежал на палубе выбегавшего на морской простор корабля, несмотря на жару, укутанный в теплое меховое одеяло. Хотя свежий воздух приносил облегчение его легким, измученным долгой, изнурительной дорогой через горные перевалы и засушливую знойную степь, лихорадка по-прежнему не оставляла его. Хотя Всеслава, Рахим, ребе Ицхак, два десятка преданных ханам Ашина воинов, сопровождавших своего молодого господина через земли аланов и касогов, команда нанятого Иегудой бен Моисеем корабля делали все возможное, чтобы облегчить его состояние, жизнь последнего из каганов угасала вместе с агонией государства, которое он олицетворял…

***

Дорогу через страну гор и землю аланов они преодолели благополучно. Вожди и старейшины, под кровом которых они останавливались, хорошо знали Иегуду бен Моисея и, узнав о постигшей его горькой судьбе, стремились оказать его сыну всяческое гостеприимство. Плаванье тоже начиналось мирно и спокойно: попутный ветер надувал парус, и кормчий надеялся встретить зиму на берегу Золотого Рога.

Жара спала, дни стояли безоблачные и ласковые, ветер приносил терпкий и нежный запах акации, морской бриз будоражил воображение вестями из дальних стран, сокрытых пеленой горизонта, а окружающая природа радовала глаз разнообразием форм и окрасок, которые принимала даруемая миру бессмертными богами жизнь.

Давид оставался безучастен ко всему. Его не трогало загадочное величье вздымавшихся до небес, покрытых даже в конце лета снеговыми шапками гор, не завораживала бесконечная игра солнечных бликов на безбрежной морской глади, не восхищала непостижимая, как само бытие, картина каждодневного погружения солнца в пучину Велесовых владений. Бедный поэт больше не мог найти утешенья в преданьях старины и рассуждениях мудрецов, сохраненных ветхими страницами древних книг, не откликался на звуки песен и стихов, которыми пыталась порадовать его Всеслава. Его недуг усиливался с каждым днем, отбирая последние силы, но тяжелее боли, жестоко терзавшей надорванную грудь, переживалась боль утраты. Неупокоенный дух Иегуды бен Моисея преследовал его и ночью, и днем. Юноша не мог смириться с потерей, его кровоточащее сердце не желало принять жертву, которую принес ради него отец.

— Зачем он это сделал? — горестно вопрошал молодой Ашина, когда боль делалась настолько нетерпимой, что прорывалась наружу. — Он ведь знал, что я все равно обречен!

— Он не поступил бы иначе, даже если бы ты лежал на смертном одре, — печально улыбнулась ему Всеслава. — Таково таинство любви. До последнего мига он думал о тебе, за тебя сражался и погиб как герой. Своей безвременной кончиной ты не только не приблизишься к нему, но предашь его память, перечеркнешь всю его жизнь.

— Но как я могу с этим жить?! — Давид прикрыл глаза, не в силах глядеть на зримый мир. — Я ведь даже не сумел отомстить за него! Уж лучше бы меня тогда на площади до смерти удавили шелковым шнуром или разорвало на части во время битвы, как возчиков и лошадей.

— Ты должен смириться и принять свою судьбу, — вздохнула девушка, которая кое-что знала о потерях. — Даже если твоя месть когда-нибудь свершится, а я не сомневаюсь, что ты вернешься в свою землю и покараешь крамольников, эта боль навсегда останется с тобой. Возможно, со временем твоя рана расцветет и ты сумеешь почтить память отца в стихах. Это станет для него лучшим в мире надгробьем.

Всеслава непроизвольно взяла в руки саз. Ей вспомнилась песня, которую сказитель Тармо сложил на тризне во время похорон князя Всеволода. Из глубин памяти поднялись слова безысходной причети, излившейся из ее еще отроческих уст у границы пылающей крады (ох, Неждан, Нежданушка, принесет ли когда-нибудь ветер с Полуночи песню, которую в память о тебе, конечно, уже сложил побратим). Давид, истолковавший движение превратно, ее удержал.

— Неужто когда-нибудь сумею отыскать слова, способные вместить его величие? — горестно проговорил Давид. — А что до надгробья, им сделались камни Кавказских гор.

— Не понимаю, — покачала головой Всеслава, — почему он все же отправился этим путем, вместо того, чтобы попытаться объединиться с царем Иосифом для обороны Саркела. Я видела, когда шла с игрецами, стены крепости и не могла поверить, что это творение рук человека, а не бессмертных богов.

— Мой отец скорее стал бы держать оборону в чистом поле, нежели отправился бы в Саркел, — сказал Давид, и в его запавших глазах зажглась ненависть, которой Всеслава не замечала, даже когда юноша говорил про руссов и Святослава. — В Семендере правили наши предки, а Белую Вежу, как ее у вас называют, строили по приказу узурпатора Обадии. Если ты шла той дорогой, то видела развалины крепости на другом берегу. Когда в стране началась междоусобица, ее гарнизоном командовал тархан из рода Ашина. Его люди держались до последнего, но крепость все же не удалось отстоять, и когда туда ворвались нанятые Обадией эль-арсии, они устроили резню. С той поры у кагана власти стало не больше, нежели у жертвенного агнца. Потому-то отец и отправил меня дорогой скитальцев, что наш род потерял эту землю задолго до того, как в нее пришел русский князь.

— Тогда тем более ты должен жить, — упрямо сдвинула собольи брови над смарагдовыми очами Всеслава. — Должен же кто-то возродить былое величье!

***

Хотя корабельщики пытались проложить курс таким образом, чтобы избежать захода в порты Херсонской фемы, византийские дромоны, патрулировавшие здешние воды, бдительно несли свою стражу. Заметив пытавшийся укрыться от их внимания парус, ромеи приналегли на весла и, выпустив в качестве предупреждения столп пламени из огнеметной трубы, вынудили следовать за ними до самого порта Корсуни. Здесь начались вежливые, но придирчивые расспросы, кто такие да откуда. Хотя корабль был арабский и принадлежал одному из купцов еврейской общины Кордобы, в облике и говоре ватажников и пассажиров, а помимо Давида на борту находилось еще несколько столичных семей, решивших попытать счастья за морем, проницательные ромеи мгновенно узнали соседей.

Конечно, Византия в конфликте Святослава с хазарми держала нейтралитет, но, желая показать расположение к Руси, помощь которой император Никифор рассчитывал получить в борьбе против Дунайских болгар, стратиг Херсонской фемы велел задерживать все покидающие пределы каганата корабли.

Напрасно кормщик пытался объяснить, что его хозяин Хасдай ибн Шафрут — почтенный купец, которого знают и в Корсуни, и в Константинополе, и что он давно торгует с каганатом, а его прошлогодняя переписка с хазарским царем Иосифом носила чисто познавательный характер. Напрасно Всеслава, вспомнив уроки греческого, которые зимой ей давали Анастасий и новгородская боярышня, составляла послание стратигу Херсонской фемы. Ромейские чиновники вежливо выслушивали все доводы, обещали разобраться, но дальше этого дело не шло. Хотя никто не пытался ограничивать личную свободу путешественников, корабль несколько раз подвергали унизительному обыску. О том, что главным сокровищем, находящимся на борту, был сам хазарский каган, ромеям, к счастью, дознаться не удалось.

— Нечестивые филистимляне, слуги царя Велиала! Да обрушатся крыши их домов на их головы, да сокрушатся их стопы, как сокрушились оси колесниц фараоновых! — в отчаянии проклинал подданных басилевса ребе Ицхак, видя, как буквально на глазах тает их серебро.

Едва ли не каждый день им приходилось уплачивать какие-то непонятные подати, немалая часть ушла на подарки чиновникам, обещавшим содействие, но так ничего и не сделавшим.

Всеслава выслушивала все сетования, молча доставала из заветной шкатулки перстень или серьги и шла в лавку менялы, где отчаянно торговалась за каждый медный фоллис, чтобы купить для Давида немного больше фруктов, еще одну медовую лепешку, целебное козье молоко. Сама она довольствовалась черствым хлебом с почти дармовой вяленой рыбешкой да парой раздавленных олив. Впрочем, на дне её котомки по-прежнему лежали две вещи, с которыми она не рассталась бы и под страхом голодной смерти: заветный Нежданов оберег и венец с янтарем работы Арво Кейо.

— Я собирался подарить тебе весь мир, — видя ее ухищрения, сокрушался молодой Ашина, — а между тем не могу обеспечить тебя даже самым необходимым.

— Мой мир — это ты, — возразила ему княжна. — И я сделаю все, от меня зависящее, и даже больше, чтобы этот мир сохранить.

Юноша хотел добавить что-то ещё, но вместо того только тяжко вздохнул. Чтобы Давид не протестовал и не отказывался от пищи, Всеслава взяла с блюда и, надломив, проглотила ломтик сочной дыни и кусочек лепешки (какой сладкой показалась ей эта привычная прежде еда). Однако едва Давид насытился и в изнеможении закрыл глаза, все, что осталось, она припрятала, чтобы на завтра хватило, если, конечно, это завтра для него наступит.

Шел месяц жовтень, а приморская беспечная погода словно знать не желала, что скоро зима. Стояла теплынь, какую в земле вятичей и в зените лета не всегда видали. В садах цвели розы, крестьяне снимали с деревьев спелые плоды и обирали лозу. Почти в каждом дворе в огромных бочках и чанах давили виноград и ставили созревать вино. Терпкий и озорной дух брожения смешивался с запахами моря и жареной рыбы.

Всеславе вспомнился родной Корьдно. Там в эти дни после первых заморозков снимали с репищ капусту и хозяйки созывали молодежь на капустные вечорки. Умницы да красавицы, с песнями и шутками порубив и пересыпав солью хрустящие ровные кочаны, угощались пирогами, завивали плетни-хороводы, заводили игры с удалыми парнями. У девушки до слез перехватило дыхание: так сильно зашлось в груди ретивое сердце. Неужто больше она не увидит веселых переплясов, неужто никогда, сидя за пяльцами или ткацким станом, не станет выводить затейливый узор, подтягивая подругам знакомую песню.

Булгар, Итиль, теперь Корсунь. Все эти города поражали своим величьем, все стоили тех похвал, которые им расточали восхищенные путешественники. Хорошо и даже весело рассуждать о красотах иной земли, зная, что в конце пути тебя ждет отчий дом. Всеслава ведала, что женская доля всегда означает разлуку. Не родилась еще такая девка, чтобы со страхом и сладким замиранием сердца не ждала, как придет за ней чужой чуженин везти в дальнюю незнамую сторону. А уж окажется ли та сторона в самом деле неведомым краем или соседним селищем, что кому хозяйки судеб на роду напряли. За ладой милым Нежданом Всеслава не то, что в чужой край, в иной мир побежала бы. Не во сне, наяву шагнула бы в высокий костер, кабы его зов услышала. Вместе с Давидом прошла тридевять земель и не побоялась бы преодолеть еще столько же, ведомая лишь верностью слову и чувством долга.

Но голос Неждана замолк навсегда, а голос Давида с каждым днем звучал все тише и тише. Несчастливый правитель несуществующего более каганата, тень Бога неведомо на какой земле, юный Ашина медленно умирал в тесной каморке под палубой плененного ромеями корабля, и каждый день бесплотного ожидания по капле забирал его жизнь. Если он не сумеет дождаться или, достигнув земли благословенной Кордобы, последует за братом и отцом, для его родни и членов иешивы она станет совсем чужой. Да и как ей там жить? Горькой вдовой, так и не познавшей мужа, хозяйкой дома, которого нет?

Кабы на пристани, как в Булгаре, стоял Велес-батюшка, не поскупилась бы, отдала последнее, спросила бы совета у него. Но ромеи не только не жаловали чужих богов, статуи своих собственных, которым поклонялись прежде, порушили да порубили. А ведь среди них, как рассказывал Анастасий, встречались произведения высочайшего мастерства. А может, спросить совета у Белого Бога? Не так часто в прежние дни обращалась к Нему, но всякий раз Он помогал.

Хотя Корсунская базилика, по словам Анастасия и прочих путешественников, не шла ни в какое сравнение со Святой Софией Константинопольской и другими храмами столицы, более прекрасного здания Всеслава не видела никогда в своей жизни. Построенная, как и все христианские храмы, в форме креста, сложенная из гладко обтесанных и идеально пригнанных друг другу, как бревна сруба, камней, она являла собой воплощенное величье, всем своим видом прославляя могущество Белого Бога и ромейского басилевса. Мраморные колонны, украшенные крестами, поддерживая тяжелые, из камня же сложенные своды, разделяли внутреннее помещение храма на три части, означавшие Троицу. Копируя друг друга своим повторением, они создавали ощущение бесконечности жизни и Божественного Бытия.

Особенное впечатление произвел на Всеславу пол, словно затейливой вышивкой или бранным ткачеством покрытый собранной из пестрых камушков и разноцветных кусочков смолы драгоценной мозаикой. Каждому помещению храма предназначался разный узор, в форме, доступной и для неискушенного ума, объясняющий основные догматы Христовой веры. Красные и белые круги боковых нефов и притвора в центральной части сменялись изображениями жертвенной чаши, якоря и голубя — птицы Святого Духа.

Всеслава не решилась приблизиться к алтарю Белого Бога, остановилась в нартексе, открытом к помещению храма западном притворе, как бы отделяющем освященное пространство от остального мира. Туда имели доступ не только прихожане, но и иноверцы, отсюда кающиеся и оглашенные, в ожидании принятия таинства крещения постигающие новую для себя веру, слушали литургию.

Девушке подумалось, что вся-то ее жизнь протекла в таком притворе, на меже, на границе без надежды быть принятой, стать, наконец, хоть для кого-то своей. В родном Корьдно она чувствовала свою изначальную отчужденность, ожидая дорогу в Итиль, в каганате прижиться не успела, в Кордобе ее просто никто не ждал. Неужто на всей земле для нее не найдется места? Неужели вся ее жизнь — одна лишь бесконечная дорога из небытия в Велесов исподний мир? Да и отыщется ли во владениях Велеса-батюшки место для отступницы, отринувшей веру предков, захочет ли принять ее в свои чертоги суровый Бог Израиля, встречи с которым страшились даже ребе Ицхак и Давид, сыны избранного народа, идущие путем праведных? Чем она прогневила Хозяйку судеб, что выпряла ей такую недолю?

А может, не стоит на суровую Хозяйку пенять. Вера Белого Бога учит, что человек своими поступками, добрыми или злыми, сам мостит себе дорогу на Небеса или в вечную тьму, сам выбирает, слушать ли ему совета с правого али с левого плеча. Девушка вспомнила зиму в Корьдно и пламенные речи отца Леонида, которым не захотела душу открыть. К чему стремиться в какой-то неведомый рай, когда блаженство, казалось, обретено уже на земле. Глядя в огненные ореховые глаза Неждана, она забывала о будущем и прошлом, о времени и судьбе и думала, будто так будет продолжаться вечно.

И что толку грезить нынче о том, как шагнула бы через костер, как побежала бы по просторам иного мира, разыскивая милого ладу, что толку слушать ослепленного страхом старца о том, чему сбыться не суждено. Да и как можно надеяться кого-то спасти, кого-то отыскать на этом ли свете или в мире ином, коли уже давным-давно не только утратила представление о своем месте на этой земле, но потеряла себя. Но может, стоит попытаться еще раз? Припасть к поклонному кресту, безропотно принимая все испытания, и только плакать и каяться моля, чтобы Господь Милосердный вывел из тьмы и даровал мир и покой?

***

— Где ты ходишь, дочь несчастий? — напустился на Всеславу ребе Ицхак, едва она ступила на борт корабля. — Скорее собирайся, с отливом мы отплываем!

Оказывается, пока княжна стояла коленопреклоненная на мозаичном полу древнего храма, их кормщик, наконец, сумел получить разрешение покинуть негостеприимный порт.

— Твои пальцы пахнут ладаном, — задумчиво проговорил Давид, когда она спустилась к нему. — И на лице разливается благодать, которой я не видел прежде. Ты ходила в ромейский храм помолиться о душе моего брата?

— Скорее, чтобы свою душу обрести, — улыбнулась она ему. — И поблагодарить Творца за добрые вести!

Мореходы, правда, сомневались, стоит ли считать вести добрыми.

— Велика радость, — ворчал кормщик. — Выпустить-то они нас, конечно, выпустили. Да только так же выпускают голубя, когда натаскивают для охоты ловчую птицу! Флот Святослава, овладев почти без боя Самкерцем, вошел в море Русское. Три дня назад его видели в окрестностях Феодосии. Стратиг выслал в море пять дромонов проследить, чтобы руссы не чинили никакого разбоя на берегах. Вот только нас ромеи навряд ли защищать станут!

— Бог Израиля не оставит нас в беде! — затравленно озираясь, воскликнул ребе Ицхак.

— В любом случае, нам остается только полагаться на Него и принимать Его волю, — со странным выражением глянув на княжну, вымолвил Давид.

Отмеченные соколиным знаменем паруса появились на горизонте в начале десятого дня пути. Даже Всеслава, мало разбиравшаяся в кораблях, узнала статные и хищные очертания вендской снекки и урманского драккара.

— Ну, видите, о чем я говорил, — в досаде сплюнул за борт кормчий. — Легки на помине!

В намерениях руссов сомневаться не приходилось. Малая осадка и узость круто заведенных бортов увеличивали скорость обоих кораблей и маневренность, а искусство кормщиков и умелые, слаженные действия гребцов позволяли в полной мере использовать попутный ветер.

Хотя люди почтенного Хасдая ибн Шафрута не первый год бороздили морской простор, шансов спастись от хищных охотников они почти не имели. Конечно, их корабль по своим мореходным качествам не уступал драккару и явно превосходил в этом отношении снекку, лучше приспособленную для озер и рек. Но он был слишком тяжело нагружен и из-за этого не мог развить нужную скорость. В то время как единственным грузом, отягощавшим палубы преследовавших его ладей, являлись люди — воины и гребцы.

Когда расстояние между кораблями сократилось до одного полета стрелы, Всеслава и другие пассажиры спустились в трюм. Проходя вдоль борта, девушка кинула последний взгляд на русские ладьи. Хотя оба атакующих их корабля походили на те, на которых в землю вятичей пришел Святослав (подобные им еще потом рубили для дружины Неждана), в очертаниях снекки сквозило что-то смутно знакомое, словно в лице человека, которого когда-то знал. Впрочем, кому бы ни принадлежала ладья, с ее борта исходила смертельная угроза, которой корабельщики андалузского купца не могли противостоять. Схватка получилась короткой, ибо оказалась проиграна еще до того, как ножны покинул хоть один меч. Похоже, Силы Небесные и в самом деле отвернулись от хазар.

Когда наверху все стихло, а затем победно грянули голоса, прославляющие Перуна, Белого Бога и князя Святослава, Давид приподнялся на постели, повернувшись к Всеславе:

— Я должен сказать тебе что-то важное. Я понимаю, что сейчас это уже не имеет значения, но я хочу, чтобы ты знала: мой брат и твой возлюбленный жив… Я видел его во время битвы, а отец даже говорил с ним. Я хотел тебе рассказать об этом сразу, но отец запретил, а потом мне уже не хватило духу.

Он хотел добавить что-то ещё, но зашелся мучительным кашлем и в изнеможении откинулся на подушки. Всеслава даже не повернулась ему помочь. Застыв в оцепенении, она вспоминала булгарский сон: если попытаешься спасти Давида, Неждан останется жив. Вещее сновидение сбылось. Вопрос, какой ценой. Ай да Иегуда бен Моисей, ай да заботливый отец, ай да любящий свекор! Стало быть, он знал, что пророчество касалось его другого сына, но решил ещё раз поспорить с судьбой. Конечно, Неждан сам отрекся от родства, а её и старейшины, и предки сызмальства обручили кагану. Но, всё-таки, правду говорят на Руси: нет у хазар чести и совести!

Когда слетела с петель высаженная мощным ударом дверь, Всеслава, удручённая своими раздумьями, даже не пошевельнулась. В проеме остановился высокий и еще по-юношески долговязый воин в знакомом доспехе и клёпаном шлеме, из-под которого выбивались непослушные светлые волосы. Он не увидел Давида, скорбную тень на измятой постели, не попытался увернуться от кинжала, брошенного Рахимом, острие чиркнуло по оплечью и вонзилось в стену, не заметил ребе Ицхака, съежившегося в углу над свитком Торы. Он смотрел на княжну и не произносил ни звука. Губы его шевелились, вознося беззвучную молитву Белому Богу, а правая рука многократно чертила в воздухе крестное знамение. Наконец он пришел в себя и повернулся к воинам, выглядывающим из-за его спины:

— Скажите дяде Харальду, мы возвращаемся на Русь!