Помни обо мне

Глава 11

Я сидела на холодных камнях пола и пыталась собрать черепки, что еще мгновение назад были кувшином. Вода растекалась, заливая мне ноги, но сил встать или отползти уже не осталось. Сон не ушел. И не просто сон, память, которая должна была умереть вместе с Гвен, но выжила и теперь терновым кустом прорастала мне в душу.

Нет! Не хочу! Заберите!

Заберите у меня это!

Пожалуйста.

Я сжала в кулаке глиняный осколок и смотрела, как срывались с кончиков пальцев вызревшие ягоды терна. Падали в воду с глухим обреченным всплеском. Плыли темно-алыми пятнами. И таяли.

Кап. Кап. Кап.

Тук. Тук. Тук.

Так я стучала, пританцовывая под дверью комнаты, где разместили Дарьена. И сразу входила — влетала, не дожидаясь разрешения. Дарьен хмурился, но я знала: он рад меня видеть. А я таскала ему книги из замковой библиотеки, пересказывала истории старого Гильема и даже выпросила у отца дедовы шахматы. Не обращая внимания на дремлющую над спицами старую Нэн, я забиралась с ногами на покрывало и за потемневшей от времени доской или свитками старой хроники доказывала этому упертому, как мул, мальчишке, что я не какая-то там малявка. А род Морфан и вовсе древностью и славой не уступает королевскому.

Нет!

Боль вспыхнула, пожирая видение. Я заставила себя разжать пальцы, и окровавленный черепок с звякнул о мокрый камень.

Это не твоя жизнь, Алана. Больше не твоя.

У тебя нет прав на имя той девочки, ее память и данное ей обещание.

Ты не она!

И молись. Всеотцу, святым, Праматери Керринтрун. Молись, чтобы Дарьен никогда не узнал.

Я тяжело поднялась. Вытерла окровавленной дрожащей ладонью напрасные слезы и шатаясь побрела к кровати. Двенадцать дней. Еще двенадцать дней, и я навсегда исчезну из его жизни. Потому что рассказать, как адельфи Гвенаэль из рода Морфан превратилась в Алану, я не смогу.

К утру запах выветрился достаточно, чтобы Дарьен не чувствовал себя ожившим деревом хан. Он потянулся. Лениво. Хотелось думать, словно просыпающийся тигр, хотя мастер Бао наотрез отказывался видеть в ученике благородного хищника и всегда сравнивал разве что с медведем. Ленивым и прожорливым. С кулачищами, которыми только кости и ломать. Дарьен посмотрел на руки и с удивлением обнаружил в одной дамскую перчатку. Правую. Кажется, вечером он хотел убрать их, чтобы при случае вернуть хозяйке.

Вот уж убрал так убрал. Ладно, правая есть. А левая где?

Левая нашлась в изголовье. С озадаченным хмыканьем Дарьен подхватил тонкую с пятнами въевшейся краски лайку и зачем-то расправил перчатку на раскрытой ладони. Перчатка оказалась неожиданно маленькой. Изящной. Даже беззащитной какой-то. И разве можно подумать, что ее владелица держала в руках оружие страшнее иглы или веера?

И запах. Тонкий, едва различимый за цепкой вонью коры дерева хан, ароматами вереска, лаванды, мяты и полыни. Запах Аланы, который казался слишком знакомым: до распаляющегося, словно кузнечный горн, дыхания, яростных искр в крови и покалывания в кончиках напрягшихся пальцев. И это было неправильно, ведь он готов был поклясться на книге Всеотца, что не прикасался к Алане до вчерашнего вечера.

Тогда почему голова гудит, как после увесистой затрещины мастера Бао?

Рассеянно потерев затылок, Дарьен засунул обе перчатки под подушку и принялся оттаскивать мебель, освобождая пространство посередине комнаты. Со странностями он разберется после. А сейчас — разминка, и с маршрутом определиться, и пожертвование для обители не забыть. Кора эта привозная, наверняка не из дешевых. Десяти золотых хватит? Или лучше двадцать? Крестная опять отмахнется. Попробовать передать через Алану? И она, вроде, говорила что-то о постоялых дворах. Точно, вот же список. А карта? Где-то тут была карта.

Дарьен привычно опустился на пол, скрестил ноги, развернул дорожную карту и с головой ушел в маршрут и заметки, набросанные аккуратным почерком. Сквозняк взъерошил отливающие медью волосы, и на миг показалось, что по ним от макушки до шеи ласковым касанием прошлись чьи-то тонкие сильные пальцы.

К первой трапезе Алана не пришла. И все время, что монахиня бубнила псалмы из книги Всеотца, Дарьен то и дело останавливал взгляд на пустующем месте за столом. Он ведь видел ее сегодня. Мельком во время утренней службы. Алана стояла у дальней скамьи рядом с грозного вида монахиней и выскользнула из храма прежде, чем он подошел. Неужели ей стало хуже?

Справа, отвлекая, вздохнула Эльга. С выражением величайшей скорби сестра водила ложкой в тарелке с кашей, кривила губы и вздыхала так, словно жизнь ее — суть череда бесконечных страданий. Белек чудила со вчерашнего дня. И все разумные доводы разбивались о дрожание округлого подбородка и полные слез синие, как у Дарьена, глаза. Она не могла, просто не могла ехать в этом! В чем этом Дарьен так и не понял. И, ладно Алана, почему крестная, также благородная адельфи, может путешествовать без помпы, а Эльга нет, не понял тоже.

Да воду по тем демоновым ступеням было проще таскать, чем объяснить сестре, что нет у них ни времени, ни возможности возиться с горой сундуков. И, нет, камеристка, разделившая с Эльгой тяготы заключения в монастыре (он было хмыкнул, но девочка, кажется, говорила серьезно), поехать не сможет.

Эльга не понимала. Упрямилась, а Дарьену не хотелось сгоряча порвать все еще тонкую связь с сестрой, которую он помнил большеглазым улыбчивым свертком кипенно-белых батистовых пеленок, отчего-то похожим на белька тюленя. Он поговорит с Эльгой еще раз, попробует найти слова, объяснить. В конце концов она ведь хочет уехать из монастыря.

И все же почему Алана не появилась в трапезной?

Когда надтреснутый голос монахини стих, аббатиса посмотрела на Дарьена, а точнее, на яблоко, которое он почти всю трапезу задумчиво перекатывал в пальцах и строго прошептала:

— Дарьен, прекрати играть едой. Лоретта, — и мгновение спустя чуть громче, — Лоретта?

— Да, сестра Мария-Луиза, — сестра, явно намеревавшаяся улизнуть по-тихому, замерла и натянуто улыбнулась.

— Займись, пожалуйста, сборами. Я зайду после того, как покажу Дарьену сад. Святая Интруна, Дарьен, да оставь ты уже это яблоко. Или съешь. Знаешь же, нельзя выносить еду из трапезной. Лоретта, — аббатиса обернулась на гневное сопение, — ты хотела что-то сказать?

— Нет, сестра Мария-Луиза, — но во вздернутом подбородке Эльги явно читался вызов.

— Прекрасно, дорогая, — безмятежно улыбнулась аббатиса. — И помни, все твои наряды, случайно оказавшиеся в дорожном сундуке, будут пожертвованы в пользу неимущих.

— Вы…

— И драгоценности тоже.

Принцесса с мольбой посмотрела на Дарьена, но тот малодушно притворился, что изучает роспись на потолке. И опустил взгляд, только когда затих гневный стук каблучков и скрылась из виду пышная синяя юбка.

— Не думала, что ты так интересуешься житием святой Интруны, — аббатиса сбила с рукава невидимую пылинку.

— Очень талантливо нарисовано, — серьезно заявил Дарьен.

— Брат Гинделюк, чья рука сотворила это… богоугодное деяние, вне сомнения, талантлив, — аббатиса задумчиво посмотрела на шестипалую ладонь святой, держащую чашу размером с добрый котел.

— Любой человек милостью Всеотца в чем-то да талантлив. Идем, Дарьен нам нужно поговорить.

Яблони в монастырском саду стояли белые, словно невесты. Аккуратно нагнув узловатую ветку, Дарьен зарылся носом в мягкие цветы и глубоко, полной грудью, вдохнул. Сзади раздался тихий смех аббатисы.

— Не вздумай лезть на дерево.

— Не буду, — сказал он, ощущая в себе непреодолимое желание немедленно на это самое дерево влезть. В имении семьи Бьявиль, где они с мамой часто гостили, тоже был сад. Вишневый. — О чем вы хотели поговорить, крестная?

Погода хорошая. Вот бы держалась до приезда в столицу.

— Я благодарна, — она жестом пригласила его следовать за собой, — что ты не стал потакать Эльге. И просила бы тебя не делать этого в будущем.

— Насчет ее платьев, — Дарьен подхватил кружащий в воздухе лепесток, — вы серьезно?

— Абсолютно.

— А, может, не стоит…

— Не стоит, — в тоне крестной послышались стальные нотки мастера Бао, — потакать капризам. Не перебивай, — она подняла раскрытую ладонь и солнечный луч скользнул по ободу аббатского перстня, — прошу, дослушай. Эльга — неплохая девочка, живая и искренняя, но Гизельда слишком увлеклась игрой во власть и забыла о своем долге перед дочерью. Я до сих пор удивляюсь, как Эльга сохранила невинность.

— Крестная?

— Надеюсь, ты понимаешь, что принцесса не пастушка. Хороши бы мы были, предлагая Касталии сорванный цветок. Хватит уже того, что ее знания и манеры, — сестра Мария-Луиза покачала головой и удрученно вздохнула. — Я думала, у меня есть еще несколько лет, а сейчас… Эльга не готова к браку, и будь ситуация другой, я бы уговорила твоего брата потянуть с помолвкой. Но Арморетте нужен мир, а принцу Рамиро — жена и наследник. Поэтому, если желаешь сестре добра, Дарьен, не вмешивайся. Занимайся дорогой, а Эльгу оставь мне. У нас и так слишком мало времени.

В зеленых, как молодые листья, глазах аббатисы была печаль. Дарьен нахмурился, вспоминая пятилетнюю девочку, которая в ночь, когда он покинул Цитадель и взошел на борт корабля, спала в обнимку с любимой куклой. Неподвижное, словно вырезанное из белого нефрита, лицо Хильдерика. И только стиснутые бескровные губы и резко обозначившаяся линия челюсти говорили, что будущий король не просто зол — он в бешенстве. Но много ли мы можем в одиннадцать лет? И тяжелую руку графа Маршаль на плече. Советник и друг, он не сумел отстоять права Дарьена. Зато смог спасти ему жизнь: за время регентства в Арморетте приключилась прямо таки эпидемия несчастных случаев. И если по возвращении Дарьен обнаружил брата повзрослевшим, но почти не изменившимся, то Эльга…

— Я постараюсь, — сказал он, все еще не до конца уверенный в правильности этого решения. — Но если вы считаете, что она не готова, возможно, стоит поговорить с Хильдериком?

Аббатиса замедлила шаг и взяла его под руководством руку.

— Твой брат, — сказала она едва слышно, — храни его Всеотец и святая Интруна, будет великим королем. Недаром Фабьен жизнь положил на то, чтобы он получил трон. Жаль, твоего возвращения старый волк не дождался. Но идти на поводу у эмоций совсем не в характере Его Величества, и, боюсь, мои аргументы он просто не примет.

— Я могу…

— Не стоит. Тем более Рамиро Кастальский молод, наверняка хорош собой и, если унаследовал хотя бы десятую долю обаяния своего отца, — мечтательная улыбка на миг стерла с лица аббатисы десяток прожитых лет, — он сумеет расположить к себе Эльгу. Да, — добавила она, помедлив, — это будет очень удачная партия. Нужно только правильно все обставить.

— Обставить? — озадаченно переспросил Дарьен, пытаясь вспомнить что же там было во время визита короля Родриго в Арморетту почти пятнадцать лет назад.

Кажется, сам он получил в подарок шпагу. Отличнейшую кастальскую шпагу, с идеальным балансом, витой корзинчатой гардой, рукоятью, обтянутой черной кожей. И к ней дагу. Точно, была еще дага в пару. И танцы. Песни, поэзия и прочие вещи, которые Дарьен в свои почти пятнадцать не понимал, а оттого терпеть не мог. Сейчас, впрочем, тоже.

— Не бери в голову, — отмахнулась аббатиса. — Я все устрою, главное, не мешай. Лучше, пока мы будем в дороге, присмотрись к сестре, Дарьен. Забудь, что перед тобой девочка, которую ты когда-то знал, разгляди девушку, которой она стала.

Изящные пальцы, уже тронутые дыханием осени, погладили его по руке, и Дарьен склонился, поднося их к губам.

— Я попробую, крестная.

— Вот видишь, — она согрела его щеку теплым прикосновением, — мы еще обо всем с тобой договоримся.

— А это не все?

Он поморщился так, будто только расправился с уроком музыки и обнаружил за ним еще неучтенную изящную словесность. И танцы!

— Завтра на рассвете, — аббатиса сделала вид, что не заметила, — Эльга и Алана примут обеты.

— Зачем?

— Ты же не думаешь, что я позволю облачиться в одеяние послушниц просто так? — удивление на ее лице было таким явным, что Дарьен не стал отвечать. Хотя именно так он до этого момента и думал. — Это не маскарад, Дарьен! Разумеется, когда мы прибудем в столицу, я освобожу их.

Внимательно изучая узор из яблоневых лепестков под ногами, Дарьен попытался вспомнить, какие обеты приносят монахини, но память отозвалась лишь занудным голосом учителя, от которого неизменно клонило в сон или, наоборот, тянуло учинить какую-нибудь шалость.

— Назовите обеты Аланы?

— А Эльги? — аббатиса многозначительно приподняла бровь.

— Вы же сами просили не вмешиваться.

Крестная остановилась, посмотрела на него пристально, с легким пытливым прищуром и отчего-то строго сказала:

— Повиновение, не стяжательство, целомудрие, — последнее слово она выделила.

Еще один белый лепесток качался на ветру хрупкой лодочкой. Дарьен подставил ладонь, позволяя скитальцу обрести надежную гавань.

— С одним условием, — начал он, гася назойливое, словно голодный комар, раздражение, — в дороге указания Алане даю я.

— Она будет послушницей моей обители, — с нажимом произнесла аббатиса.

Комариный писк превратился в грохот барабанов-тайко.

— Задача Аланы, — начал Дарьен и с удивлением поймал себя на том, что разум отзывается спокойной сосредоточенностью. Как перед дракой.

Семь демонов Дзигоку побрали бы эти кареты!

Он тряхнул головой и тяжело посмотрел на женщину, которой всегда безмерно восхищался.

— Задача Аланы — доставить Эльгу в столицу. Я ценю вашу мудрость, крестная, и не буду вмешиваться в воспитание Эльги. Но дорога, как вы сами сказали, — моя ответственность, а контракт Аланы обязует ее принять все необходимые меры. Все. Солгать, подкупить, убить. Она должна быть свободна в своих действиях. Поэтому или вы обещаете мне, что не будете отдавать приказов Алане, или никаких обетов она не принесет.

Они смотрели друг на друга еще несколько мгновений, а потом аббатиса первой отвела взгляд.

— Признаться, — задумчиво пробормотала она, — я полагала, ты возражаешь против ее обета целомудрия.

У Дарьена вытянулось лицо.

— Вы думаете, мы любовники?

Он покрутил эту мысль, словно деревянные шарики для тренировки пальцев.

А ведь есть в ней что-то такое. Притягательное.

— А разве нет? Да, ты говорил о контракте, но во время трапезы я заметила, что отсутствие Аланы тебя обеспокоило. Весьма обеспокоило.

Цепкому, как абордажный крюк, взгляду сестры Марии-Луизы позавидовал бы любой брат-дознаватель.

— Вчера вечером, — процедил Дарьен, — она упала в обморок от усталости.

А он слишком отвлекся, чтобы отвести ее в госпиталь. Хотя наверняка следовало бы.

— Алана не моя любовница, — он вспомнил выбоину на сто пятьдесят третьей ступени, — и я не понимаю, — а на двухсотой была светлая прожилка, — какое это, вообще, имеет значение?

Трехсотая переходила в мощеную дорогу, которая тянулась до резных ворот школы, украшенных изображениями тигра и дракона, похожего больше на усатую змею с четырьмя лапами.

— Я не хочу, чтобы в дороге Эльга видела что-то неподобающее, — мягко пояснила аббатиса. — Особенно от того, кого пока считает идеальным.

— Пока?

— Ты ведь еще не просветил ее, что кансоны — это слезливые бредни, а танцы — пустая трата времени?

— А разве нет? — ухмыльнулся Дарьен.

Аббатиса закатила глаза и тяжело вздохнула.

— Ты неисправим. А что до Аланы, кто-то всегда остается присмотреть за больными на время трапезы, скорее всего, сегодня сестра Юстиния выбрала ее. Но обморок, — сестра Мария-Луиза прижала к подбородку палец, — пожалуй, я отменю для нее всенощное бдение.

— Вы хотели, — Дарьен решил, что ослышался, — оставить ее без сна? Перед дорогой?

— И Эльгу тоже. Не понимаю твоего удивления, они ведь могут отдохнуть днем. В карете.

Пришлось раз пять повторить про себя, что сокровище где-то в лотосе. И на яблоню посмотреть — мастер всегда учил находить успокоение в созерцании мимолетной красоты дарованного богами мира. И крестная ведь женщина и может не понимать. И…

Выругался он, похоже, недостаточно тихо.

— Не богохульствуй, — строго сказала аббатиса.

— Не буду, — буркнул Дарьен и сделал глубокий, очень глубокий вдох. — Я понимаю, у вас правила, а мне нужен тот, кто сможет обеспечить вашу с Эльгой безопасность. И поскольку, армией, которая валится с ног от усталости, не воюют, крестная, нам придется найти компромисс.

— Хорошо, — ему показалось или в ее глазах действительно мелькнуло одобрение, — я заменю бдение молитвами, она сможет прочесть их в дороге.

— Благодарю вас.

— А в дальнейшем я буду относиться к Алане просто как… как к охране. Да, именно так.

Аббатиса удовлетворенно кивнула, а Дарьен смотрел на нее, этот сад, спрятанный за толстыми стенами, и думал, как же объяснить, что принимать Алану за обычного охранника глупо. Как приравнивать породистого рысака к тяжеловозу или использовать кастальский кинжал для чистки репы.

— Алана спасла мне жизнь, — начал он, чеканя каждое слово.

Вряд ли те двое подпустили бы его достаточно близко, а увернуться от арбалетного болта удается не всегда. Это Дарьен усвоил на собственной шкуре.

— Я доверяю ей и прошу вас помнить об этом.

Потому что есть раны, которые не затягиваются, и долги, которые невозможно вернуть.

Аббатиса молчала. И смотрела: долго, изучающе, будто видела впервые. Наконец, она похлопала его по руке и сказала с улыбкой:

— Я рада, — и радость эта была как если бы Дарьен верно ответил сложный урок, — что ты научился оценивать людей по способностям и характеру, а не по титулам. Твоему покойному отцу этого, к сожалению, недоставало.

Теперь молчал Дарьен. Дышал, вспоминал про себя всех демонов Дзигоку, думал, так ли нужна эта карета, а убедившись что пальцы, наконец, удалось разжать, повернулся и заглянул в знакомые с детства зеленые глаза.

— Крестная, пожалуйста, не делайте так больше. Никогда.

— Как? — удивленно спросила аббатиса.

— Не устраивайте мне проверок. Я давно уже не ребенок.

Она вздрогнула и отвела взгляд.

— Вижу. Теперь вижу. Но, — ее улыбка была тоскливой, как волчий вой, — сердце мое видит мальчика в бархатной курточке, перепачканного вишневым соком. Простишь ли ты своей старой крестной эту слабость?

Раздражение ушло, как вода в песок.

— Да какая же вы старая?!

— Мой дорогой, — тихо засмеялась аббатиса, — а комплименты тебе по-прежнему не удаются.

Дарьен пожал плечами, виновато улыбнулся и предложил женщине руку.

Вишни он терпеть не мог. А вот зеленоглазый, как мать, непоседа Бран любил.

Переступая порог высокого каменного с драгоценными вкраплениями витражных окон здания, Дарьен поймал себя на мысли, что это первый его визит в монастырскую больницу. Да и, в принципе, в больницу. Раньше, случись ему заболеть, рядом тотчас же появлялся королевский хирург в черной шелковой шапочке, а за ним дородная сестра Галена. Вместе они ставили Дарьена на ноги. До следующей треснувшей ветки, скользкого камня или подвернувшейся под копыта коню лисьей ямы. И вообще, больницы и благотворительность были тогда в его понимании делом исключительно женским. А оттого не очень-то интересным.

Странно, но запах в просторном, залитом просеянным сквозь разноцветное стекло светом, помещении ничем не походил на удушающее зловоние гребного отсека. Людьми здесь пахло, что неудивительно, ведь, насколько мог видеть Дарьен, их здесь было немало, но телесные запахи мешались с ароматами трав, мазей, едкого мыла, ладана и наваристой каши. С мясом.

Полгода. Каких-то полгода сытой жизни и тело почти забыло, каково это — держаться на воде, отсыревшем хлебе и пустой бобовой похлебке. Дарьен поморщился, потер словно отяжелевшие запястья и, отвлекаясь от обнажившихся, словно рифы при отливе, воспоминаний, попытался разглядеть среди хлопочущих женщин Алану.

Взгляд раззадоренной гончей метался от синих велонов на головах монахинь, к белым покровам послушниц, а от них, к белым, но чаще все же черным вдовьим чепцам мирянок, пока не остановился на знакомой фигуре. Алана строгая и сосредоточенная кормила с ложечки неподвижного старика с пожелтевшим, осунувшимся лицом, и изредка кивала его словоохотливому соседу — кровати в больнице были двухместными. Не выпуская ее из поля зрения, Дарьен подошел к установленной напротив входа статуе Всеотца и привычно поднес сложенные щепотью пальцы к левому глазу, повел невидимую линию к правому, затем вверх к середине лба и вниз, дорисовывая священный треугольник. Этому, как и некоторым другим, привычным, казалось бы, с детства вещам, пришлось учиться заново. А некоторые так и остались в прошлом. Волосы например, или потребность быть первым, или лента. Голубая шелковая лента, сгоревшая вместе с «Шинсо», так и не дошедшим до берегов Арморетты.

Алана отставила миску, отерла тряпицей тонкие губы старика и с помощью соседа спустила того ниже: так, чтобы взгляд больного упирался в витраж, прославляющий исцеление Всеотца святой Интруной. Кивком поблагодарив вполне здорового на вид мужчину, она поднялась, подхватила свободной рукой небольшую табуретку и повернулась к проходу между рядами кроватей. Дарьен уже готов был пойти к ней, когда из боковой галереи выбежала запыхавшаяся послушница и, остановившись возле Аланы, что-то взволнованно зашептала.

«Ну, на ногах она держится куда увереннее, чем вчера», — подумал он, провожая взглядом напряженную спину в синем хабите. А о самочувствии можно справиться после ужина. Однако на ужине Алана не появилась.

Не было ее и в храме, куда Дарьен специально заглянул перед сном. Не то, чтобы он не доверял крестной. Так, на всякий случай. Эльги, кстати, там тоже не оказалось, однако это уже была не его забота.

В гостинице Дарьен сбросил сапоги и довольно вытянулся на кровати. Длинный день. Суетный, нервный. Вдвойне нервный потому что, соглашаясь на предложение брата, он ожидал сюрпризов от навязанного Хильдериком сопровождения, но никак не от родных и хорошо, казалось бы, знакомых людей. Неужели трудно понять, что его правила не прихоть, а необходимость? Подумать, довериться, в конце концов, а не дуться рыбьим пузырем или, еще лучше, пытаться заглянуть к нему в постель. Какое, вообще, им дело до его постели?

А ведь Оннет наверняка разозлилась: он исчез, не предупредив, а значит по возвращении придется выдержать дрожание еще одного подбородка, печальный взгляд и одинокую слезинку на длинных ресницах. Любовное томление, которое он должен был бы испытывать при воспоминании о прекрасном лике баронессы Руан, больше всего напоминало изжогу.

Дарьен выдохнул, завел руки за голову и поймал себя на том, что, кажется, жалеет о слишком уж короткой дороге в аббатство. Хорошо ведь было. Отлично даже — легко, понятно и как-то душевно. Никаких тебе игр в молчанку, намеков, обид, от того, что намеки не были поняты или поняты не так, тайных знаков веерами, и сложного, сложнее, чем двадцать восемь видов пульса, языка цветов.

Он попытался вспомнить, что там значит вереск, и не смог. Надо будет при случае спросить у крестной. Дарьен зевнул, прикрыл глаза и провалился в сон. После пяти лет ученичества у мастера Бао делать он это научился мгновенно.

А ночью ему приснилась Гвен.