Помни обо мне

Глава 25

— Алана?

— Сестра Алана, Ленард.

— Ах, простите, тетушка, конечно. Сестра Алана, вы уверены, что синий действительно ваш цвет?

— Алана! Ну почему так? Почему нельзя ударить туда, где сердце?

— Сестра Алана, если решите посвятить себя служению, приезжайте. Сестра Юстиния будет вам рада. Впрочем, как и я.

— Алана?

От звука собственного имени мои пальцы дрогнули, передавая нервное напряжение струнам арфы. Дарьен быстро прикрыл за собой резную дверь и взглядом полководца, что изучает поле грядущей битвы, прошелся по изящным силуэтам стульев, обитых розовым с золотой нитью дамастом, шкафу со свитками и сборниками изящной поэзии, столам, столикам и канделябрам с белыми росчерками свечей, благородному профилю арфы, дремлющим на подставках лютням, пока не остановился на элементе совершенно чуждом этому возвышенному интерьеру. На мне.

— А вы… Почему вы здесь?

Спокойно, Алана, в конце концов, ты и не можешь прятаться от него вечно.

Могу, во всяком случае с той ночи в замке Мален это мне как-то удавалось, и сейчас мы впервые остались с Дарьеном наедине. Я могла уйти. Но я, святая Интруна, сохрани мое глупое сердце, не хотела.

— Сестра Лоретта и сестра Мария-Луиза обсуждают фасон платья, точнее, декольте…

И, дабы не стать свидетельницей столкновения юности и непоколебимых моральных устоев, я сбежала в музыкальную комнату. Хотела в сад, но там как всегда безупречный маркиз Ривеллен очаровывал супругу и дочерей виконта дю Валлон, мэра Тонваля, который был столь любезен, что пригласил кузена короля и ее преосвященство аббатису провести несколько дней в своем скромном, как столичная кокетка, жилище. Ну и нас заодно. Всего лишь день, а мне, Всеотец свидетель, хотелось сбежать. Подальше от показного богатства и провинциального снобизма дам Валлон. Увы, по случаю празднования дня святого Тонваля, покровителя города, все постоялые дворы были забиты под самую крышу.

— Угу, — хмыкнул Дарьен, останавливаясь в полушаге от меня. — Может, и вам нужно? Платье?

От его внимательного изучающего взгляда у меня перехватило дыхание и немедленно захотелось, как в детстве, надеть лучший свой наряд. Пожалуй, тот из темно-синего переливчатого атласа, с серебряной вышивкой и вставками из тафты, в котором я была на балу в честь именин мэра Сан-Мишель. Сапфиры и столь любимый наставницей жемчуг. Толика пудры, совсем немного румян и помады, капелька духов на запястье…

Святая Интруна, о чем я только думаю?!

— Еще одно письмо? — я ухватилась за бумагу в руках Дарьена, как за повод сменить тему.

Я просто устала. Я устала за эти пять дней. От дороги, ноющих ребер, кошмаров принцессы, которые несли мне запах жасмина, но, главное, от внезапно проснувшегося жадного интереса маркиза. Устала и больше всего хотела, чтобы Дарьен обнял меня, как тогда в Чаячьем крыле, когда, уезжая, взял мою ленту. Погладил по рассыпавшимся волосам и пообещал, что все будет хорошо. Кажется, я бы ему поверила. Опять.

— Да, — он покрутил в руках письмо со сломанной королевской печатью.

Такое же, как ждало нас позавчера в Российо.

— Что-то новое? — я сделала вид, что изучаю резьбу на шейке арфы.

Возможно, оставаться наедине было все же не лучшей идеей.

— Нет, брат пишет прибыть в Шассель ко дню поминовения Хлодиона. Не понимаю…

Сомнение, даже растерянность в его голосе заставила меня поднять взгляд.

— Не понимаю, зачем нам ехать в Шассель, — он смотрел на меня так, словно я могла мановением руки развеять все его опасения, — если мы договорились, что я привезу Эльгу в Керинис.

Дорога, он просто решил обсудить дорогу. Вспомни о деле, Алана, и хватить выдумывать то, чего нет.

— Возможно, Его Величество просто решил охотиться? — озвучила я очевиднейшую из причин.

— Хильдерик? Охотиться? — Дарьен посмотрел на меня так, словно я сказала нечто в высшей степени забавное. — Скорее уж я стихи сочинять начну.

Его улыбка была настолько заразительна, что я опустила голову, пряча свою.

— Нельзя ослушаться приказа Его Величества, — мой пальцы скребли по резным виноградным гроздьям, но голос звучал почти ровно. — Он дает нам время на отдых, тем лучше. Вы же не хотите оставить свою сестру без платья?

— Нет, — совершенно серьезно сказал Дарьен, — если это действительно поможет Эльге почувствовать себя лучше, платье она получит.

Первый день после отъезда из замка Мален принцесса провела в черном молчании. Она почти ничего не ела, отмахнулась от предложения почитать о Тристраме и Исонде, не сделала ни одного замечания о дороге, а войдя в комнату на постоялом дворе, только пожала плечами. Второй день прошел почти так же. И третий. Мужчины волновались тихо, Сестра Мария-Луиза — заметнее, чем я могла предположить. Эльга оживала только вечерами, когда я, как и обещала, учила ее держать клинок и рассказывала об уязвимых точках человеческого тела. Кинжал она прятала под подушкой. Увы, в отличие от фейри, кошмары холодное железо не отгоняло.

А на четвертый день, за завтраком, Эльга неожиданно и с прежним пылом выдала ультиматум, что в столицу явится только в подобающем благородной адельфи платье. Она готова была спорить, но и Дарьен, и сестра Мария-Луиза согласились сразу. Аббатиса даже разрешила Эльге надеть под хабит драгоценную подвеску с сапфиром и вплести в скрытые от чужих глаз волосы шелковую ленту. Мелочи, но иногда именно они спасают.

— Алана, — аккуратно начал Дарьен. — Шассель — загородная резиденция, почти охотничий домик, я не уверен, что ваше… Что бумагу о королевской стипендии получится сделать достаточно быстро. Клянусь честью, вы ее получите, просто вряд ли Хильдерик потащит за собой всю канцелярию.

— Я понимаю.

Странно, но у меня и мысли не мелькнуло о возможном обмане.

— Может, — его пальцы накрыли резные виноградины совсем рядом с моими, — вам платье тоже поможет… Почувствовать себя лучше.

Он замолчал, а я не спешила разбивать обнявшую нас тишину — в первый раз за много лет, я совершенно не знала, что сказать.

— Подумайте, Алана, — сказал он, внезапно отступив на несколько шагов, — просто подумайте.

— Я, — я поняла, что снова могу дышать, — я подумаю. Благодарю.

А если да, то саржа? Нет, слишком просто. Возможно, шелк? Не кайсанский, нет, а тот, что пытаются делать в поместье Гольдера. Или все же тевменская шерсть?

— И я давно хотел спросить…

Взгляд, который я подняла на Дарьена был несколько рассеянным.

— Песня, — начал он, но вдруг замолчал.

— Песня?

— Да, песня, — Дарьен пригладил волосы и несколько поспешно, как мне показалось, продолжил: — которую вы пели по просьбе крестной. Что-то про вечернюю звезду… Я… Кажется, я слышал ее. Где-то, но вот где? Вспоминаю, вспоминаю и… Ничего.

Он потер шею. Нахмурился так, словно воспоминание это было делом государственной важности. А я на мгновение растерялась. Не потому, что не знала ответа, о, я сразу поняла, о какой именно кансоне он говорит. Я не знала как ответить.

— Эту песню, — мои пальцы коснулись струн арфы, — Бернарт из Ведантона, с высочайшего разрешения Его Величества посвятил адельфи Ивенн.

Внимательно, очень внимательно я изучила удивленное лицо Дарьена и, не найдя на нем признаков душевной боли или сильного волнения, решила сказать больше:

— Он исполнил эту кансону на маскараде, устроенном в честь именин адельфи Ивенн, а хозяйка праздника в знак благосклонности одарила трувера…

— Шарфом, — закончил Дарьен.

Он стоял в каких-то трех шагах, смотрел в мою сторону, но, готова поклясться, глаза его видели не меня. И улыбка эта, легкая, теплая, печальная, предназначалась тоже не мне.

Адельфи Ивенн умерла незадолго до того, как Гвен повстречала Дара на Белом утесе. По большому секрету ей сказала об этом няня, а мама, подавая чистые льняные полосы, которыми предстояло наново перетянуть вывихнутую лодыжку, попросила проявить тактичность. Кажется, Гвен послушала.

— Мама подарила ему свой шарф, — Дарьен провел рукой по глазам, словно стряхивая брызги старого сна. — Я вспомнил, там действительно было представление, с костюмами. И даже меня нарядили… В чулки, Всеотец Вершитель, такие длинные разноцветные чулки…

— Шоссы?

— Оно! И еще платье, точнее, это была рубаха. Но длинная, с вышивкой, но мне тогда казалось: ну, платье, платьем! И туфли… Всеотец Милосердный, ну кто делает у туфель такие длинные носки?!

Его взгляд просил понимания, и я согласилась:

— Это неудобно.

— Именно! Я спорил, но отец приказал — пришлось надеть. Вот это все. И волосы распустить, и венец. Чтоб уж совсем как девчонка, — Дарьен осекся. — Я хотел сказать…

— Я поняла. Вы были расстроены.

— Не то слово! И тут этот…

— Бернарт, — подсказала я, с нетерпением ожидая продолжения истории.

И почему Бернарт об этом никогда не рассказывал?

— Да. Говорит, что сейчас будет про маму. И поет, а она улыбается, и отец тоже, и крестная, а мне это все показалось очень неправильным. Вот я его и вызвал.

Вызвал?

Удивление на моем лице заставило Дарьена улыбнуться. И руками развести.

Вызвал трувера на поединок? За песню? Точнее, за честь дамы. Мамы. Святая Интруна, какой сюжет! И Бернарт, несомненно, сделал бы из этой истории что-нибудь потрясающе, не будь вызвавший его мальчик сыном короля.

— И что же? — аккуратно спросила я.

— А принял. Да, принял вызов. И согласно кодексу…

— Получил право выбирать оружие?

О, нет, кажется, я знаю, что было дальше.

— Да, — поморщился Дарьен. — Угадайте, что он выбрал?

— Предположу, — мой голос подрагивал от едва сдерживаемого смеха, — что не шпагу?

— Лютню! Он выбрал лютню! И потребовал закрытый поединок, с отцом в качестве королевского свидетеля.

На миг, на короткий миг я представила себе эту дуэль, а главное дуэлянтов, и зажмурилась, сглатывая пузырящееся игристым вином веселье. И десяток, не меньше, комментариев. Однако подумав, один все же озвучила.

— Бернарт отнесся к вашему вызову очень серьезно, раз выбрал оружие, которым владел лучше всего.

— Бросьте, Алана, — хмыкнул Дарьен, — неужели вы правда так думаете.

— Думаю, — сказала я со всей возможной серьезностью, и когда тень ее легла на лицо Дарьена, добавила: — А еще мне кажется, он пытался защитить вашу гордость.

Хотя слово кажется определенно было лишним. Не зря же Бернарт молчал об этом поединке.

Дарьен и лютня, святая Интруна, хотела бы я это увидеть.

— А, ведь правда, — Дарьен внимательно посмотрел на свои ладони, — отказаться он не мог, обнажить оружие против мальчишки, да еще и королевской крови, тоже. Пожалуй, отец был прав тогда, он действительно, славный малый, и мне стоило бы взять назад всю ту чушь, что я наговорил. И с лютней тоже… Неудобно получилось. А вы, случайно, не знаете, где он сейчас? Этот Бертран?

— Бернарт, — поправил Дарьена голос маркиза Ривеллен, сам же он быстро закрыл за собой дверь музыкальной комнаты. — Бернарт из Ведантона. Что я слышу, кузен, в тебе проснулся интерес к поэзии?

— Что? — подался вперед Дарьен.

— Ш-ш-ш, — маркиз предостерегающе прижал палец к губам. Стремительно, почти не опираясь на трость, он преодолел разделяющее нас расстояние и, замерев в шаге от меня, сказал: — тише, кузен, иначе сюда нагрянут девицы Валлон. Точнее, одна девица, та, похожая на испуганного хорька, ей выпало водить первой.

— Что ты здесь делаешь, Ленарт? — раздраженно выдохнул Дарьен.

— Играю. Прячусь, и Всеотец Милосердный, тише, иначе я шепну их неугомонной матушке цифры твоего годового дохода, дорогой кузен. Возможно, это поможет тебе прочувствовать всю тяжесть моего нынешнего положения. Алана, — воспользовавшись всеобщим замешательством, маркиз взял мою руку, чего не позволял себе в присутствии сестры Марии-Луизы, поднес к губам и, прежде чем я успела его остановить, поцеловал. Медленно и очень умело. И странно, но когда его сиятельство изволили посмотреть на меня, улыбка в его светло-синих глазах была почти настоящей, — неужели святая Интруна ответила на наши молитвы и вы чувствуете себя достаточно хорошо, чтобы порадовать нас музыкой?

И хотя чувствовала я себе на удивление неплохо — щека походила цветом скорее на неспелое яблоко, чем на свеклу, да и дышалось уже куда легче, — я изобразила на лице огорчение, спрятала кисти в рукава хабита и, подавив желание повернуться и посмотреть на Дарьена, ответила:

— Боюсь, нет, ваше сиятельство.

Я не флиртовала, святая Интруна свидетель. Всю дорогу, что мы проделали в карете и блестящем обществе маркиза Ривеллен, я держалась осторожнее, чем на тропах Брокадельена. Но, похоже, моя бесконечно вежливая холодность, наоборот, подогревала непостижимый интерес его светлости. Такие мужчины не влюбляются в неподходящих по статусу дам. Даже в балладах.

— Жаль, — непритворно вздохнул маркиз. — Что, ж, тогда поведаем кузену, почему Бернарт из Ведантона покинул наш благословенный край. Хотя, предупреждаю сразу, Дарьен, некоторые подробности придется опустить. Ведь с нами, — он удостоил меня мимолетного, но все же, заметного наклона головы, — дама.

— Ему сломали пальцы, — я успела раньше его сиятельства.

У этой истории было множество вариаций. Одна, например, выставляла Бернарта подстрекателем, изменником и чуть ли не еретиком — хотя, Всеотец свидетель, каждая строка в той его запрещенной сирвенте была правдой, — и мне отчаянно не хотелось, чтобы Дарьен услышал ее первой.

— Пальцы? — переспросил он, приближаясь на шаг. — Музыканту?

Маркиз молчал, похожа, ожидая, какую же из версий выберу я.

— На обеих руках, — добавила я почти спокойно. — Он сочинил сирвенту, песню, которая не понравилась архиепискому Монсегю. Его преосвященство пригрозил Бернарту отлучением, и нашлись те, кто решили, по их словам, спасти душу заблудшего трувера. Его избили, облили нечистотами и бросили на улице. Не убили. И оставили три пальца на правой руке, чтобы мог творить знак Всеотца, когда станет замаливать грехи. Вы правы, ваше сиятельство, — я повернула голову, чтобы посмотреть в глаза маркизу Ривеллен, — эти детали не слишком приятны. Но не для тех, кто знал Бернарта и сидел у его постели.

Лицо маркиза дрогнуло, словно поверхность озера, растревоженная брошенным камнем.

— Я всегда считал, — с серьезностью, какой я за ним не помнила, произнес он, — что сотворившие это варварство получили по заслугам. А Арморетта лишилась одного из величайших труверов современности.

Кажется, он хотел сказать еще что-то, но промолчал, положив начало тягучей, как смола, паузе, которую сломал новый шаг Дарьена. И вопрос.

— Он умер?

— Умер? — опередил меня маркиз. — Нет, хвала Всеотцу, святой Интруне и мастерству лекарей, которые его выхаживали. После расправы Бернарт из Ведантона исчез. Признаюсь, я сам интересовался его судьбой, однако, Бернарта больше не видели и потому сочли мертвым. А несколько месяцев спустя появилась новость, что он уехал. И песня, знаменитый его «Плач по Арморетте». И с тех пор, вот уж шесть лет тишина. Ведь так, Алана?

За этим вопросом и последовавшим незамедлительно взглядом, скрывалось нечто мне непонятное. Не искал же маркиз моего… Понимания? Одобрения? Интруна святая, какая глупость!

— Да, ваше сиятельство, — кивнула я, на всякий случай натягивая маску сестры Юстинии.

Тень разочарования на красивом лице сменилась привычным скучающим выражением. Маркиз вскинул подбородок и, указав набалдашником трости на скомканный лист в руке Дарьена, небрежно спросил:

— Вижу венценосный кузен удостоил нас очередного послания? И ты, Дарьен, конечно же, собирался поделиться со мной новостями?

— Нечем делиться, — буркнул Дарьен, разбивая предшествующую его словам хрупкую, точно первый лед паузу. — Ничего не изменилось. Нам нужно быть в Шасселе ко дню Хлодиона.

И, кажется, мне все же начинает передаваться неясная тревога Дарьена.

— Ах, охота, — мечтательно улыбнулся маркиз. — Скажите Алана, вы когда-нибудь участвовали в королевской охоте?

Я замерла, словно заяц, угодивший в прочные силки.

— Нет, ваше сиятельство, — сказала осторожно.

И как бы ни любила я оказываться правой, сейчас, глядя в прищуренные, как у сытого кота, глаза маркиза, я всем сердцем надеялась, что ошибаюсь.

— Какое досадное упущение, — вкрадчиво улыбнулся он. — В таком случае, — шагнул ко мне, окутывая ароматами сандала и аниса, — вы непременно должны остаться. Не выдавайте меня тетушке, но двор подходит вам куда больше монастырской кельи.

Да чтоб вас корриган сожрала, ваше сиятельство!

Но внешне я все же смогла сдержаться. Не отступить. Не позволить гневу завладеть голосом.

— Это честь, ваше сиятельство, — склонила я голову, пряча взгляд. — Однако, мои обеты…

— Их ведь снимут, как только Эльга прибудет в Шассель.

— И здоровье…

— Помилуйте, разве я отпущу вас с ловчими, — улыбнулся маркиз.

— И положение, — я бросила на стол последнюю карту.

— Вы будете моей гостьей.

Услышав, как слева Дарьен шумно втянул носом воздух, я приготовилась к худшему, но он молчал, давая мне возможность ответить.

Никогда не знала, каково это — оказаться меж двух мужчин. И, Интруна свидетель, предпочла бы никогда не узнать. Право же, сейчас келья в Карнальской обители казалась мне меньшим из зол.

Но пути назад нет, дорога еще не окончена, а отказ вполне мог быть воспринят… Да кого я обманываю?! Отказ безродной жонглерки будет воспринят одним из знатнейших мужчин Арморетты как оскорбление. Особенно при свидетелях.

— Вы позволите мне… подумать, ваше сиятельство?

После я постараюсь найти приемлемый повод сказать нет. И объяснюсь с Дарьеном. Если, конечно, он захочет меня выслушать.

— До ужина, — милостиво согласился маркиз. — А пока думаете, закажите себе платье. Что-нибудь менее… Благочестивое. И о цене…

— Вы очень щедры, ваше сиятельство, — слишком поспешно и, кажется, почти зло перебила я, — но я предпочитаю сама оплачивать свои наряды. И прошу простить, но, мне пора вернуться к сестре Марии-Луизе.

Реверанс, чтобы сгладить резкость. Точнее два, святая Интруна дай мне сил, реверанса.

Протокол предписывал первым прощаться с герцогом, и я наконец-то повернулась к Дарьену.

— Ваша светлость.

— Не вздумайте, — сказал он, останавливая мое движение.

Подал руку, тем самым спасая от необходимости прощаться с маркизом, и, подстраиваясь под мой шаг, повел к двери. Дарьен был зол. Я чувствовала это так же ясно, как моряки чувствуют, ветер. И когда в коридоре мне все же удалось поймать его взгляд, я коснулась сжимающих белое дерево пальцев.

— Спасибо, — прошептала, пытаясь голосом выразить то, что не могла сейчас выдать словами.

Дарьен кивнул, улыбнулся почти болезненно, и, прежде, чем я успела сказать еще что-то, закрыл дверь. Три. Три удара сердца я вслушивалась, кусая губы, в злые удары его шагов, а потом подобрав юбку, побежала искать девиц Валлон.

Гнев — враг.

Тихий, тише шепота гонимых осенним ветром листьев, голос мастера Бао, повторял это снова и снова, выпуская из тела ярость, точно дурную кровь. Дарьен цеплялся за эти слова, этот голос, а особенно — за облегчение, признательность и беспокойство в глазах Аланы, которые ясно давали понять: предложение Ленарда было для нее не отнюдь не лестным.

— Что такое, кузен? — небрежно поинтересовался Ленард, перекладывая трость из правой руки в левую. — Мне кажется или ты хочешь что-то мне сказать?

Сказать? Нет, говорить с Ленардом не хотелось. Хотелось подойти и стереть с его лица это самодовольное выражение, улыбочку эту триумфальную, которая с детства действовала на Дарьена, как мулета на кастальских быков. В этот миг Дарьен пожалел, что они не в каведиуме дома мастера Агриппы, не признававшего за учениками иных достоинств, кроме умения и усердия, и не в школе мастера Бао, знаменитые ворота которой отсекали прошлое, оставляя только тело и дух. Нет, они с дорогим кузеном стояли в, екай ее разнеси, музыкальной комнате. Но гнев — враг, и поэтому Дарьен набрал полную грудь воздуха, повторил про себя любимое изречение мастера Бао об искусстве повергнуть врага без сражения, и резко выдохнул:

— Да. Хочу. Во-первых…

— Даже во-первых?

Улыбка стала шире. Для мужчины, чье приглашение не приняли, а возможный подарок отвергли, Ленард был как-то удивительно доволен. Почти как в детстве, когда ему удавалось вывести Дарьена из себя или случайно (случайно, как же!) сломать копию боевой галеры — подарок отца на седьмые именины. Эта мысль отрезвила лучше всех изречений кайсанских мудрецов. Как навечно вбитых в память вездесущей палкой мастера, так и благополучно забытых.

— Во-первых, — уже спокойно повторил Дарьен, — Алана еще не выздоровела. А если святая Интруна лишит ее своего покровительства… Не мне тебе рассказывать, что такое сломанное ребро.

А хороший был турнир. В Ланже, кажется.

— К чему эта проповедь, кузен?

Тон Ленарда был все так же небрежен, но Дарьен заметил, пусть как на мгновение, но взгляд кузен все же отвел.

— Обеты, кузен. Обеты ордена. Послушание, нестяжательство и, — Дарьен сделал паузу, — целомудрие.

Семь демонов Дзигоку, а ведь он говорит, как крестная. Плевать, главное, до Ленарда, похоже, дошло.

— А во-вторых? — спросил тот, демонстративно стряхивая невидимую пылинку с белопенного манжета.

— Во-вторых, — сказал Дарьен, пристально всматриваясь в лицо кузена, — Алана не игрушка, не новая шпага, не пони…

— Дарьен, Дарьен, неужели ты думаешь, мне есть дело до наших детских споров?

Спокойный вид кузена заставил усомниться в собственной догадке, но зудящее чувство внутри все же не стихало.

— Тогда почему?

— Мне не нужна причина, чтобы добиваться понравившуюся мне женщину. А в Алане есть что-то такое…

Ленард прищурился и улыбнулся, ну вот точь-в-точь, как когда Дарьен показал ему шпагу, подаренную королем Касталии. А через четыре месяца у него была почти такая же — мать ни в чем не отказывала единственному сыну.

— Впрочем, — продолжил он, — тебе, кузен, вся эта, как ты говорил, рифмованная белиберда никогда не была интересна.

Не была, но Алана — это ведь не музыкальная шкатулка, не экзотическая зверушка или драгоценный аксессуар. Она выбрала этот путь, чтобы, как сказала тогда на озере, жить ни перед кем, кроме Всеотца, не отчитываясь. А Ленард… Он всегда считал свои желания куда важнее чужих.

— Тогда, надеюсь, — Дарьен смерил кузена тяжелым взглядом, — ты обойдешься без своих игр. Я очень, слышишь меня, очень на это надеюсь.

Они смотрели друга на друга несколько вдохов. Пристально, оценивающе, словно пытаясь отыскать слабое место в броне противника. Но вот Ленард поморщился. Повернулся спиной и медленно провел пальцами по струнам арфы.

— А это, знаешь ли, это оскорбительно. Да, — трость со стуком опустилась на резную шейку, — твои намеки, дорогой кузен, оскорбительны. Я не настолько жалок, чтобы брать женщину силой. Рано или поздно, — на губах Ленарда опять появилась та самая улыбка, — но они приходят. Сами.

Дарьен хмыкнул.

— И мудрец из тысячи раз единожды да ошибется.

И пожалуй, стоило пройти эти много раз по триста ступеней и запомнить, хоть и не все, изречения кайсанских мудрецов, столь любимые мастером. Ради этой паузы. И удивления, с которым кузен, правда, справился быстро. Сломал кривой улыбкой и язвительным:

— Хочешь пари?

— Хочу, чтобы ты научился слышать нет, — спокойно, Омиками храни старого Бао, сказал Дарьен.

А он убедится, что нет это будет услышано.

— Разве кто-то произнес нет? — кузен приподнял бровь и продолжил, не получив ответа: — Это игра, дорогой кузен. А игра только добавляет охоте удовольствия. Впрочем, хватит об этом, — Ленард немедленно оперся на трость и поклонился девице Валлон, которая влетела в комнату бело-розовым облаком. — Адельфи Лизетта! Какое счастье, еще немного и, клянусь шпагой, я бы сам отправился искать вашего очаровательного общества. Скажите, адельфи, вы музицируете?