Помни обо мне

Глава 24

Сан-Мишель, восемь лет назад

Стрейджен, теневой король Сан-Мишель, лежал на смятых простынях тончайшего льна и, закинув за голову жилистые руки с полосами вен и старых шрамов, смотрел на женщину. Медленно, словно в полусне, она подхватывала длинными пальцами прядь волос — черных, блестящих, точно лакированная поверхность шкатулок с Жемчужных островов — пропускала сквозь деревянные зубцы и позволяла темной лентой лечь на молочно-белое плечо и идеальное полушарие груди. Стреджен лежал, стиснув зубы до проступивших под кожей желваков, вцепившись пальцами в собственные волосы, короткие и жесткие, как конская челка, смотрел, пьянея от желания, и не осмеливался прикоснуться. Нарушить этот неизменный, понятный только ей одной ритуал.

Но Стрейджен знал, что будет дальше. Она закончит, отложит гребень. И тот невзрачный, лишенный даже простейшей резьбы, будет смотреться на туалетном столике розового дерева, в окружении зеркал, золота, жемчугов, флаконов с драгоценными эссенциями и прочих женских безделушек, точно нищенка на королевском балу. Затем женщина поднимет волосы, позволит любоваться мягкой линией спины, совершенной талией, бедрами, от которых сердце начинает ухать осадным тараном. Повернет голову, демонстрируя точеный хищный профиль, улыбнется самым краешком губ и, наконец, разожмет пальцы, отчего волосы хлынут на спину черным водопадом. И тогда можно будет подхватить эту шелковую волну, отбросить, приоткрывая беззащитную шею. Прильнуть губам, вдохнуть ни с чем не сравнимый аромат и прикусить до хриплого, туманящего разум стона.

Рука с гребнем замерла, и Стрейджен почувствовал, как от паха к груди прокатилась сладкая судорога. Женщина встала. Четыре танцующих шага и гребень лег на инкрустированную перламутром столешницу. Она потянулась к волосам… Он приподнялся на локтях. И выругался, заглушаемый требовательным стуков в дверь спальни. Уверенным, громким, неуместным настолько, что захотелось отвесить стучавшему хорошего пинка. Вот только пинать Цай было все равно, что гадюку. Глупо.

— Аделаида, нет, — Стрейджен сел на кровати.

— Но любимый, — она улыбнулась, оглядываясь по сторонам, — Цай не стала бы беспокоить по пустякам.

Под тихие солдатские ругательства, Аделаида надела смятую его руками, но все же непорванную рубашку, подхватила с пола лиловый домашний халат. Стрейджен успел прикрыться за миг до того, как прозвучало громкое: «Входи» — и в комнате, ступая совершенно бесшумно, появилась Цай. Маленькая, точно воробей, женщина просеменила на середину, скрестила на груди широкие рукава кайсанского платья и церемонно поклонилась.

— Приходить красный женщина яоэр, госпожа, — последнее слово, в отличие от всех прочих, Цай выговаривала чисто. — Говорить хотеть госпожа. Говорить важно. Не врать. Быстро бежать, платье тонкий иметь.

— Проститутка? Рыжая? — мгновенно переспросила Аделаида. В отличие от Стрейджена, она всегда разбирала тут тарабарщину, на которой объяснялась Цай. — Огонек?

— О-го-не-к, да, — закивала Цай.

— Это одна из девочек вдовы Форжо, — задумчиво пояснила Аделаида.

Она опустилась на обитый бархатом пуф и принялась быстро подбирать волосы, закрепляя их подхваченными на ощупь шпильками. — Цай, отведи Огонька в верхний кабинет, дай плед, накорми и… И пусть приготовят карету. Это все.

Черная тень поклонилась и исчезла, аккуратно притворив за собой дверь.

— Карету? — хрипло переспросил Стрейджен. — Сейчас?

— Огонек очень умная девочка, — ее руки порхали вокруг головы, точно две ласточки, — она не прибежала бы в такой час из-за пустяка.

— Так возьми ее, если она такая умная.

Он попытался нашарить у кровати собственную рубаху.

— Нет, — помедлив, она всегда обдумывала его слова, сказала Аделаида. — Огонек не подходит.

А еще, замечала малейшие перепады его настроения.

— Стрейджен, — ее голос прошелся по позвоночнику жаркой волной, — ты не мог бы… Помочь… С застежкой. М-м-м, да. Только прошу, — прошептал она, когда его губы прижались к изгибу шеи, чуть выше молочно-белых жемчужин, — не помни мне прическу.

В этой комнате Огонек была впервые. Обычно адельфи говорила с ней внизу, в малой гостиной, отмахиваясь от старухи Иви, которая вечно ворчала, что собравшие грязь улиц Сан-Мишель туфли Огонька пачкают дорогой ковер. Хотя, собираясь к адельфи, Огонек надевала лучшее свое платье и даже чепец совсем, как у галантерейщицы Бонасье. И шла аккуратно, огибая вонючие лужи и встречавшиеся повсеместно островки лошадиного дерьма. Сегодня же Огонек неслась напрямик, через паутину грязных улиц и улочек. В рабочем платье, слишком открытом для ноябрьской ночи в Сан-Мишель. Да и в принципе слишком открытом. И потому, царапаясь в заднюю дверь особняка на улице Роз, Огонек разумно опасалась: вдруг Иви, командующая слугами, с важностью записного маршала, погонит ее прочь? Но дверь открыла не Иви, а какая-то девчонка в странном платье. Открыла, выслушала и захлопнула, дрянь такая, перед самым носом! Огонек шмыгнула носом и, обхватив себя озябшими руками, тихо, но от души, обложила паскудницу отборнейшей папашиной бранью. Кто ж знал, что девчонка вернется? Проведет не в малую гостиную, а аж на второй этаж. Опять уйдет. Опять вернется.

Огонек только и могла, что смотреть, как это отродье фейри, не иначе, с узкими черными, точно потухшие угольки, глазами шныряет туда-сюда, да поспешно творить знак Всеотца, когда оно выходило за дверь. Но вот оно зажгло свечи, перебросила через спинку стула благоухающий почище парфюмерной лавки плед, опустила на стол поднос, прочирикало: “Ждать”, — и, хвала Всеотцу и всем святым, исчезло.

Трижды осенив себя знаком Всеотца Огонек подошла к столу, шепча слова молитвы, сцапала плед. Облизнулась на оставленную подменышем холодную цыплячью ножку. Потыкала пальцем белый хлеб. Принюхалась к вину, которое наверняка не чета той кислятине, что мамаша Форжо выдает клиентам попроще за всамделишнее альбийское. Сглотнула голодную слюну, решительно отвернулась и принялась рассматривать единственное украшение этой странно простой, если сравнивать с малой гостиной комнаты, комнаты. Большая, в рост картина, висевшая аккурат напротив стола, изображала вид с вершины какой-то горы. Очень высокой, наверняка выше, чем колокольня храма Всеотца, куда Огонька частенько водил вроде как исповедоваться отец Моруа. Размышляя, где ж это бывают такие горы: чтоб лес, и облака почти под ногами, и тропа бежит вниз, петляет, теряется где-то в объятьях деревьев, Огонек не заметила, как открылась одна из деревянных панелей.

— Нравится? — мягкий голос за спиной почти заставил ее подпрыгнуть.

— К-красиво.

Она развернулась, облизнула пересохшие губы и попыталась присесть в реверансе.

— Ваша милость.

На женщине было простое темное платье. И прическа обычная, и украшений — тонкая белого жемчуга. А глаза блестят. Ярко-ярко, так, что нетрудно догадаться: не от всенощных молитв Огонек отвлекла хозяйку этого дома.

— Я… — Огонек набрала полную грудь пахнущего вареной курятиной воздуха и затараторила, пытаясь обогнать наступающий на пятки страх: — Вы извините, что поздно, адельфи, но, вот, помните, вы говорили мамаше, что девушку себе ищете. Просили, чтоб, если грамотная и, ну, приличная, так сразу вам.

— И никак нельзя было дождаться утра?

Огоньку представила себе продирающий до самых кишок, холодный, точно руки повойника, взгляд Стрейджена и мотнула головой так сильно, что волосы, ее гордость и отличительный знак, взметнулись языками чистого пламени.

— Никак нельзя, адельфи, Интруной святой клянусь, никак. Я ж ни в жизнь не стала б вас среди ночи, но иначе никак, адельфи…

— С начала, — улыбнулась женщина. — Рассказывай с самого начала. Только успокойся. И сядь.

Огонек послушно плюхнулась в кресло, на которое указала белая рука, и дотошно рассказала о девушке, что этим днем постучала в дом мамаши Форжо. Адельфи слушала молча и настолько спокойно, что Огонек на миг засомневалась, стоило ли доносить на мамашу Форжо. Вдруг расчет убрать старую каргу не сработает?

— Она, прям все как вы хотели, — решительно кивнула Огонек, — Писала скоренько, считала, говорила по-книжному и держалась, ну вот сразу видно: в хорошем доме росла. Да и нетронутая она, ну… Была.

— Была? Что значит была? — ласково переспросила женщина.

И от этой ласковости Огонька, которая росла на улице и к своим двадцати пяти годам повидала немало, прошиб холодный пот.

— Так продала ее мамаша. Клиент пришел сегодня чистенький такой, при монете, да из благородных. Потребовал, чтоб девочку, вот она и продала.

А о том, что мамаша сомневалась, хрустела пальцами, как за ней водилось в моменты волнения, и трижды переспросила всех, не закровил ли кто, милостью Интруны, Огонек промолчала. Знала же старая ведьма, чем рискует? Знала, чего уж теперь.

— А благородный этот скотиной оказался. Отметелил девчонку, еле оттащили, орал, что убить хотела. Шпилькой. Видать Нонна забыла, она ту комнату с энном Кокнар пользовала, а тот требует, чтоб она его шпильками того, колола, вот Нонна…

— Огонек.

— Да, адельфи.

— Что с девушкой?

— Мамаша запереть наказала.

— Хорошо, — женщина встала, — отвернись, смотри на картину и читай «Всеотец стою пред оком твоим», когда закончишь, можешь повернуться и взять со стола монеты. Ты меня поняла?

— Да, адельфи, — послушно закивала Огонек.

— Можешь начинать.

— Что ты обещала мамаше Форжо? — спросил Стрейджен.

Он наблюдал за разговором сквозь отверстия в двери, искусно замаскированной под одну из стенных панелей. И разговор этот ему очень не понравился.

— То же что и остальным, — Аделаида потянула его по потайному коридору обратно в спальню. Шаги ее были быстрыми, а в голосе звенел металл. — Я предложила действительно хорошую цену, любовь моя, вдове Форжо не было нужды сомневаться в моем слове. Похоже, она заставила девушку выполнить мое задание, а значит та действительно могла подойти. И эта шпилька…

Аделаида замерла, нахмурилась и вдруг дернула ленту колокольчика.

— Я поеду.

— Хорошо, — Стрейджен обнял ее за талию.

— Хорошо? — недоверчиво переспросила Аделаида. — И никаких возражений? Условий? Тр-р-ребований?

— Нет. Твое слово — это мое слово, Ада. А если кто-то начал забываться, так я напомню.

Молчание и взгляд. Тот самый долгий взгляд, что почти двадцать лет назад связал судьбы солдата удачи и приговоренной к костру дочери графа Альби.

— Я люблю тебя, — ее мягкие пальцы погладили старый шрам на щеке.

— Моя совершенная, — прошептал он в черный шелк волос.

Она получит свою девчонку.

И если рыжая не солгала, этой ночью дом вдовы Форжо сменит название. И хозяйку.

Стрейджен, теневой король Сан-Мишель всегда ценил верность.