Помни обо мне

Глава 30

Вдовствующая королева Гизельда смотрела в окно. Там, за мозаикой цветного стекла, пойманного железной сетью переплета, медленно умирала ночь. Сегодня королева проснулась рано, раньше обычного. Она умылась водой из серебряной чаши, в которой плавали красные, точно кровь, лепестки роз. Розы, любимые, истинно королевские цветы, были везде: на тяжелых исмаэльских коврах, дамасте обивки, бархатных подушках и пологе балдахина. И те же розы только из золота и эмали, цвели на корсажах дам, что сейчас священнодействовали вокруг королевы. Они смягчали сухую, словно опавшие листья, кожу ее рук драгоценными маслами, расчесывали и укладывали волосы, пряча за сложным плетением, золотом лент и накладных локонов, уродливую седину. Покрывали лицо тончайшим слоем баснословно дорогой жемчужной пудры, подводили губы и брови…

Подумать только когда-то она считала, что украшая себя, женщина роняет честь и подвергает опасности душу. Как наивна она была.

Королева улыбнулась своему отражению, которое в милосердном полумраке казалось почти молодым. Она выбрала платье из темно-красного бархата, со вставками из золотой парчи и жесткого, точно кольчужная сеть, золотого кружева. А к нему драгоценный пояс и широкие парные браслеты — дар халифа Исмаэля. Давно она не наряжалась с таким удовольствием. Но сегодня — особый день. Хороший день. Первый хороший день с тех пор, как эти бестолковые, бесполезные мужчины все упустили. А ведь она предупреждала. Она ведь предупреждала их…

Взмахом руки Гизельда отвергла протягиваемое фрейлиной ожерелье и приказала подать ларец с драгоценностями.

Мужчины всегда ее подводили. Все. Или… Отец хотя бы спросил ее согласия, прежде чем отправить к Хартвейгу. Для Виллема Благочестивого, искренне считавшего себя воплощением воли Всеотца, это было почти любовью. А она, как и подобает добродетельной и преданной дочери, согласилась. Она согласилась. И стоя у алтаря в главном соборе Кериниса, с радостью сказала да златовласому принцу с удивительно синими глазами. Тогда них горело то, что четыре года принцесса, а вскоре уже королева Гизельда считала любовью.

Нет, сегодня никаких сапфиров. Ляпис-лазури, бирюзы, топазов… Рубины. Да. Кажется, именно это ожерелье было на ней в день, когда сдохла его проклятая девка.

Какой это был чудесный день.

Гизельда прикрыла глаза.

В тот день она смеялась. Впервые за долгое, очень долгое время. Гладила заметный даже под самым просторным платьем живот и смеялась. Тогда она верила, истово верила, что родится мальчик. Нормальный мальчик. Золотоволосый и синеглазый, как его отец. И возможно, Хартвейг снова посмотрит на нее с улыбкой…

Но родилась девочка. Золотоволосая и синеглазая, как ее отец. И Хартвейг действительно улыбнулся. Только дочери… И больше не навещал спальню королевы, предпочитая ей, законной жене, которую пред ликом Всеотца клялся почитать и беречь, память о мертвой шлюхе. Он даже не разозлился, когда Гизельда завела любовника. Как будто можно было унизить ее еще сильнее.

Вино Альби, превозносимое за почти медовую сладость, горчило, но королева упрямо опустошила золотой кубок и приказала налить еще. Она села у окна. У того самого, сквозь которое пять дней назад собственными глазами увидела подменыша. Живого и невредимого.

Он вернулся. Ее надежда, подаренная после десяти лет бесплодных попыток зачать дитя и обернувшаяся кошмаром. Он вернулся, и у покоев королевы появилась охрана. Ей запретили покидать комнаты и принимать посетителей. Ей, что спасла страну от позора и возможной смуты. Ей, чье слово двенадцать лет было законом. Ей… Запретили?!

Золотой кубок ударился о стенную панель, расплескав по лепесткам резных роз кровавые винные капли. И фрейлины — хоть фрейлин это отродье ей оставило — засуетились, подавая королеве новый.

А ведь она предупреждала, промедление опасно, а теперь… Де Рош мертв, Окли и остальные скулят в камерах Шатли, трясутся от страха за свои жалкие жизни. Деруа предал, а отец Эквитан… О, отец Эквитан навестил свою духовную дочь и, делая вид, что не понимает ее намеков, сказал примириться с сыном. Примириться… С сыном…

Как будто у нее действительно есть сын. Ах, если б только у нее был сын…

Мужчины…

И единственной светлой новостью за все эти черные дни — бастард не вернулся в Керинис. А следом — чудо! — известие о том, что посреднику готовы предоставить неопровержимые доказательства его смерти. В обмен на золото. Тысяча золотых — щедрая плата за голову сына обычной шлюхи.

Встреча должна была состояться ночью. И ночь эту королева почти не спала. Именно поэтому она встала так рано, поэтому надела роскошное платье и рубины, поэтому пила сладкое, как месть, вино Альби.

За спиной послышался перестук каблуков и шелест юбок, но вместо долгожданного голоса Шарлотты, что утром обещала принести своей королеве добрую весть, раздался совершенно другой голос. Холодный, как тишина усыпальницы. Голос, которого она надеялась больше никогда не услышать.

— Доброе утро, матушка.

Королева не обернулась. Не ответила, только сжала в ладонях словно заледеневший кубок.

… Всеотец сохрани и помилуй, отец Эквитан, вы видите?!

… не жилец, прими Всеотец его душу.

… а смотрит, смотрит-то как! Разве ж дитя людское будет так смотреть?

Нет! Отдайте… Дайте его мне! Мой…

Подменыш…

— Знаю, вы ждали не меня…

Злая ирония этой фразы подарила улыбку, которая тут же исчезла, опала увядшим лепестком, а холод кубка лизнул кончики дрогнувших пальцев.

Знает?

Он знает?!

Нет.

Нет, какой вздор! Он не может знать. Не может. Потому что об этом не рассказал бы ни де Рош, ни Окли, никто из тех слабаков, к чьей помощи она вынуждена была прибегнуть. Эту тайну она доверила только…

— … но Графиня Шеваз арестована.

Шарлотта?!

Золотые лепестки впились в ладони.

Но Шарлотта? Зачем? А может, все же…

Нет! Он просто знает, как она ценит Шарлотту, а значит это еще одна попытка поглумится, сделать ей больно.

С первого вздоха он только и делает, что причиняет ей боль.

… Ваше Величество, Ваше Величество, вам нельзя вставать. Вы слишком слабы, доктор не велел. Ваше Величество, вернитесь! Ваше Величество не смотрите! Ваше…

— Как и Ожье Люссак.

Кто?

Королева нахмурилась, пытаясь вспомнить, но за этим именем не было ничего. Ни гнева, ни презрения, ни гулкой тоски.

…Гизельда, послушай.

— Нет! Это ты! Ты виноват! Твой блуд! Всеотец наказал нас… Мой мальчик…

— Гизельда, это, это наш сын.

— Нет!

Нет. Ее сын другой. У него золотые волосы и синие глаза. Он здоровый и сильный. О нем не говорят украдкой, шепотом, совершая знак Всеотца, когда думают, что она не видит.

Вино было горьким, как ее память, и холодным, как голос за спиной.

— Юноша, которому адельфи Шарлотта ссужала деньги на покрытие карточных долгов. Он должен был помочь избавиться от одной ее, а точнее, вашей… Проблемы.

На миг, слишком короткий для кого-либо, кроме нее, он замешкался. И последнее сказанное им слово вышло резким. Почти гневным.

Значит, все-таки знает… Знает что бастард мертв.

Это ведь справедливо. Это ведь только справедливо, что сын этой девки, даже с его темными волосами так отвратительно похожий на Хартвейга, больше не напомнит о ее дорогом потерянном мальчике.

А Шарлотта…

— Графиня настаивала, что это была ее идея.

Шарлотты ей будет не хватать…

— Знаете, матушка…

Его голос стал ближе. Тише. И еще более безжизненным, хотя она не думала что такое возможно.

— … я заставил бы вас проглотить эту тысячу золотых. Монету за монетой…

Он не посмеет! Не посмеет!

Даже такой, как он не посмеет…

— …Но Дарьен жив, и только поэтому вы еще дышите.

— Жив?! — слова сорвались с губ против воли.

Королева вздрогнула и все же повернулась. Заставила себя посмотреть в лицо того, кто всю свою жизнь незаслуженно называл ее матушкой. И это отталкивающе в своей белизне лицо было спокойно.

Слишком спокойно.

— Нет, — сказала королева, — он мертв. Ты просто не хочешь верить. Надеешься, что вернется, как вернулся после тех двенадцати лет. Но не в этот раз, — она прикрыла глаза, чтобы в полной мере насладиться сладостью этих слов. — Нет, не в этот раз. Он больше никогда не…

— Дарьен вернулся ночью.

Нет!

— Ты лжешь!

Он лжет.

— Я не лгу, матушка, и до конца дня, ваши фрейлины подтвердят это. Но если требуется, чтобы Дарьен нанес вам визит…

Кубок в руках королевы дрогнул.

— Нет!

Нет… Нет…

— Как пожелаете.

Он подошел еще на шаг, и королева едва удержалась, чтоб не отпрянуть.

— Но я усвоил урок, матушка, — он прикрыл веки с белыми иголками ресниц и на миг зажмурился так, словно и вправду мог испытывать боль. — И намерен продемонстрировать вам, насколько хорошо я его усвоил. Ночью я приказал подготовить покои в Девичьей башне. Вы отправитесь туда немедленно.

Что?!

— … Я запрещаю вам покидать башню, писать и получать письма, равно как и принимать у себя кого-либо, кроме вашего духовника.

— Ты не посмеешь!

— Те же правила будут распространяться на дам, которые решат последовать за вами.

— Не посмеешь! Я никогда не соглашусь на это!

— Мне нет никакого дела до вашего согласия, — он смотрел на нее своими отвратительно светлыми глазами. И сейчас в них не было ничего. Даже ненависти. — Как и до того, пойдете вы сами, или вас потащат к Девичьей башне силой. Вам решать, какой вас запомнит двор… Ваше Величество.

Он поклонился, развернулся и пошел к двери. И не остановился, не обернулся. Даже когда она позвала его по имени.

«Книга пяти колец» в отвратительном переводе кастальского монаха Игнасио Айолы была открыта на главе «Шлепающее парирование». Дарьен хмыкнул, поднял раскрытый том и опустил на стоящий рядом с диваном маленький столик: к залитому воском подсвечнику, пустому бокалу и ножу. Алана спала, уронив голову на плечо. Ее волосы мягкой волной стекали по серой шерсти мужского камзола, а лицо, впервые за прошедшие пять дней, было действительно спокойным — за жизнь и здоровье Дарьена она волновались куда больше, чем он сам. Впрочем как и Хильдерик, который, судя по его виду, так и просидел за рабочим столом с самого приезда из Шасселя.

И, наверное, странно, что Дарьену эти дни запомнились, как время исключительно приятное. За исключением отвратительных часов, которые Алана провела на встрече с неизвестным, приславшим за ней карету. И не помогали ни медитации, ни воспоминания о трех сотнях ступенях — Дарьен кружил по комнате пойманным тигром и старался не думать, о том, что может больше ее не увидеть. А когда она вернулась, сгреб в охапку и слушал, дыша запахом ее кожи и вереска. Невнимательно слушал. И оттого она хмурилась, повторяла об обещанной встрече и заказчике, желавшем его смерти, а Дарьену тогда было совершенно все равно. Потому что вот она, рядом. Сидит, смотрит вроде как строго, но глаза все равно улыбаются. А губы, семь демонов Дзигоку, какие же у нее невероятные губы.

Пять дней они провели в «Королеве роз», постоялом дворе, затерявшемся в лабиринте предместья Бертен — трухлявой сердцевине Кериниса. По его улочкам узким, извилистым, темных от нависающих деревянных фасадов верхних этажей, с тонкими ручейками нечистот и кучами мусора Алана шла с уверенностью матерого лоцмана.

Вечерами здесь чадили глиняные лампы, бросали усталые отблески на бока пивных кружек. Танцевали на столах игральные кости, и те, кому не удалось поймать капризную удачу, сотрясали тяжелый дымный воздух проклятиями и гневными воплями. Завсегдатаи «Королевы роз» ели, не стесняясь облизывать жирные пальцы, пили допьяна, прижимали к разномастным кафтанам, курткам, рубахам, а то и вовсе к голой груди ярко одетых женщин, одна из которых непременно залезала на стол и, подобрав кроваво-красную юбку, плясала, высоко вскидывая ноги в грязно-серых чулках.

— Мне кажется, — сказал Дарьен, когда они только вошли в это определенно злачное место, — или это как раз одно из тех заведений, куда раньше нам было совсем не надо?

Последние слова утонули в грохоте сметаемой со стола посуды.

— Это раньше, — хмыкнула Алана и решительно направилась в глубину зала.

Там, за узкой стойкой возвышалась великанского роста женщина в ярко-желтом платье. Бороде этой дамы, густой, блестящей, завитой и умащенной розовым маслом позавидовал бы любой исмаэльский купец. Она называла Алану лапушкой и, беседуя с ней, смотрела на Дарьена так, что у него, уже давно не мальчишки, краснели уши. Однако стоило Алане попросить одну комнату, взгляды прекратились, и после взмаха крепкой, как стеньга, руки, верткая девица проводила их на второй этаж. Комната, как и обещала Алана, оказалась чистой, почти уютной, а мясная похлебка, лучше, чем подавали к королевскому столу. Но главное была Алана. Та самая Алана, что торговалась с ним в Луви, делила тепло костра на берегу озера Вивиан и вела тропами Брокадельена. Она вернулась и вместе с ней — завтраки и ужины на двоих, разговоры, в которых, пусть редко, но мелькало что-то очень личное: корабли в гавани Сан-Мишель или вот шпильки, подаренные женщиной по имени Цай. А еще она слушала. Охотно, внимательно, никто, кроме Хильдерика, не слушал его так внимательно. И Дарьен понял, как сильно ему этого всего не хватало. Ее не хватало.

Новость о встрече принес какой-то мальчишка. Тощий и грязный, как уличный кот, он скользнул за стол в полупустом с утра зале «Королевы роз», бросил Алане несколько чудных фраз, и, проглотив миску похлебки, отвел за монету к месту будущей встречи. Заброшенный склад на улице Ржавого Якоря. Именно здесь поздним вечером и появился незнакомый Дарьену дворянин в компании двух молодчиков вида откровенно разбойничего. Эти прожили недолго — Алана обещала так и не названному ею помощнику, что свидетелей не будет. Дворянина по приказу Дарьена, подкрепленному бумагой с королевской печатью, заперли в подземельях Цитадели. А следом за ним и графиню Шеваз, первую даму из свиты вдовствующей королевы. Участию Гизельды Дарьен даже не удивился. Всеотец свидетель, старуха всегда его ненавидела.

Хильдерик прав, Девичья башня, пожалуй, лучший в этой ситуации вариант. И ни в коем случае нельзя посвящать в это дело Эльгу.

— Она отказывается, — брат оперся локтями на столешницу, заставленную аккуратными стопками бумаг, и устало сдавил виски.

В кабинете, что из-за обилия высоких, под потолок шкафов напоминал, скорее, библиотеку, горели свечи. Дарьен прожевал крохотный пирожок из слоеного теста и прежде чем отправить в рот второй, спросил:

— Что?

— Все, — Хильдерик поправил съехавшую на волос папку. — Эльга отказывается разговаривать со мной.

— И даже не говорит почему?

Уголки губ Хильдерика дрогнули, давая понять, что шутка понята.

— Сестра требует тебя, — устало выдохнул он. — И непременно Алану. Решила, это я ее отослал.

— Куда?

— Очень-очень далеко.

Насколько Дарьен успел понять за дни дороги, это могло означать как Луви, находящийся в дне пути от столицы, так и Исмаэльский халифат — с географией у Эльги не ладилось.

— И зачем тебе ее отсылать так далеко-далеко?

Дрогнула свеча, и тени под глазами брата стали резче. Узнать бы, когда он в последний раз спал, но ведь не ответит.

— Потому что считаю недостойной быть в свите принцессы.

А ведь они не говорили о будущем. Нет, обсуждали какие-то незначительные в своей сущности вещи, но важного, того, что обычно следовало за решением мужчины и женщины остаться вместе, не касались.

— А ты считаешь? — серьезно спросил Дарьен.

Хильдерик выпрямился и несколько мгновений рассматривал темноту за спиной Дарьена. И от неожиданной мысли — что если он скажет да — Дарьен сжал кулак, кроша на бордовый ковер хрупкое песочное тесто. Но брат моргнул, как делал, когда ему приходила очередная неожиданная идея, потянулся к ящикам стола и положил поверх протоколов допроса свиток гербовой бумаги. С шелковым хвостом и тяжелой сургучной медалью печати. Королевская стипендия для Жовена Бонэ из Арля. Алана назвала имя еще в Шасселе, и за прошедшие дни в канцелярии действительно нашли ходатайство вместе с надлежащими рекомендациями. И отец Бенуа, настоятель храма святого Ива, и мэтр Шабри, нотариус, у которого юноша состоял посыльным, отмечали талант, скромность и усердие молодого Жовена. Четырнадцать лет. Возможно, когда-нибудь она расскажет, кем приходится этому мальчику.

Когда Дарьен попытался поднять Алану с дивана, она все же проснулась.

— Это я — сказал он, перехватывая и прижимая к губам дрогнувшую тонкую ладонь.

Ее выдох был долгим, нервным, а голос непривычно хриплым. Но голос — это со сна, а вот остальное… Пусть Алана не говорила о прошлом, ее шрамы и вот такие резкие пробуждения, осторожность, привычка всегда держать под рукой оружие — Дарьен не удивился, обнаружив под серебрением кайсанских шпилек отменно-прочную сталь — и еще сотня подобных мелочей говорили за нее.

Она повернулась в сторону окна и нахмурилась:

— Уже рассвет? Так поздно…

— Рано, — улыбнулся Дарьен.

Он все же подхватил ее на руки и, легко преодолев расстояние между диваном и кроватью, опустил на тяжелое покрывало. Упал рядом и пощекотал оказавшуюся совсем близко ступню.

— Прекрати! — фыркнула Алана, поджимая ноги.

— Угу, — Дарьен потянулся к соблазнительно белеющей пятке.

— Дарьен!

Она попыталась скатиться с кровати, но тут же оказалась поймана.

— Ладно, — ее напряженное, точно согнутый ствол бамбука тело, расслабилось, Алана потянулась, кончиками пальцев скользнула по его щеке и безумно знакомым жестом поправила упавшие на глаза волосы. — Рассказывай.

— Что? — моргнул Дарьен, замирая под ее прикосновением, и внимательно всмотрелся в сияющее лицо.

Неужели это действительно…

— Все.

Или просто… Похожа?

— Дарьен?

Строгий голос вернул в полумрак комнаты. Дарьен наклонился, поцеловал кончик хмурящегося носа и выдохнул почти виновато:

— Все не могу.

— Хорошо, — быстро согласилась она. — Но узнали, кто настоящий заказчик?

— Угу.

— И?

— И все — выдохнул Дарьен.

Хотел в губы, но Алана как-то прочитала его движение, и получилось согреть дыханием лишь возникшие у его губ тонкие пальцы.

Впрочем, пальцы — это тоже неплохо. Тем более они у нее такие чувствительные…

Пальцы уперлись ему в лоб, а Алана прошила его острым, как одна из ее шпилек взглядом.

— Все? — спросила она, приподнимая бровь.

— Все, — кивнул Дарьен. — Но у нас возникла проблема посерьезней.

— Насколько серьезней?

Ну вот, хотел пошутить, а она поверила. Подобралась, словно хищник перед прыжком.

— Очень серьезная, — улыбнулся он, любуясь блеском ее глаз. — Эльга придумала, что Хильдерик тебя отослал, и теперь отказывается с ним разговаривать.

Она моргнула не веря. Раз, второй и беззвучно рассмеялась.

— Это не смешно, — нарочито строго сказал Дарьен.

Алана кивнула, давясь, едва сдерживаемым хохотом.

— И что же, — она сглотнула и продолжила уже спокойнее, — чего Его Величество ожидает от меня?