Помни обо мне

Глава 28

— Ты злишься на меня, брат.

Мир за огромным, в человеческий рост, окном Шасселя тонул в серебристой дымке, и алые мундиры солдат королевской гвардии казались листьями, что запутались в кованых ветвях ограды.

— Нет, — едва различимо выдохнул Дарьен, поворачиваясь спиной к лесу и дороге, которая едва не стала последней.

Странно, но за прошедшие двенадцать лет в этом кабинете почти ничего не изменилось. Охотничьи трофеи и оружие по-прежнему висели на стенах, укрытых панелями из темного дуба. Картины отец не любил. Перед холодным зевом камина — роскошное кресло (подарок столичных эшвенов) и старая медвежья шкура. В детстве Дарьен любил лежать на ней и смотреть: на огонь, страницы книг или отца, который сидел в кресле. Или за столом. Тот тоже остался. Правда, сейчас вместо хаоса бумаг и письменных принадлежностей, серебряного кубка с вином и блюда с тонкими пряными колбасками на нем царил порядок. Непривычный, безупречный даже по меркам мастера Бао порядок. А за столом сидел король. Только другой.

На фоне высокой резной спинки, украшенной силуэтами благородных оленей, кабанов, летящих сквозь чащу гончих и всадников, в одном из которых, по посадке и тому, как тот держал рог, нетрудно было узнать отца, белая фигура Хильдерика казалась слишком тонкой. Слишком… чуждой.

— Нет, — громче повторил Дарьен, приближаясь к столу и заглядывая в светлые до прозрачности глаза брата. — Я не злюсь на тебя.

— Хорошо…

— Я, как бы это помягче сказать, в бешенстве. Семь демонов Дзигоку, Хиль, а если бы что-то пошло не так?!

Прочтя в Российо самое первое послание брата, Дарьен, воспользовавшись привилегией королевского интенданта, немедленно отправил ответ. Два ответа и два гонца: одного в Шассель, другого — в столицу. И новое письмо, полученное несколько дней спустя, в Тонвале, письмо, написанное знакомым, четким почерком и скрепленное королевской печатью, убедило Дарьена рискнуть. В конце концов, до Шасселя оставалось каких-то полдня пути, у них была охрана, а дорога к королевскому охотничьему домику считалась безопасной.

Куда уж, демоны их сожри, безопаснее.

— Я все просчитал, — лицо Хильдерика осталось неподвижно, точно у мраморных фигур на саркофагах в королевской усыпальнице. — При перехвате инициативы преимущество было на моей стороне.

— Тогда почему, — кованые накладки столешницы впились в ладони, — ты не вмешался раньше?

Хильдерик медлил и Дарьен увидел, как сжимаются в кулак длинные тонкие пальцы.

— Ленард, — в бесстрастном голосе послышалось эхо уходящей грозы, — я должен был убедиться.

Двенадцать против девяти. Точнее одиннадцать, Монфор не в счет: никудышний боец, да и человечишко, как оказалось, дрянной. А вот солдаты, точнее, шесть взведенных арбалетов, были проблемой. Казались проблемой ровно до тех пор, пока Монфор не заговорил с выпорхнувшим из кареты Ленардом. И мелькнула нехорошая мысль, что вот и все. Вряд ли кузен, который терпеть его не мог с детства, пусть и притворялся мастерски, оставит Дарьена в живых. Хотя, может удастся извернуться и… Будет ведь справедливо, если королевская сторожевая, как Ленард однажды его назвал, за что и поплатился разбитой губой, прикончит предателя.

Вот только Хильдерик… И Эльга. И на юг он так и не съездил. И еще — это, как ни странно, в тот момент казалось наибольшей потерей — он так и не узнал, каков на вкус ее смех.

— Я знаю, что Монфор говорил с ним. И Окли, — Хильдерик откинулся на спинку кресла, и как часто делал во время раздумий прижал к губам сомкнутые пальцы, — А Ленард не поставил меня в известность. Поначалу, я был склонен считать его непричастным, но ваша встреча в дороге вынудила меня усомниться в правильности собственных выводов.

Это была веская причина. И два десятка солдат королевской гвардии вступили в игру ровно в тот момент, когда Монфор поднял руку, а один из нападающих нарочито медленно навел арбалет на Ленарда.

Да, в кузене он все же ошибся.

Дарьен прикрыл глаза, и, как назло, перед глазами встала Алана в забрызганном кровью хабите, заплаканная Эльга и словно в один миг постаревшее лицо крестной. Они невредимы. Они все невредимы. И в безопасности. Дарьен лично проводил их в комнаты и проверил охрану. Личная гвардия Его Величества — лучшие из лучших.

И все же…

— А если бы ты ошибся? Если бы кто-то из женщин пострадал?

Злость текла, уходила сквозь пальцы, что сильно до побелевших костяшек стиснули старый дуб, и, наверное, последняя искра все же отразилась в глазах, потому что в Хильдерик едва заметно прищурился.

— Но я не ошибся.

— Нет, — Дарьен потер лоб, вздохнул и добавил устало: — Ты не ошибся. Но это не значит, что ты во всем был прав. Да, Эльга не пострадала, но она… Видела. Как Алана убила гвардейца, всю эту кровь, тела на дороге. Слышала крики. И запахи… Знаешь, запахи иногда хуже всего. А ведь это Эльга, Хиль. Зачем ей такая память?

Взгляд Хильдерик все же отвел. Сжал губы и принялся одно за другим выравнивать потревоженные писчие перья, листы гербовой бумаги, пресс-папье и чернильницу, которые Дарьен уж точно никак не мог зацепить. С цифрами, словами, особенно с теми, что на бумаге, и, конечно, с шахматными фигурами Хильдерик всегда ладил куда лучше, чем с людьми.

— Я это к тому, что пока белек дома, хорошо бы как-то ее… Отвлечь.

— Бал?

Хильдерик отозвался мгновенно. Он перестал в третий раз пересчитывать перья и теперь смотрел на Дарьена. Серьезно и очень внимательно.

— Бал, балет, состязание этих… Почему я постоянно забываю это екаево слово? Которые сочиняют и поют.

— Труверов?

— Да, спасибо. Труверов. Или турнир. Спорим, на твои шахматы Рамиро Кастальскому не выбить меня из седла?

— Возможно, — судя по отсутствующему взгляду, Хильдерик уже просчитывал вероятный исход. — Но я должен сказать, что сам по себе подобный поединок может повлечь за собой определенные дипломатические осложнения.

— Я пошутил, брат, — Дарьена покачал головой, — пошутил. Но твое сомнение, знаешь ли, обидно.

Хильдерик вздрогнул, словно совсем рядом просвистел арбалетный болт, моргнул и сказал с несвойственной ему поспешностью:

— Я верю тебе, Дар. Верю больше, чем кому-либо

— Тогда почему, — Дарьен не хотел задевать эту тему, но, раз уж так получилось, все же спросил: — Почему ты не сказал мне о заговоре. Я верю, что у тебя были веские причины. И знаю, что ты мне доверяешь, иначе не доверил бы Эльгу. Я просто хочу знать. Я действительно хочу знать, Хиль, почему?

Несколько мгновений тот рассматривал собственные пальцы.

— Мне показалось, что после возвращения ты был несколько… Нездоров.

Нездоров?

Дарьен покатал на языке это слово. Слишком мягкое, пожалуй, для того, во что превратил его гребной отсек «Мести королевы Меб».

Нездоров.

Да он есть учился заново. За столом. Медленно, не боясь, что внезапный удар бича заставит выронить из стертых до кровавых мозолей пальцев, скудную пайку. Привыкал спать, не вздрагивая от каждого шороха. Говорить. Просто так. Удивительно, как быстро привыкаешь к молчанию.

На людях он следил за собой строже мастера Бао и наивно полагал, что никто не заметит. Никто и не заметил, кроме Хильдерика.

— Был? — спокойно переспросил Дарьен. — А сейчас я, по-твоему, как?

И не поверил, когда губы брата тронула едва заметная и такая же редкая, как снег зимой, улыбка.

— Хорошо.

— Вот и хорошо. А это… Я же рассказывал, на Рассветных я много лет спал практически на полу, ел палочками и все эти тренировки… Мне просто нужно было привыкнуть обратно.

Дарьен пожал плечами и тут же обернулся на звук. В дверь стучали, а мгновение спустя в кабинете появился мужчина в черном. Мужчина, которого здесь никак не должно было быть.

— Какого де…

— Все в порядке, брат. Я слушаю, Франц?

— Карета, Ваше Величество, — очки на длинном, точно птичий клюв, носу мэтра дЭгре хитро блеснули. — И верховые. Шестеро. Гвардия Верховного Прелата. Как вы и приказывали, я убрал охрану с главных ворот.

Так вот как Хильдерику удалось обвести всех вокруг пальца: подсунул заговорщикам собственного секретаря.

— А я думал, он предатель.

Дарьен отступил, повернулся и многозначительно посмотрел на поднимающегося брата. Хотя, нет, не брата. Короля.

— И не ты один. Франц, моя сестра и маркиз Ривеллен не покидали своих покоев?

— Нет, Ваше Величество.

— Хорошо. Сопровождение убрать, тех, кто в карете, обыскать, разоружить и доставить сюда. Связывать… Связывать не надо. Это все.

Секретарь поклонился и степенно, словно ученый ворон, вышел из кабинета, плотно притворив за собой дверь.

— И кого ты ждешь? — Дарьен подошел к расшитому бисером дождевых капель окну.

И Хильдерику, который застыл перед этим окном, точно снежная статуя.

— Де Рош, Окли, Деруа и, надо полагать, отец Эквитан, чтобы засвидетельствовать мое отречение надлежащим образом.

— В пользу Эльги?

— И ее будущих детей.

— Ленард знал так много, — пальцы невольно сжались в кулак, — и все равно молчал?

— Я склонен считать, что в детали кузена не посвящали. Просто он умен, а это слишком очевидная комбинация. Особенно если хорошо изучить основных игроков и знать, как воспитывали Эльгу. Ты ведь заметил, что наша сестра несколько не подготовлена к своей роли.

— Ты хочешь сказать, твоя…

Гизельда, конечно, та еще змея, но ведь это ее дети. Родные… дети.

— Матушка всегда говорила, — голос Хильдерика был тихим и при этом как-то нечеловечески спокойным, — что я не должен был выжить. А я разочаровал ее. И, похоже, она так и не смогла с этим смириться.

Он замолчал и молча смотрел, как дождь заливает деревья в ярких весенних платьях, и только крепче сжал губы, когда Дарьен опустил руку ему на плечо.

— Как это понимать?!

Первого министра в кабинет втолкнули, как и полагается, первым. Де Рош покачнулся на красных каблуках безнадежно испорченных грязью туфель, и Дарьен подумал, что толстяк не устоит, упадет, покатится по темному паркету, словно деревянная кукла-кокэси.

Но де Рош все же устоял.

Он выпрямился и, расправив подмокшее жабо, скрепленное крупной брошью, и вновь крикнул Дарьену:

— Я тебя спрашиваю, мальчишка! Как это понимать?!

За Первым министром нервно поправлял густые и явно не свои волосы суперинтендант королевской армии барон Окли.

Граф Деруа, держась в шаге от остальных, делал вид, что разглядывает лосиную голову над камином. И только отец Эквитан отчаянно цеплялся за золотой в искрах драгоценных камней знак Всеотца, что казался слишком тяжелым для старческой шеи, — чутье на опасность у Верховного Прелата всегда было тоньше, чем у матерой корабельной крысы.

А Хильдерик, как всегда, не ошибся.

— Двенадцать лет, — от голоса Дарьена дрогнули огненные венчики не одной дюжины свечей. — Каких-то двенадцать лет и вы решили избавиться и от законного сына. Чего ж вам, сукины дети, на этот раз не хватило?

— Да как ты…

— Молчать! — удар кулака разметал по столешнице так тщательно разложенные Хильдериком предметы. Даже чернильницу эту екаеву перевернул. — Вы арестованы по обвинению в измене, адельфосы. И я еще не решил, тащить вас в Шатли или просто свернуть ваши паршивые шеи. Да-да, и вашу тоже, отец Эквитан.

Видеть, как всегда приторно-благостное лицо Верховного Прелата перекосилось от испуга, было приятно. Окли попятился, Деруа же попытался положить руку на эфес предусмотрительно изъятой шпаги. Гийом был самым молодым из всех и, справедливости ради не он, а его отец, предыдущий граф Деруа, был среди тех, кто поддержал и регентство Гизельды, и изгнание Дарьена. А де Рош…

— Ты не имеешь права обвинять нас, щенок!

Де Роша, похоже, исправит только могила.

— А я, Антуан? — Хильдерик поднялся из нарочно укрытого тенями кресла. — Мое право вершить суд вы тоже будете оспаривать?

В полном молчании он пересек кабинет и остановился у стола, рядом с Дарьеном.

— Ваше Величество? — де Рош моргнул от неожиданности и тут же, спохватившись, поклонился: — Я счастлив видеть…

— Нет, не счастливы. Я подозревал, что мое существование, доставляет вам определенные неудобства, Антуан. Но заговор?

Отец бы, случись подобное, рвал и метал, а вот Хильдерик говорил так, словно ничего особенного не произошло. Наверное, предательство все же в чем-то сродни яду: если принимать в малых дозах много лет — привыкаешь.

— Ваше Величество, — шагнул вперед Гийом Деруа. — Вас ввели в заблуждение, мы верные слуги короны.

— Короны, возможно, но не короля. И мне, — Хильдерик задумался, — жаль видеть вас здесь, Гийом, я полагал, нам удалось достигнуть взаимопонимания, и вы осознаете, что некоторые родственные связи, не та вещь, ради которой стоит отправиться на виселицу.

— Может, все же на плаху, Ваше Величество? — отозвался Деруа, приподнимая бровь, и тут же с поклоном добавил. — Простите, я не должен был перебивать вас.

Что ж, смелости паршивцу, определенно, не занимать.

— Нет, Гийом, виселицу. Я намерен сделать из вашей ошибки, и я имею в виду всех вас, — помедлив, уточнил Хильдерик, — показательный пример. Чтобы не допустить распространения кощунственных идей и тем самым спасти тысячи невинных душ. Ибо тот есть добрый пастырь, кто превыше всего печется о здоровье стада своего. Кажется, так вы уговаривали моего деда начать очищение Альби, да, отец Эквитан?

— В-ваше В-величество, я не понимаю…

Голос Верховного Прелата, такой звучный во время праздничных служб, сейчас истончился до едва различимого писка.

И даже румяна на щеках барона Окли поблекли.

— Вы не можете, — де Рош вскинул оба своих немалых подбородка, — отправить дворян на виселицу. Закон…

— На моей стороне, Антуан. У меня есть доказательства вашей вины. И свидетели. И не вам рассказывать, что я могу и чего не могу делать.

Едва уловимое напряжение в голосе Хильдерика заставило Дарьена повернуться и встать так, чтобы видеть одновременно как брата, так и незваных гостей, до которых, похоже, начало доходить, какой глубины выгребную яму они себе вырыли.

— Вы забыли, а, возможно, так и не поняли, де Рош, я уже не ребенок, — слова Хильрерика затягивали комнату, как морозные узоры стекло. — Я ваш король. Вы можете спорить со мной в Совете, можете играть на стороне моей матери. Можете брать взятки… Даже от посла Тевмении, обещая возобновление столь выгодной им войны. Но ни вы, ни кто другой, больше ничего у меня не отнимете. А всех, кто попытается, — Хильдерик протянул руку и медленно сжал в кулак бледные пальцы, — я уничтожу.

— Да ты все разрушишь, самоуверенный мальчишка! Ты уже продаешь страну, которую собирали наши, — де Рош ударил кулаком груди, раздувающейся кузнечными мехами, — предки! Предаешь тех, кто лил кровь за тебя и твой род! Мирное соглашение с Касталией? Возврат податей для второго сословия? А что дальше? Начнешь отнимать земли у монастырей? Возродишь поганые обряды? Хотя, чего еще ждать от подменыша!

Пламенную речь оборвал не смех, хохот Дарьена.

— Подменыш? — выплюнул он слово, которое ненавидел даже больше, чем бастард. — Вы все еще цепляетесь за эту сказку? Да его же испытывали при вас, де Рош. Холодным железом, солью и молитвой. Он ест освященную пищу, посещает службу каждую среду, носит знак Всеотца не снимая. Вы не давали ему править до совершеннолетия, потому что нужно было убедиться наверняка, а подменыши не живут так долго. Да вы… Идиот, Всеотец Вершитель, какой же вы идиот, де Рош!

Они все, все идиоты. Напыщенные, закостенелые, не способные видеть дальше собственной выгоды. Как же Хильдерик выживал среди них столько лет?

— А ты, — де Рош побагровел, — ублю…

— Довольно!

Несколько мгновений все молчали. И Дарьен молчал, хотя ему, руки чесались, так хотелось подойти к брату, хлопнуть по плечу и сказать: “Молодец, Хиль. Так им всем!”

Он обязательно это сделает. Потом.

— Вы проиграли, Антуан, — сейчас в голосе Хильдерика слышалось лишь далекое эхо недавнего грома, — и предстанете перед судом. Вас признают виновным и повесят на площади Справедливости, как обычного вора.

— Ты, — не слово, хрип вылетел из раскрытого, как у дохлой рыбы, рта де Роша. — Не посме…

— Ваши земли будут конфискованы в пользу короны, все титулы и привилегии аннулированы, а род вычеркнут из «Метрики».

— Ты…

Де Рош схватился за жабо и рванул так отчаянно, словно драгоценное кружево превратилось в пеньковую удавку.

Дарьен нахмурился, но Хильдерик, как будто, не замечал состояния своего уже бывшего первого министра.

— Кроме вашей младшей дочери. Она станет женой моего брата.

Это еще что за новости?!

Дарьен едва не произнес это вслух.

— Вы сетовали на мою неспособность продолжить род Хлодиона, Антуан? Что ж, если Всеотец не даст мне наследника, я назначу преемником первенца Дарьена. Я слышал, вы хотели видеть на троне своего внука? Считайте это моим подарком за годы вашей верной службы короне. Вот только ваша дочь… Я буду молиться, чтобы она оправилась после родов.

Де Рош все же упал. Но не покатился, как кукла-кокеси, а захрипел, пытаясь не то сказать что-то, не то вдохнуть. Дарьен бросился к нему, выхватил кинжал и, не обращая внимания на сдавленный крик Окли, одним точным движением вспорол драгоценную парчу кафтана, сорвал жабо, высвободил из капкана кружев толстое запястье и тремя пальцами попытался услышать голос сердца.

Поздно.

Антуан граф де Рош, первый министр Арморетты, один из тех, кто двенадцать лет назад лишил его дома, был мертв.

— Ты убил его! — взвизгнул за спиной Окли. — Убил! Подме…

Дарьен вскочил, чтобы заткнуть этого болвана, но когда обернулся Окли уже скулил у стены, держась за наливающуюся густой краснотой щеку.

— Простите, Ваше Величество, — произнес Гийом Деруа, разжимая кулак, — я хотел бы узнать, — он подчеркнуто не замечал ни Окли, который пытался подняться после его удара, ни бездыханного тела де Роша, — могу ли я как-то заслужить ваше прощение? Я раскаиваюсь. Искренне раскаиваюсь, что позволил вовлечь себя в это недостойное предприятие.

Сказав это, он поклонился. Глубоко. И очень почтительно.

— И я, Ваше Величество! — отец Эквитан словно ожил и с удивительной для своего возраста прытью рванул к королю. Дарьену пришлось почти в прыжке схватить его за скользкий шелк сутаны. — Я давно хотел просить вас… Мое здоровье более не позволяет… И… И вы же не опозорите старика, который учил вас молитвам!

Хильдерик потянулся, взял со стола колокольчик, зажал в кулаке и сказал, глядя почему-то в окно:

— Сегодня вы мои гости. Пока еще гости, и я рекомендовал бы вам хорошо подумать, какого будущего вы хотите, если не для себя, то для своих наследников. Франц, — серебряный перезвон призвал в кабинет секретаря и нескольких гвардейцев, — проводите благородных адельфосов в комнаты, позаботьтесь об охране. И, — Хильдерик повернулся и, Дарьену показалось, несколько мгновений заставлял себя смотреть на тело де Роша, — пусть его уберут.

Кабинет опустел быстро. И как только за Францом дЭгре закрылась дверь, Дарьен подошел к столу, на котором Хильдерик вновь раскладывал по порядку непослушные перья…

— Что-то не так?

… И листы бумаги.

— Хиль?

Чернильницу, уже пустую. И белоснежное кружево манжета, случайно соприкоснувшись с лужей, почернело, заставляя Хильдерика сжать губы в тонкую белую линию.

— Хиль, что…

— Я убил его, — очень тихо сказал он. — Окли прав, его убил.

— А ты, что, собирался в последний момент его помиловать? — небрежно поинтересовался Дарьен, внимательно разглядывая напряженное лицо брата.

— Нет, — Хильдерик взял перо и принялся крутить в тонких бледных пальцах. — Де Рош и Окли — безнадежны. Мне было нужно получить Деруа и с ним — контролируемую оппозицию в Совете. А отцу Эквитану я собирался предложить заменить приговор монастырем в обмен на согласие признать тебя принцем и выдвинуть в преемники кандидата, на которого я укажу.

С каждым словом перо вращалось все медленнее, а под конец остановилось, и Хильдерик наконец-то посмотрел на Дарьена.

Он их просчитал. Малыш Хиль. Он их всех просчитал. И опять не ошибся. Тогда…

— Тогда в чем проблема? — озвучил свое недоумение Дарьен. — Партия за тобой. Они все показались мне более чем готовыми принять твои условия.

— Я видел, что ему плохо, — белые брови Хильдерика сошлись к переносице. — Я мог остановиться. Но не стал.

Он вздохнул.

— Я тебе так скажу, Хиль, эта смерть уж точно лучше виселицы. Кстати, на Рассветных, если вассал подводит своего сюзерена, он идет и вспарывает себе живот. Сам. И считает это милостью, ведь ему позволено было сохранить лицо…

— Ты опять меня забалтываешь?

В тихом вопросе послышалось озадаченное облегчение.

— Я просто не понимаю, — пожал плечами Дарьен, — почему ты так этим расстроен.

— Потому что я хотел этого, Дар, — светлые глаза на миг потемнели. — Чтобы он боялся, чтобы ему было больно. Не значит ли это, что я…

А ведь он не охотился. Присутствовал, но чтоб самому загонять… Никогда. И в турнирах не участвовал. Не из страха. Хильдерик просто говорил: “Не хочу,” — и отец не заставлял. В конце концов, для такой работы у короля всегда есть егери, солдаты, вассалы, которые почтут высшей честью стать заступниками своему сюзерену в судебном поединке. И конечно же, палачи.

И вряд ли кто-либо из них, отняв жизнь, хоть на миг усомнился в своей природе.

— Ты человек, — Дарьен решительно сжал плечи брата. — Ты самый умный человек из всех, что я знаю, Хиль, а потому мне вдвойне удивительно слышать от тебя подобную ерунду. И вообще, фейри не существует. Это все крестьянские сказки. Я три дня провел в Брокадельене и ни одного не видел.

— Брокадельен? — глаза Хильдерика расширились от удивления. — Что ты делал в Брокадельене?

Дарьен улыбнулся.

— Прежде чем я начну, как ты там выразился… Забалтывать тебя…

— Ты знаешь, что ты всегда так делаешь…

— О дочери де Роша… Скажи, что ты это не серьезно?

Взгляд Хильдерика на мгновение стал рассеянным.

— Я мог бы…

— Всеотец Милосердный, Хиль, ей четырнадцать!

— Но я знал, что ты не согласишься. Поэтому нет, я просто хотел разозлить де Роша. И если тебе неприятно, что я использовал…

— Мне нормально. Правда. Только… Не надо подбирать мне жену. С этим я как-нибудь… сам. Хорошо?

— Хорошо.

— Вот и…

— Однако, я попросил бы тебя озаботиться этим в ближайшее время. Как только я заставлю Совет признать завещание отца, ты станешь принцем крови и тогда твои дети…

— Нет.

— Но… — Хильдерик озадаченно моргнул.

— Нет, Хиль. Нет. Твои дети унаследуют корону. Ты продолжишь род Хлодиона. Только, очень тебя прошу, выбери кого-то повеселее Лавие. А я, так уж и быть, стану на правах любимого дядюшки, баловать своих племянниц и учить племянников драться. А может и племянниц научу, это, как оказалось, дело совсем не лишнее. Но ни я, ни мои будущие дети никогда не встанем на твоем пути. Меня совершенно устраивает и мой титул, и особенно моя прическа.

— Ты рыжий, — строго сказал Хильдерик.

— Да! Как Самханский Тигр. Я тебе рассказывал про Самханского Тигра?

Хильдерик покачал головой.

И улыбнулся.

Синяя комната, судя по отвоеванным у темноты фрагментам обоев и обивки, осталась синей. Дарьен поставил на стол свечу, от которой только что зажег еще пять, примостившихся на серебряных лапах напольного канделябра; стянул куртку; развязал тесемки на вороте рубашки и потянулся к кувшину для умывания. Полному. Со свежей — о чудо! — водой.

Твои дети унаследуют…

Придумает же.

Нет, дети у него, конечно, будут. Когда-нибудь. И жена тоже… Когда-нибудь. Когда он найдет женщину… Подходящую. Такую, чтоб… Такую как…

— Добрый вечер, — раздалось за спиной.

Дарьен развернулся, поспешно одергивая почти снятую рубашку. И потребовалось несколько мгновений, прежде чем он соотнес знакомый голос и непривычных очертаний фигуру.

— Точнее, доброй ночи.

Алана спустилась с кровати, где, очевидно, пряталась какое-то время за задернутым — он сразу должен был обратить на это внимание — пологом балдахина.

— Прошу прощения за поздний визит, — она провела ладонью от талии вниз, расправляя ткань юбки, — но нам нужно поговорить, а завтра, боюсь, такой возможности может не представиться.

Платье. Вот в чем дело. Она была в платье. И волосы убраны так, что в полумраке отчетливо виднелся изящный изгиб шеи. Той самой, которую Дарьен, повинуясь безумному порыву, поцеловал там, на дороге. За миг до того как крестная обернулась и застукала его за столь неподобающим ситуации занятием.

Алана стояла на границе между тенями и светом, но Дарьен видел ее так же ясно, как если бы в комнате горела сотня лучших свечей. Высокий лоб, пушистые завитки сложной прически и, неожиданно, серебряные соцветия пары традиционных кайсанских шпилек. Брови, изломом похожие на крылья чайки, глаза в оправе темных ресниц. Голубые, как топазы или море в погожий летний день. Мягкие скулы, резковатая линия челюсти, переходящая в упрямый подбородок. И губы. Они что-то говорили, эти губы. О завтра. И возможности, которая может не представиться.

А, и правда, к демонам все!

Четыре стремительных шага. И когда его ладонь прижалась к белому шелку шейного платка, ее глаза подернулись дымкой, став похожими на бусины из голубого нефрита, а губы… Губы оказались мягкими, горячими, жадными, с вкусом родниковой воды и дикого леса.

Ночь взорвалась уханьем сов-сторожей; шелестом деревьев, перевитых лентами лунного света; песней, что звала, обещая вернуть сокровище его, Дарьена, сердца, и противиться этому зову не было ни сил, ни желания. Он шел. Упрямо, вперед, отмахиваясь от звуков собственного имени, пока лоб не согрело прикосновение, а голос, что до этого казался слабее умирающего эха, не связал его коротким:

— Мой.

И тогда Дарьен вспомнил. Мягкость травы и крупинки соли на кончиках тонких пальцев. Изгиб спины и бедер. Бисеринки пота над приоткрытыми губами. Всхлипы, которые она глушила о его плечи. И солнце, которое вспыхнуло посреди ночи. Одно на двоих.

Очнулся он на полу. На обычном деревянном полу, слишком жестком для внезапного сна. Голова гудела, словно в ней вдруг поселился пчелиный рой, лицо, шея и даже рубаха были мокрыми, но голос, повторявший его имя, остался тем же, что и там, на поляне.

— Что? — Дарьен тряхнул головой, пытаясь прогнать остатки странного, невозможного видения.

Хотя… Видения ли?

— Вы не ранены?

Лицо было бледным от волнения, но в глазах светилась упрямая, почти отчаянная готовность. Действовать. И победить.

Совсем как тогда…

Дарьен сел. Зажмурился, пытаясь собраться с мыслями, но память вновь настойчиво, словно разворачивая свиток-эмакимоно, показывала ему историю их последней ночи в Брокадельене. И это не было похоже на сон или бред. Нет, обнаженная Алана в его объятьях была так же реальна, как сидящая сейчас перед ним. И потому, когда знакомая, прохладная, пахнущая вереском ладонь прижалась к его лбу, Дарьен открыл глаза и все же отважился спросить:

— Там в лесу что-то ведь…

Алана вздрогнула, и он сделал паузу, подбирая слова тщательнее, чем когда-либо. Но в голову, как назло, не пришло ничего тактичнее простого:

— Было?

Она опустила голову и так сильно сжала влажное полотенце, что то заплакало, оставляя на юбке бисерную россыпь пятен.

Семь демоном Дзикоку, так это не сон?! Значит, они и вправду… Но тогда он ничего не помнил? Никогда, даже случись ему лихо перебрать с вином, с ним такого не бывало: с дотошностью монаха-хроникера память сохраняла все, даже самые унизительные подробности. Разве что, после захвата «Шинсо»… Тогда, очнувшись, он не сразу вспомнил и свое имя, и как угодил на эту проклятую скамью. Но там его хорошенько приложило по голове. А сейчас…

— Корриган.

— Что?

Ошарашенный Дарьен не заметил, что она больше не прячет взгляд. Вот только лицо ее, ее живое, настоящее лицо, вновь пряталось за светской маской.

— Корриган, — повторила Алана. — Дева воды. Фейри.

И не было желания смеяться. Заклеймить ее слова крестьянскими бреднями и заявить, как он это сделал буквально несколько часов назад, что никаких фейри не существует. Ведь это, демоны их всех сожри, сейчас было самым разумным из всех объяснений.

— Значит, фейри? — серьезно переспросил он.

И вздох облегчения, вырвавшийся у Аланы, вошел под кожу уколом вины.

— Да.

Она отложила полотенце и, пока Дарьен не перехватил ее руки, нервно оттирала с юбки мокрое пятно.

А ведь она помнила!

Все это время она помнила, что произошло. И молчала.

— Я, — он поморщился, сглатывая кислую, как незрелое яблоко, слюну, — почему-то… Только сейчас… Вспомнил.

Это прозвучало… Нет, лучше не думать о том, как именно это прозвучало.

Как он мог забыть? Как уважающий себя мужчина может забыть ночь с женщиной? Такую ночь с такой женщиной.

И потом ехать рядом столько дней…

Дарьен стиснул зубы, пытаясь сдержать стон.

— Я поняла.

Голос Аланы прозвучал на удивление спокойно. Хотя, по его собственному мнению, Дарьен вполне заслужил, чтобы в него полетело не только это полотенце, но и кувшин, и таз для умывания. Да что там, даже канделябр!

— А я не понимаю, — резко выдохнул он. — Не понимаю, как я мог…

— Брокадельен, — сказала Алана так, словно это все объясняло, — очень странное место.

А ее в глазах мелькнуло облегчение. Почти радость. И от этого Дарьен почувствовал себя только хуже.

— А что такое эта… Дева воды?

Положа руку на сердце, Дарьену дела не было до растреклятой фейри, но паузы сейчас казались тяжелее, чем весло «Мести королевы Меб».

— Корриган заманивает мужчин, — готовность, с какой Алана ответила, давала понять, что не только ему тишина доставляла беспокойство. — Ее голос, ее песня так прекрасны, что мало кто не в силах противостоять им.

Интересно, как много Дарьен пропустил в этом — как там он говорил Хильдерику — самом обычном лесу?

— Она живет возле воды, а там на поляне, — Алана поморщилась, — был ручей. Не знаю, почему, но я не обратила на него внимания. А корриган учуяла вас и позвала. Я пыталась ослабить зов, но ни соль, ни холодное железом, ни символ Всеотца, ни молитва не сработали.

Он ведь помнил все это: и сыпавшуюся под ноги соль, и обжигающий холод железа, и как она обращалась к нему именем Всеотца и святых. Но песня, стрнная песня была сильнее.

Да уж, фейри не существует.

Какой же ты болван, Дарьен.

— Возможно, будь мы на границе леса, этого хватило бы, но не в самом Брокадельене.

— А если бы я дошел к этой… Как там ее?

— Корриган. Она убила бы вас, — подтвердила его предположения Алана. — Поэтому я должна была вас остановить.

— Должна?

И по ее изменившемуся лицу Дарьен понял, что произнес это вслух.

— Да, — губы Аланы дрогнули, — это ведь я не заметила тот ручей.

Она спасла его. Опять. Да еще и таким способом. А он… Забыл.

— Почему ты молчала? — наконец выдохнул Дарьен.

И Алана ответила взглядом. Одним взглядом, который, правда, сопровождался до того выразительно приподнятой бровью, что Дарьен, немедленно обругал себя трижды болваном. И еще трижды, когда вспомнил все последовавшие дни. Ее отстраненность, звеневшее натянутой тетивой напряжение и стремление держать дистанцию. И то, как охотно она сейчас отозвалась на его поцелуй.

Ей ведь было больно. А своими попытками сблизиться он делал ей еще больнее. Каждый екаев день.

Удар сердца Дарьен всматривался в разверзнувшуюся бездну, после чего порывисто сгреб Алану в охапку и, под ее шипящий вдох, аккуратно — когда ж ты уже научишься! — усадил к себе на колени.

— Прости, — выдохнул он, и ее глаза стали огромными.

— Это все фейри, — сказала Алана голосом мягкими, как мех горностая, — фейри. И Брокадельен…

— И ты спасла мне жизнь. Нет, — Дарьен прижал палец к ее губам, — подожди. Дай сказать. Сунуться в лес было моим решением. Вся эта авантюра была моим решением. Точнее, — улыбка вышла кривой, — я так думал. А ты была права. И когда предостерегала меня насчет леса, и потом, в аббатстве. Я с самого начала должен был сказать тебе больше.

— Может, — Алана отвела его руку и медленно переплела свои тонкие сильные пальцы с его, — оно и к лучшему. Не хочу думать, что могла бы отказаться.

А потом она улыбнулась. Но не так, как улыбалась ему в самом начале их пути, и не так, как улыбалась крестной, Кодру, кузену… Да кому бы то ни было! Такой, как сейчас, сияющей, теплой, близкой Дарьен не видел Алану никогда.

И почудилось, что платье ее вдруг изменилось. Волосы стали длиннее и легли на уже гладкий шелковый лиф двумя косами, перевитыми голубыми, в тон платью лентами. Совсем как та, что сгорела вместе с «Шинсо». А лицо…

Не может быть.

Этого не может быть.

Она не может быть!..

Или?

Глаза! Тоже голубые и, кажется, разрез похож. Как и нос, и губы…

Родинка?

Всеотец Вершитель, ну почему у Гвен не было приметных родинок?!

А возраст? Совпадает? Наверное. И похожа ведь. Похожа?

Или…

Или он просто цепляется даже не за соломинку, за воздух.

Теряет рассудок, как теряли его от жажды гребцы или ценители нефритовой пыли, переставшие отличать реальность и вымысел. Ведь если бы каким-то немыслимым, невозможным чудом перед ним сейчас действительно была Гвен, разве стала бы она молчать?

— Что-то случилось?

Дарьен моргнул и сидящая перед ним обеспокоенная, но тщательно это беспокойство скрывающая, отважная, ранимая и, похоже, любимая женщина, уже ничем не походила на девочку, которую он знал.

— Дарьен? — позвала Алана, перехватывая его взгляд. — Что-то случилось?

… И потерял.

Может, в этом все дело. Ему дано предостережение, какое, священники говорят, Всеотец иногда посылает, дабы вернуть сбившееся чадо на предназначенный тому путь. Что ж, сегодня, сейчас он прислушается.

И будет благодарен.

— Ты, — серьезно сказал Дарьен. — Ты случилась.

— Я?

Хмурилась она очаровательно. И прядь эта с упрямым завитком, опять выбившаяся из прически, тоже была… очаровательной.

— Да, — Дарьен погладил эту прядь. И шею. Тонкую ниточку жилки под кожей, что забилась сильнее под его пальцами. — Ты. Останешься?

— Где?

— Со мной.

Ее улыбка вспыхнула ярче полуденного солнца. И почти сразу погасла. Пять громких, как голоса барабанов-тайко, ударов сердца Алана смотрела в темноту, а потом, вновь улыбнулась. Вот только как-то… Обреченно.

— Дарьен, ты брат короля, а я…

— А ты лучшее, что случалось со мной за много лет, — перебил он, крепче сжимая ее ладонь. — И я буду последним дураком, если откажусь от этого… Откажусь от тебя из-за такой ерунды.

— Но король…

— Моя забота. Моя, — повторил он в ответ на ее взгляд. — Так останешься?

— Я…

Она закрыла глаза. Открыла и тихо выдохнула в абсолютную тишину его старой комнаты:

— Да.

— Да?

— Да. Вот только… Дарьен, подожди.

Алана выставила вперед руки, и он замер в полувздохе от ее губ.

— Мне нужно будет отлучиться. Ненадолго, — добавила Алана сосредоточенно. — Думаю, за неделю, я узнаю, кто назначил награду за твою жизнь.

Она что, опять собралась его спасать? Сама?

Совершенно невозможная женщина!

— Кажется, сейчас мы будем спорить, — подумал Дарьен вслух.

Но прежде чем они и правда начали спорить, все же поцеловал ее. И потом, когда закончили, тоже.