Помни обо мне

Глава 15

Луна светилась в небе полновесной золотой монетой, когда я постучала в комнату Дарьена. Разумеется, номер рядом с таинственным всадником он занял лично. Основательная, как почти все в “Зерне малиновки” дубовая дверь отворилась быстро и почти бесшумно: скрип петель во владениях эна Брасье приравнивался к ереси.

— Входите, — сказал исключительно бодрый для благородного адельфоса в этот час Дарьен, — я сейчас найду свечу.

Аскетичное убранство комнаты состояло из тюфяка и массивного сундука, служившего одновременно гардеробом, столом, скамьей или кроватью. Но ровные, лишенные всяких украшений стены, недавно белили, пол был чистый, а солома в тюфяке — свежей.

— Ук ночует на конюшне, — сказал Дарьен, доставая из небрежно брошенной под окно седельной сумки огниво, — а Кодр присматривает за вашей комнатой.

— Я заметила.

Огненный глазок курительной трубки, а главное, ядреный запах табака, который предпочитали моряки и солдаты, не заметить было трудно. Впрочем, что-то подсказывало, что при желании Кодр может быть незаметнее охотящейся рыси.

— Кстати, — Дарьен перенес пламя с трута на половинку свечи, наполняя комнату тенями и ароматом плавящегося сала, — он опознал владельца коня. Точнее, опознал он коня, а владельца просто знает.

Дарьен развернулся и на освещенном шипящим огоньком лице отразилось дразнящее веселье. Я крепче сжала кулак и спросила, зная, что вопрос этот от меня ждут.

— И кто же это?

— Виконт Эрьвью, — сказал он совершенно спокойно. Напряжение, которое читалось в нем во время нашего последнего разговора, исчезло. — Кодр сказал, графиня — частая гостья в аббатстве, кажется, их земли тут недалеко.

Я вызвала в памяти портреты фамильной галереи замка Эрвью. Особенно один, Галлига, младшего сына и единственного наследника графа, которому сейчас действительно должно быть лет девятнадцать. Темные волосы, родинка над губой… Ай да Галлиг! Ай да сукин сын! Интересно, он знает, на какую фиалку замахнулся?

— Так что, похоже, это всего лишь случайность. А почему, — Дарьен прищурился и даже свечу с подоконника взял, — у вас такое лицо?

— Какое? — выдохнула я, разжимая кулак.

— Как будто вы интересное задумали.

Его улыбка была знакомой, такой же знакомой, как игра в «спроси, что еще я знаю». И мне захотелось ответить, как в детстве, широкой улыбкой, схватить за руку и потянуть туда, где дествительно интересно. В оружейную, полную напоминаний о славном батальном прошлом рода Морфан, или в пустующую комнату на самом верху Северной башни. Оттуда открывался головокружительный вид на Брокадельен, и поговаривали, именно в ней, Дарох Свирепый держал Бленуэнн из рода Морфан, взятую по праву силы. И страдания ее были так велики, что ветер сложил песнь о печальной судьбе Бленуэнн, а птицы донесли ее до самого Брокадельена. Песнь тронула сердце воина фейри, и он похитил красавицу прямо из-под носа у тирана супруга. Бленуэнн вернулась спустя четырнадцать лет с сыном, который убил Дароха в поединке, став следующим бароном Бру-Калун и прапрапрадедом Гвен.

Я тряхнула головой, сбрасывая яркую кисею воспоминаний и с уколом сожаления протянула Дарьену записку, которую, стоило дамам отправиться почивать, выкрала из сундука принцессы.

— Вот. Прочтите.

Он приподнял бровь в немом вопросе, но я лишь взяла у него глиняную плошку со свечой, подняла ту выше, чтобы дать ему достаточно света, и повторила:

— Прочтите.

Беглый взгляд на неровные строки заложил между бровями Дарьена хмурую складку. Самое бездарное подражание Гильему Окситанскому, из всех, что мне доводилось видеть или слышать, он прочел трижды. И даже не поморщился.

— Что это? — спросил он удивленно.

— Послание вашей сестре от виконта Эрвью.

— Вы шутите?!

Но лицо его стало серьезным, а синее море в глазах подернулось штормовой рябью.

— Я видела, как она прятала эту записку. Авторство я предполагаю, но, думаю, его нетрудно установить.

Я солгала. На то, что строки в записке принадлежат виконту Эрвью, я, не колеблясь поставила бы сотню золотых. Правда, когда нам с наставницей довелось гостить в замке графа, его наследник предпочитал сирвенты. Разумеется, героические, о славных победах, звоне клинков и пьянящих ароматах битвы. И эти душераздирающие вирши, позаимствованные у несказанно гордой талантами своего отпрыска графини, наставница заставляла читать. Меня. Многократно. Вслух и с выражением глубочайшего упоения на отчего-то непослушном лице. И хвалить… Кажется, его милость виконт Эрвью мне основательно задолжал.

— Где Эльга?

Напряженный голос Дарьена, подтвердил мои худшие опасения, и я разом перестала сомневаться в своем решении задержать ее высочество в комнате.

— Спит и проспит до утра.

— Хорошо, что у нее хватило ума не воспользоваться этим, — он зло скомкал и без того опороченный листок, — приглашением.

Я могла промолчать, сохранив с ее высочеством хрупкое подобие пакта о ненападении: одно дело настойчивый воздыхатель и совсем другое — тайная связь. Но решив, что Дарьен не станет выговаривать обожаемой сестре, все же призналась.

— Я подлила ей сонные капли.

— Вы что?

Облегчение, еще мгновение назад так явно читавшееся на лице Дарьена, исчезло.

— Когда я прочитала записку, — я твердо посмотрела ему в глаза, — то добавила в молоко вашей сестры сонные капли. Ее поведение перед отъездом показалось мне подозрительным, и я решила не рисковать.

Он задумался. Нахмурился. Я ждала пока он вновь перечитывал эту злосчастную записку, ругая мои глупые пальцы, которым так хотелось разгладить резкую складку между бровями и еще одну в уголке губ. И по губам провести.

— Значит, побеседуем с этим р-р-рыцарем, — его улыбка больше походила на волчий оскал.

— Собираетесь его вызвать?

Не то чтобы я болела за здоровье виконта, но поединок привлечет к нашей скромной процессии совершенно ненужное внимание. Самоубийственное, если вспомнить о награде за жизнь Дарьена. Не говоря уже о том, что мне не хотелось бы доставлять неудобства милейшей чете Брасье. И Стрейджену, имевшему в «Зерне малиновки» немалую, а главное, совершенно легальную долю.

— А что, — нехорошо прищурился Дарьен, — отговаривать станете?

Я не шевельнулась и глаз не отвела. Только плечами пожала и сказала почти спокойно:

— Это будет ошибкой.

Мы смотрели друг на друга пятнадцать вдохов. Взгляд Дарьена был ярящимся морем, мой же — серыми скалами Бру-Калун. Пятнадцать долгих вдохов, каждый из которых оставлял на языке привкус железа и соли. А на шестнадцатый, когда от напряжения заломило виски, Дарьен тихо выругался и, тряхнув головой, спросил:

— Почему?

— Это задержит нас и наделает слишком много шума, — я прикрыла глаза, давая им несколько мгновений отдыха. — Ведь согласно уложению, поединок должен происходить публично в присутствии достойных секундантов, а их нет. Кроме того, обвиняющая сторона обязана представить доказательства или свидетельства, подтверждающие урон, нанесенный чести благородной адельфи, как и подтвердить статус защитника…

— Не продолжайте, — скрипнул зубами Дарьен, — я помню порядок.

Он отвел взгляд и долго смотрел мне за спину. Желваки проступали под кожей с темными росчерками пробивающейся щетины. Тени рождаемые, огненным лепестком, ложились на лицо, делая Дарьена старше и строже.

— Но побеседовать с этим поэтом надо, — сказал он.

— Надо, — кивнула я. — И если виконт Эрвью не догадывается об истинном положении сестры Лоретты, полагаю, история о старших братьях адельфи, которые жаждут побеседовать с его милостью, склонит его сердце к другой даме.

— Это если он нам поверит. И скажет правду.

— Думаю, это, — я протянула Дарьену свечу и достала из поясного кошеля флакончик из горного хрусталя с серебряной крышкой, — поможет его убедить.

— О, — заговорщицки улыбнулся Дарьен, — так у вас есть план?

Есть ли у меня план? Да у меня целых три плана!

И, как это случается с лучшими из нас, не подошел ни один.

— Это ВЫ! — голодной чайкой возопил виконт Эрвью, переводя экстатически ошалелый взгляд с меня Дарьена. После чего исполнил королевский балетный прыжок на середину комнаты, размашисто откинул за спину тщательно завитые локоны. — Нет! — голос у его милости него оказался непозволительно высокий. — Нет! Ни! За! Что!

После этой в высшей степени содержательной реплики героический любовник замер, скрестив на груди руки, отчего кружевные манжеты рубашки трагически обвисли

— Что? — озадаченно переспросил Дарьен, переступив вслед за мной порог гостиничной комнаты.

Дверь нам, точнее, мне, пропевшей томное: "Это я, мой рыцарь” — открыли сразу. И виконта не смутило даже, что ее высочество выше меня на добрых полголовы. Воистину любовное томление делает человека слепым. Подмену его милость заподозрил, лишь когда я шагнула в просторную комнату, освещенную дюжиной, если не больше, отменных восковых свечей. Мягкое кресло, стол, а на нем, рядом с темпераментно рассыпанными листами бумаги, бутылка вина и два бокала. А вино-то, похоже, из неприкосновенных, если постоялец не готов заплатить втридорога, запасов эна Брасье. Что ж, виконт Эрвью щедр, как и полагается натурам куртуазным.

Я прищурилась, всматриваясь в стыдливый полумрак, скрывающий вместительную, но куда более скромных, по сравнению с ложем в королевской комнате, кровать с резными столбиками. Заправленную, хвала Интруне, кровать. А на ней, неужели, цветы? Дарьену это определенно не понравится.

— Ну! — отчаянно выдохнул виконт, открывая левый глаз

Возвышенный лик его, как и должно для особ, снедаемых запретной страстью, был бледен, с легкой синевой под трагически прикрытыми глазам.

— Что? — Дарьен приподнял бровь. Тоже левую.

— Пытайте меня! Мучьте! Терзайте мое тело и душу! Но знайте, — виконт вздрогнул всем тонким, словно у цапли, телом, — вам не удастся!

И вновь замер, сверкая очами.

— Чего? — с совершенно искренним интересом переспросил Дарьен.

Похоже, до сего момента жизнь не сталкивала его с натурами столь красноречивыми.

Убедившись, что жизни пылкого рыцаря пока ничто и никто не угрожает, я взяла со стола один из исписанных листов. Их милость, разъяренного кота святого Ива ему в штаны, изволили сочинять альбу.

— Разлучить нас! Знайте, я никогда не откажусь от нее! Никогда!

От чудовищных стихов и пронзительного фальцета виконта у меня заломило виски.

— Понимаю, — с убийственно серьезным голосом Дарьена не вязались смешинки, плясавшие в синих глазах. — Любите ее?

Он, как и договаривались, пытался узнать, как много известно пылкому рыцарю о его прекрасной даме.

— Вы, — виконт смерил его презрительным взглядом, — не способны понять чувство, коим полнится сердце мое при одной только мысли о Синеокой Златовласке.

Я сжала губы, запирая смех надежнее дверей королевской сокровищницы. Нет, план не сработает. Ни один из трех. Не с его поэтической милостью. Слишком уж… одухотворенный.

— Это вы про Лоретту? — как бы невзначай поинтересовался Дарьен и, сам того не подозревая, подарил мне идеальное начало для импровизации.

— Вы не можете, — мой голос зазвенел от возмущения, — требовать от рыцаря раскрыть имя его дамы! Его честь не позволит этого!

Дарьен повернулся ко мне и посмотрел, как на умалишенную, зато в глазах виконта сверкнуло одобрение.

— Простите, — я обратилась к нему со всей возможной учтивостью, краем глаза отмечая озадаченное лицо Дарьена, — что побеспокоили певца любви в священный момент творения. Оправданием нам, хоть и недостаточным, пусть станет тревога, снедавшая наши сердца. Тревога за судьбу вашей дамы, которую Всеотец, святая Интруна и король, — я сделала многозначительную паузу, — передали под наше покровительство.

Ореол непоколебимой уверенности вокруг виконта несколько притух.

— К-король? Но… Но какие есть ваши доказательства?!

Все же подготовка ко второму плану оказалась не совсем бесполезной.

— Благородный господин! — я бросилась к Дарьену, в глазах которого сейчас не читалось ничего хорошего. Во всяком случае для меня. — Явите нам знак высочайшего доверия.

И в ответ на его тихое: “Что вы творите?!”. Прошептала поспешно: “Интендантский знак. Скорее!” — и вернулась на авансцену.

В такой ситуации, как любил говорить Стрейджен, один из залогов успеха — не дать лопушку прийти в себя. И задуматься. Хотя, похоже, таким талантом Всеотец решил это свое творенье не отягощать.

— Но теперь же, — на всякий случай я встала между мужчинами, — мы видим, сколь благородный муж пред нами. Истинно впервые зрю я воплощение всех мыслимых добродетелей.

И театральным жестом указала на заважничавшего, как пампленский петух, виконта.

— Да неужели? — ехидно спросил Дарьен.

Но знак достал, и посаженные в золото сапфировые глаза морского змея — гербовой фигуры королевского дома — отразили пламя свечей. Виконт перевел недоумевающий взгляд с интендантской бляхи на Дарьена, и на его тонком нервном лице отразилась мучительная попытка подумать. Ну уж нет!

— Разве не видите вы, — мой голос отвлек его милость, — что рыцарь сей храбр, ибо, презрев опасности, бросился за своей донной. Юн не только телом, но духом, а эти изумительные строфы, — метнувшись к столу, я подхватила один из листов, — пронизаны радостью и чувством меры. Несомненно, он движим любовью и не мыслил ничего недостойного светлого образа своей дамы.

— Да! — мгновенно встрепенулся начищенный моей лестью рыцарь. — Намерения мои чисты, как горный родник!

— И какие же, позвольте узнать? — насмешку в этом вопросе расслышал бы и глухой.

Виконт замялся, а я, понимая, что сейчас вся игра пойдет псу под хвост, решительно шагнула к Дарьену и незаметно наступила ему на ногу.

— Самые благородные! — процедила я сквозь зубы, дергая его за штанину и складывая за спиной руки так, как их соединяют во время венчания

— Готовы жениться? — несколько неуверенно сказал Дарьен.

Хвала Интруне, понял!

— Да! — его милость закивал кайсанским болванчиком. — Я готов положить к ее ногам мои руку и сердце.

Дарьен оценил возможного родственника взглядом, какой, пожалуй, крестьянки бросают на гуся, предназначенного для праздничного стола.

— Живописная будет картина.

Виконт вздрогнул и почти подался назад, открывая рот, точно выброшенная из воды рыба.

— Ах, это так благородно с вашей стороны, — мой голос звенел от сдерживаемой злости, которую, не зная меня, можно было принять за экстаз, — бросить к ногам любимой свое тело и душу.

Я сделала паузу, позволяя его милости оценить комплимент высокомерным кивком, быстро повернулась к Дарьену, словно прося и у него подтверждения. Пальцы мои взлетели к губам, изогнулись, словно поворачивая невидимый ключ. “Молчите” — попросила я беззвучно прежде чем перейти к последнему действию затянувшегося представления.

— Отдать самое дорогое, — моя реплика вызвала улыбку на пухлых губах довольного собственным величием виконта.

Я выдержала положенную паузу, моля святую Интруну, чтобы Дарьен не испортил момент, и нанесла решающий удар:

— Отказаться от поэзии!

— Что-о-о?!

Вопил виконт так, словно я поднесла к сосредоточению его мужественности раскаленную кочергу.

— Ах, но как же иначе? — удивилась я, искренне наслаждаясь моментом. — Разве можно посвящать кансоны жене? Встречаться с прекрасной донной за завтраком, дабы обсудить презренные мирские дела, видеть ее простоволосой, больной или, — мой голос истончился до зловещего шепота, — беременной?

Священный ужас, на мгновение омрачивший лик виконта, сменило выражение глубочайшей задумчивости.

— Конечно, — отвлекая его, я принялась расхаживать перед подрагивающим от возмущения длинным носом, — вы могли бы избрать себе новую даму… Но!

— Но-о-о?!

— Но разве пристала благородному сердцу подобная ветренность?! И разве сможет кто-то вдохновить вас так же как ваша несравненная, — удержаться от смешка оказалось тем еще испытанием, — Синеглазая Златовласка. Ведь эти строфы, — рука моя, протянувшая виконту подхваченный со стола опус, дрожала, — неподражаемы! Ги д’Юссель, Блакац, даже Арнаут де Марейль никогда не написали бы ничего подобного!

Я замерла, чтобы перевести дух.

— Так что же делать? — растерянно прошептал бледный, как скисшая сметана, рыцарь.

— Что же делать? — мои руки взметнулись в жесте отчаяния. — Пожертвовать мигом встречи или лишить Арморетту уникальнейшего трувера этого века? А вы, — я повернулась к нему с немой мольбой во взгляде, — вы сможете жить без поэзии?!

— Нет! — виконт танцевал под мою мелодию охотнее, чем крыса, бредущая за Гамельнским флейтистом. — Никогда! Лучше смерть!

— Всеотец, — я хлопнулась на колени прежде, чем Дарьен предложил помочь его милости с переходом в лучший мир, — даруй нам толику мудрости своей! Укажи путь! Святая Интруна… Святая Интруна! Конечно! Святая Интруна сохранит вашу даму. Примет ее в свои объятья, дабы вы, подобно Абеляру, могли излить любовь в возвышенных строфах!

Его милость задумался, оттопырив нижнюю губу и почесывая кончик носа.

— А как же альбы-ы-ы? — капризно протянул он. — И вообще, воспевать монахиню это как-то…

Да чтоб тебя, рыцарь печального образа!

— Абеляр, — с нажимом произнесла я.

— Да-а-а, но вот у всех дамы замужние…

В высоком голосе виконта прорезались интонации ребенка, который просит себе игрушку, и чтоб не хуже, а то и лучше, чем у других. Я лихорадочно перебирала в голове жизнеописания труверов, но паршивец был прав. Прекрасной Даме положено быть замужней.

К моему искреннему удивлению, положение спас Дарьен.

— А если, — начал он, и я замерла в ожидании катастрофы, — Лоретта выйдет замуж?

— За кого? — виконт озвучил мой немой вопрос.

— Точно не за вас.

— Правда?!

— Правда.

— Ах, — я всплеснула руками, обнадеженная посветлевшим лицом виконта, и мимолетным кивком поблагодарила Дарьена, — вот и решение! Вы сохраните свою даму и даже больше: приблизите ее к куртуазному идеалу. Ваше служение будет совершенным! Но…

— Но-о-о?

Недовольно виконт, и я поспешила его успокоить.

— Необходимо отложить встречу. Зато у вас будет время подготовиться.

Он пожевал губу.

— Н-н-ну, да. Серенады мне пока не особо удаются.

— Ах, не скромничайте, — я улыбнулась кокетливо потупившемуся поэту и направилась к столу. — Так вы готовы поклясться не встречаться с вашей дамой до ее свадьбы?

Его милость виконт Эрвью горделиво выпрямился, прижал кулак к сердцу и торжественно вскрикнул:

— Клянусь честью своей и любовью!

— Выпьем же за это!

Я протянула мужчинам уже наполненные бокалы.

— За любовь и поэзию!

Хвала Интруне, снотворное подействовало быстро.