Помни обо мне

Глава 7

Неправда, что в корриган видят прекрасных дев с золотыми волосами. Не все мужчины предпочитают блондинок — некоторые и вовсе женщин не любят. И все же я не слышала о выживших после встречи с феей воды. Той осенью, когда мы бежали через Брокадельен, крестный показал мне уродливое существо, похожее на состарившегося ребенка. В налитых кровью глазах плескалась злоба, а высохшие прутики-пальцы держали выбеленную временем человеческую челюсть. Да, тот самый драгоценный гребень. И волосы — бурая тина на слишком вытянутом черепе. Почуяв нас, фейри оскалилась, но прежде чем из алой, усеянной мелкими зубами пасти донесся первый звук, крестный поднял руку, и корриган поспешила убраться под воду.

— Нет, — сказал он, заметив, как я пытаюсь нашарить рукоять ножа, из вежливости оставленного у границы леса. Прохладные пальцы скользнули по моей напряженной челюсти под подбородок, и я подняла голову, — нет, мерхед.

Из его зеленых, как молодой мох, глаз на меня смотрел Брокадельен, и во взгляде этом, я прочла предостережение.

Сейчас у меня был нож и не один, но приблизься я к корриган, и та меня убьет.

Его светлость встал. Медленно, словно нехотя. И сделал неуверенный шаг в сторону чащи, а я возблагодарила Всеотца и всех святых за кровь Хлодиона-завоевателя, которая, похоже, приглушала смертоносный зов. Возможно, железа и соли хватит, чтобы привести его в чувство?

Я рылась в дорожной сумке, успокаивая нервно приплясывающего Лютика. Перед въездом в лес пришлось засунуть не единожды выручавший меня освященный знак Всеотца в соль и завернуть в запасную рубаху. Подхватив заветный мешочек, я побежала к его светлости. От лежавшего на земле плаща мужчину отделяло уже три шага.

— Дарьен! — мой крик утонул в вое корриган. — Очнитесь!

Я сыпанула соль ему под ноги, а когда его светлость замешкался, прижала железный треугольник к вырезу рубахи.

— Всеотцом и всеми святыми прошу, Дарьен! Очнитесь!

Святая Интруна, молю…

Я кусала губы, ругая себя последними словами. Видела же, видела этот треклятый ручей! Могла бы, нет, должна была понять!

Его светлость дернулся, словно на кожу плеснули кипятком, но глаз не открыл. Только рукой махнул небрежно — и я кубарем полетела на траву. А он сделал еще шаг. Проклятье!

Я вскочила, зашла сзади и, ухватившись за пояс герцогских штанов, дернула. С таким же успехом можно было пытаться остановить прилив. От нового замаха я уже увернулась, подумав, что если его светлость ударит в полную силу, эту ночь не переживут двое.

Снотворное? Бесполезно, он и так спит.

Связать? Как?

Ранение его не остановит, а пролитая кровь, наоборот, привлечет кого-нибудь похуже корриган.

Что же делать, святая Интруна? Что же мне делать?

Я забежала вперед и швырнула под ноги его светлости еще несколько щепоток соли. Он замешкался, но не остановился.

Думай, Алана, думай!

Очарованный корриган мужчина идет не к золотоволосой фейри, а к той, что дорога его сердцу. Он слышит и видит женщину, которой жаждет обладать. Обычную женщину.

Простое и, возможно, действенное решение превратило меня в статую. Паника клещами вцепилась в горло, отняла возможность дышать. Думать. Неподвижная, как древний менгир, я смотрела, на Дарьена, сделавшего еще один шаг навстречу смерти. И только оглушающий, словно добрая затрещина, вой корриган, разбил ледяную скорлупу старого страха.

Это моя ошибка. Моя беспечность будет стоить жизни этому мужчине.

На отчаянном вдохе я рванула завязки рубашки.

И Жовен. Нельзя рисковать его будущим.

Белый лен лунным пятном упал на траву. Кидая под ноги идущего тяжелой галерой мужчины соль, я поспешно стягивала одежду, и когда его светлость остановился в очередной раз, а на мне остались только чулки да батист панталон, — поцеловала.

— Нет!

В тихом голосе послышался рык, а я едва успела увернуться.

До деревьев, из-за которых доносился зов корриган оставалось не более десяти шагов. Нет, уже девяти.

Сжав дрожащие пальцы в кулак, я впилась в него зубами в мучительной попытке найти решение.

Святая Интруна, помоги мне!

Святая Интруна…

Озарение пришло с солеными брызгами. Запахом вереска. Ощущением холодной плоти менгира, которая стремительно нагревалась под моей окровавленной ладонью. Об этом отцу тоже знать не полагалось.

— Праматерь Керринтрун, — прошептала я дрожащими губами.

И лес отозвался!

Легчайшим порывом ветра, усилившимся ароматом ночных фиалок, жаром, поднимающимся от земли, от стоп и сонной змеей сворачивающимся внизу живота. Мама говорила, богиня любит женщин нашего рода.

Отбросив мешочек с солью, я метнулась за ножом.

— Я дочь твоя.

Мой голос окреп, как и рука, прижимающая сталь к подушечке пальца.

— Твой сосуд.

Девний символ — три кровавые спирали, расходящиеся из одной точки, обжег кожу на груди.

— Воплощение твоей воли.

Жар окутывал меня лентами прозрачного кайсанского шелка, и каждый вдох гнал по телу алую с золотом волну желания. Я сглотнула вязкую слюну с привкусом меда и соли.

У меня давно не было мужчины. А лечь с незнакомцем, который будет видеть во мне другую…

В груди полыхнуло, словно кто-то выплеснул в костер горшок масла, и на миг я увидела себя со стороны. Нет, не себя. Женщина на поляне была выше. Мощнее. Змеи-тени переползали с длинных ног на широкие, как у крестьянок, бедра, опоясывали тонкую талию, скользили по налитой груди и живыми браслетами свивались на сильных руках, удерживающих круглую чашу.

Я твой сосуд.

Порыв по-летнему знойного ветра взъерошил мои волосы, а нестерпимый жар внутри превратился в ласковое тепло. Этой ночью не будет Аланы, только богиня. И тот, кому посчастливилось стать ее избранником.

Улыбнувшись, я — она? — шагнула наперерез мужчине и, начертив кровавый полумесяц на высоком лбу, сказала:

— Мой.

Он остановился. И глаза открыл. Затуманенный взгляд замер на моем лице, и на следующем ударе сердца в нем вспыхнуло узнавание.

— Ты? — в хриплом голосе мужчины читалось удивление. Неверие. Страх ошибиться?

— Я.

Мои ладони легли на грудь, кузнечными мехами вздымающуюся под рубашкой. Радость шальная, безумная, вспыхнула в синих глазах, чтобы мгновение спустя отступить под холодной волной недоверия.

— Но ведь ты же…

— Ш-ш-ш, — я покачала головой, прижимая темный от крови кончик пальца к его губам, — поцелуй меня.

И первой потянулась к нему, поймав лицо мужчины в плен моих ладоней.

Никогда еще меня не целовали так. Нежно, бережно, жадно, словно рот мой стал цветком, с лепестков которого пил росу изнывающий от жажды путник. Шершавые подушечки пальцев обрисовали контур моего лица, погладили шею, ямку над ключицей, размазали нанесенный на кожу символ богини и коснулись груди.

Страха не было. Даже когда сильная, я помню, как хрустнула под ней шея оборванца у озера, рука легла на талию и осадным тараном впечатала меня в мощное тело. Я вдохнула, принимая нетерпеливый язык, и чтобы удержаться, обняла за шею, запуская пальцы в растрепанные со сна волосы.

От нелепого, невозможного чувства узнавания подкосились ноги. И я бы упала, не подхвати меня Дарьен. Мягкие пряди ластились к пальцам. Голова шла кругом от бесплодных попыток вспомнить, понять, почему от прикосновения к его волосам мне хочется покрыть поцелуями лицо, которое, готова поклясться, я впервые увидела два дня назад.

Задыхаясь от необъяснимой, пьянящей радости, я позволила увлечь себя на траву. Отвечала на поцелуи, все более требовательные, и сама целовала. Неровно сросшуюся мочку уха и солоноватую кожу на шее. Струны шрамов на груди. Чувствительный бугорок соска — после этого меня с рычанием опрокинули навзничь и запечатали. Бережно. Медленно. Всхлипнув от захлестнувшего с головой восторга, я подалась навстречу, обхватила ногами его бедра, выгнулась, подставляя грудь под умелые губы.

Вот так! Ближе, еще ближе! Богиня, до чего ж хорошо!

Солнечные змеи танцевали над моим лоном, скользили под кожей и в глазах Дарьена я видела отблески живого огня.

Мой крик оборвал песню корриган. Заставил умолкнуть лес. Даже ветер, казалось, отступил, позволяя услышать тихое: «Я люблю тебя». И от осознания того, что слова предназначены не мне предательски защипало в носу.

Дура. Какая же ты дура, Алана.

Дарьен заснул почти сразу. А я? Я ждала, когда ослабнет обруч сомкнутых рук, выровняется щекочущее затылок дыхание. Ночь холодила разгоряченную кожу, убаюкивая огненных змей, но мне все еще было тепло. Спокойно. Хорошо.

Не помню, как заставила себя встать и опустить ладони в ледяной ручей. Капли на лице — вода. Только вода и ничего больше. И руки дрожат. От холода. И сердце… тоже от холода.

Нужно одеться. И Дарьена плащом накрыть, он же так и уснул без рубашки. Только штаны натянул. А зачем мне сопливый герцог?

Я хихикнула, прижав пальцы к губам.

Странно. Вода из ручья, а соленая.

И волосы. Откуда я помню его волосы?

Я уснула, сидя между безмятежно улыбавшимся Дарьеном и корриган, не посмевшей посягнуть на отданное Богине. А утром в его глазах не было памяти о прошлой ночи.

Праматерь Керринтрун справедлива, доченька.

Я помню, мама.

Вот только справедлива не значит добра.

Все забывается, девочка. Поверь мне.

Я верю, наставница, но та ночь не забылась. Хотя прачка-время, отдам ей должное, выбелила, пусть и не до конца, мою память, и я перестала просыпаться в холодном поту. Снова научилась дышать. Смеяться. Жить.

Теперь я знаю, нужно просто запастись терпением. Не зря же говорят, это главная добродетель.

— Доброе утро, Дарьен, — его имя задержалось на языке каплей верескового меда. — Нет, ничего. Просто сон.

Сон.

И вернувшаяся головная боль — хороший предлог побыть рассеянной. Не настолько, чтобы въехать в болото, но достаточно для молчания. И хмурой складки, которая, я знаю, наставница, совершенно меня не красит.

Я старалась смотреть на дорогу. Деревья в чехлах изумрудного мха, веера папоротника, травяной покров с цветами-самоцветами и кусты ежевики, а видела растрепанные ветром каштановые пряди и приподнятый в улыбке уголок губ. Загорелую полоску кожи над низким воротником куртки. Широкую спину, наверняка сохранившую следы моих ногтей. И глаза, которые больше не горели желанием. Когда мы наконец-то подъехали к границе Брокадельена, мое сердце спотыкалось, как раненая лошадь.

Прежде чем покинуть лес, я спешилась и, прижавшись лбом к стволу старого вяза, прошептала слова благодарности. Брокадельену за то, что отпускает. Богине, за спасенную жизнь. Крестному. Его владения далеко, но, возможно, он услышит.

— Я в порядке, — кора щедро делилась теплом. — И у Жовена все хорошо.

Я не была дома восемь лет и не видела крестного с тех самых пор, как он оставил нас в Седонне. Вяз зашумел, качнул веткой, прощальным подарком опуская мне на голову зеленую сережку.

Из леса мы вынырнули прямо на дорогу. По широкой полосе земли, утоптанной до каменной твердости, спускались в Кастальскую долину телеги, карета и десяток пилигримов.

— Ну вот, — Дарьен приподнялся на стременах, чтобы лучше разглядеть постройки аббатства, которые отсюда казались кукольными, — мы живы, здоровы и даже успеем к вечерней трапезе. Разве это не отлично?

Он посмотрел на меня. И улыбнулся.

Святая Интруна, дай мне силы!