Помни обо мне

Глава 12

Я пряталась от Дарьена целый день. И каждый раз, когда мне чудилось за спиной его присутствие и обвиняющий, полный презрения взгляд, покрывалась холодным потом. Сердце замирало испуганным зайцем, руки отзывались мелкой дрожью, и даже укоризненный голос наставницы оказался не способен вернуть мне привычное самообладание. Давно я не чувствовала себя настолько слабой, беспомощной, жалкой. И это было невыносимо.

А потому, когда вездесущая, словно взор Всеотца, сестра Юстиния хлестким, как пощечина, замечанием призвала меня к порядку, да еще и отчитала за невнимательность мне, по ее словам, несвойственную, я была ей благодарна. Умывшись холодной до зубовного стука водой, я преклонила колени в больничной капелле и, делая вид, что молюсь, наконец, заставила себя думать.

Думать, Алана, а не дрожать натянутой — вот, вот порвется — струной.

Мы ехали с Дарьеном несколько дней. Вдвоем. И тогда, во времена моего блаженного беспамятства, изучая самого необычного из моих заказчиков, я не заметила в нем даже тени узнавания. А значит, умерь свою гордыню, девочка, никто не увидит в тебе Гвенаэль из рода Морфан.

Дочь Ниниан и Ольдрена мертва. Помешавшись, не иначе, она убежала ночью из родового замка. Ее искали. Пять дней новый барон, протяни Всеотец над ним свою длань, не вылезал из седла, а прекрасная Констанца, вдова предателя и будущая, как причудлив узор судьбы человеческой, баронесса, не находила себе места от беспокойства. А девчонку нашли. В лесах — строптивицу разорвали волки. А может, и не волки то были, но бисклавре — проклятый оборотень: иначе с чего б, отпевать детей, завернутыми в плотные саваны? Ну, да, детей. Вы разве не слышали? И ее бедный брат, прими Всеотец его душу, тоже…

Я никогда не узнаю кем они были. Те, кого новый барон выдал за меня и Жовена. Но по сей день я поминаю невинно убиенных в молитвах и надеюсь, что смерть их была быстрой. Все эти годы я держалась подальше от земель, которые так и не стали моими, лишь собирала летящие быстрее ветра сплетни. Но, возможно, выполнив этот контракт и обеспечив будущее брата, я позволю себе вернуться в Чаячье крыло. И отомстить. В конце концов, некоторые блюда стоит подавать холодными.

В моем будущем нет места дельфинам, танцующим в водах Полулунного залива. И пещере под Цитаделью, с потолком из сверкающих кристаллов, что поют, словно серебряные колокольчики. И обещанному танцу. Но у меня все еще остается клятва, данная умирающей матери именем той, кого запрещено вспоминать. Ненависть, переплавленная в клинок. И несколько людей, которым я с удовольствием вгоню его в печень.

Хватит, Алана!

Я хлопнула себя ладонями по мокрым щекам.

Толку вздыхать над чужими мечтами? Лучше сосредоточиться над тем, что действительно в твоей власти.

И, исполненная решимости, я к сестре Юстинии. А на трапезы все же не пошла, вырвавшись заменить одну из послушниц. И работала не покладая рук, чтобы праздностью не подстегнуть ненужные мысли. И сонную настойку попросила — ночное бдение мне заменили сотней «Всеотец стою пред оком твоим» и зачем тратить свои запасы?

Из глубокого, похожего на забытье сна меня вытряхнули холодные руки сестры Юстинии. Не проронив ни слова, старая монахиня развернулась и жестом приказала следовать за ней. Босая, простоволосая, в одной длинной рубахе я шла по еще хранящим зябкое дыхание ночи плитам дормитория и внутренней галереи, светлому песку дорожки и вновь серому холодному камню в маленькую капеллу, где меня уже ждали аббатиса и ее зевающее высочество. Мы молились пред статуей святой Интруны и мне показалось, в ее мраморных глазах мелькнула печаль. И понимание. Строки обетов, которые я повторяла за аббатисой, колебали прохладный пропитанный благовониями воздух и огненные наконечники свечей. Синий кокон хабита, витой шнур пояса, четки и белый покров скрыли меня, оставив миру только лицо, которому я постаралась придать строгое выражение. И судя по чуть смягчившейся складке, что заменяла сестре Юстинии губы, — успешно. Однако, вернувшись за своими вещами в келью, я все же добавила к облачению чулки, панталоны, дорожные сапоги и ножи — истинное смирение никогда не входило в число моих добродетелей.

Завтрак нам подали в мирском кабинете аббатисы. Постукивая по столу ухоженным ногтем, сестра Мария-Луиза диктовала последние указания секретарю. Принцесса отщипывала кусочки ароматного хлеба и хмурилась, когда взгляд ее падал на собственные руки, лишенные колец и закрытые до середины ладони синей тканью хабита. В остальное время, красивое лицо ее высочества было исполнено такого страдания, словно вместо рубахи из тончайшего льна под одеянием послушницы скрывалась власяница, а то и вериги. Дарьен, на которого я старалась не смотреть, изучал карту с той же упорной сосредоточенностью, с которой я наблюдала за принцессой. И улыбался он сегодня реже обычного.

— Алана, — голос Дарьена отвлек меня от изучения моего драгоценного груза, — как далеко от Тампля тот постоялый двор?

Я встала, обошла стол и, присмотревшись, накрыла пальцем точку на королевской дороге.

— Здесь.

— Успеем сегодня?

Он поднял на меня немного рассеянный взгляд, а потом вдруг улыбнулся — устало, самым краешком губ — и мне стоило усилий удержать на лице образ сестры Юстинии.

— Сомневаюсь, — я уставилась в карту, — только если срезать вот здесь, но я предпочла бы держаться дороги. Вот тут, — мои пальцы прошлись по расчерченному пергаменту, — постоялый двор «Зерно малиновки», мне кажется, разумнее будет заночевать там, а с рассветом выехать к Тамплю.

— А может. здесь? — он указал на отметку дальше по дороге.

— Туда, — с нажимом произнесла я, — нам не нужно.

— Точно?

И интерес в его голосе мне совсем не понравился. Хотя перспектива заночевать в “Последнем приюте” нравилась еще меньше. При неудачном стечении обстоятельств для случайных гостей он и вправду становился последним.

— Совершенно.

Дарьен легонько потянул за мой рукав и когда я, все еще избегая его взгляда, наклонилась, заговорщецки прошептал:

— А что там?

Судя по звукам справа, у ее высочества открылись проблемы с дыханием.

— Клопы, — сказала я громко и немедленно выпрямилась.

— Клопы? — в вопросе Дарьена прозвучало разочарование. — И все?

— Еще крысы, — добавила я и развела руки на длину стрелы, — вот такие.

— И все?

— Фу-у-у! Дарьен! Прекрати!

Принцесса отшвырнула хлеб, встала и направилась к двери.

— Лоретта? — голос аббатисы пригвоздил ее к полу.

— Мне нужно к себе.

— Я трижды переспрашивала тебя, все ли ты взяла, — сказала аббатиса упрямой спине. — Ты заверила меня, что все.

— Я… Я хочу попрощаться с Гавизой!

— Вы уже попрощались.

— Пожалуйста, — ее высочество все же развернулась и молитвенно прижала к груди белые руки, — я так к ней привязана и так долго ее не увижу. Пожалуйста!

Я мысленно поставила десять медяков на сестру Марию-Луизу. И проиграла, потому что аббатиса, поколебавшись, сказала с коротким вздохом:

— Сестра Жанна, приведите адельфи Гавизу к нашей карете.

— Спасибо! — взвизгнула принцесса, бросаясь к аббатисе и прижимая голову к ее плечу.

Я любовалась трогательной сценой, когда на моем левом предплечье сомкнулись знакомые пальцы.

— Так я и думал.

Слова ударили обжигающе холодной волной.

— Что? — едва выдохнула я, отчаянно пытаясь устоять на подгибающихся ногах и не дать зубам выдать меня трусливой дробью.

Он не может знать. Не может! Не…

— Нож.

— Что?

Смысл простого слова путался, ускользал, словно одна из троп Брокадельена.

— Нож, — отчего-то довольно хмыкнул Дарьен. — У вас тут.

И он опять сжал пальцы на моем окаменевшем запястье.

Святая Интруна!

В моем выдохе было больше злости, чем облегчения. Я тряхнула рукой, пытаясь сбросить непрошеное прикосновение, и плотное кольцо, что придавило скрытые ножны к коже, ослабло. А в следующий миг скользнуло вниз: по руке, беззащитной ладони и задержалось на кончиках пальцев.

И, конечно, нужно было сбросить, отойти, убежать, сказать, чтобы никогда больше… Но я не могла. Я стояла, привязанная к Дарьену этим невесомым, пробирающим до огненных мурашек касанием, и обещала себе закончить все со следующим ударом сердца. И следующим. И еще одним, пока, наконец, эту нить не обрубили за меня.

— Дарьен? — голос аббатисы вытряхнул из горько-сладкого забытья. — Мы готовы?

Дарьен?

Он убрал руку, и сердце мое потянулось за ней слепым щенком. Шорох за спиной, немного рассеянное: «Да, крестная», — и острое, как сотня булавок, ощущение, когда он задержался рядом, отгородив меня от солнечного света. Поспешно, не давая ему и себе шанса на слово, взгляд, я шагнула вслед за устремившейся к двери принцессой.

Это нужно прекратить. Сегодня же, сейчас, с этого самого мгновения. Я больше не должна позволять…

И тихий смех наставницы эпитафией моим глупым надеждам.

Гвен приснилась ему впервые с тех пор, как боевая галера под флагом Арморетты взяла на абордаж «Месть королевы Меб», и ослепленного бритвенно-острым полуденным солнцем Дарьена подняли на палубу. Уже вечером, после того как он, едва ворочая опухшим от жажды языком, назвал свое имя, после чистой воды и чистой же одежды, визита корабельного хирурга и лучшего в жизни ужина, Дарьен лежал на капитанской кровати и в теплой сытой дреме мечтал. Как совсем скоро увидит кольцо Полулунного залива и алые в закатных лучах шпили Цитадели. Повзрослевшего Хильдерика. Эльгу, наверняка она стала красавицей. Крестную, Брана, графа Маршаль в неизменно черном, как воронье оперенье, кафтане и… И Гвен.

Да, первое время придется задержаться в столице, разобраться что к чему и сдержать отложенное на двенадцать лет обещание встать за троном брата. Зато потом, когда все утрясется, он рванет на юг. Напишет-то, конечно, сразу. Хотя разве такое объясняют в письмах? Да и она, наверное, замужем. За этим, чтоб его демоны драли, Кауригом, которому обещана с детства, или другим из южных баронов. И как тогда ехать? Нет, лучше попросить Хильдерика, чтоб пригласил ее в столицу. И тогда он покажет Гвен дельфинов, танцующих в водах залива. И пещеру с потолком из сверкающих кристаллов, которые поют, словно серебряные колокольчики. И постарается объяснить, где и почему пропадал все эти годы. Жаль, олифантов так и не увидел. Ей бы они наверняка понравились.

Да, так будет лучше! Хильдерик ее пригласит. Он, в конце концов, король, а королям не отказывают.

— Она умерла, — и в обычно бесстрастном голосе брата мелькнул призрак чувств. — Мне жаль, Дар.

Умерла. Ушла. Совсем.

И даже сниться перестала.

А сегодня Гвен стояла между блестящими от влаги зубцами стены.

Синий плащ, тот самый, с алой узорчатой каймой скрывал фигуру, а широкий капюшон — лицо. Дарьен так и не узнал, какой она стала: случайный пожар уничтожил портретную галерею рода Морфан, и слуг, которые помнили бы дочь старого барона, в замке не осталось.

— Гвен?

Дарьен остановился в полушаге от вытянувшейся в безмолвном ожидании фигуры. Она не обернулась, только рука вынырнула из складок ткани и указала на пенящееся сердитыми бурунами море.

— Ты видишь?

Смуглая кисть, тонкие пальцы. Интересно, они и правда были такими, или это всего лишь игра его воображения?

— Что?

Ну же, Гвен, посмотри на меня!

— Корабль, — в ее голосе звенело нетерпение.

И, будто вызванный к жизни ее словами, на горизонте мелькнул парус.

— Видишь?!

— Да, Гвен, — он приблизился на расстояние вытянутой руки, — скажи…

А если коснуться? Обернется? Или исчезнет, просыпется пеплом сквозь сведенные судорогой пальцы.

— Какой?

Ветер рванул с ее головы капюшон, но Гвен успела. Перехватила, удержала, заставляя Дарьена прикусить губу от досады, и спросила:

— Какой парус?

— Гвен…

— Какой там парус? Скажи?

Корабль метался в объятьях нарастающего шторма. Дарьен рывком развернулся к почти темному, как вдовий наряд морю, и всматривался, пока не начали болеть глаза.

Черный? Или все же…

— Белый, — уверенно сказал он, убирая ладонь ото лба.

— Белый, — ее голос задрожал от зарождающегося смеха. — Белый!

И прежде чем он успел ее перехватить, Гвен вспорхнула на стену.

Яростный, пахнущий солью и бурей, порыв ветра швырнул в лицо синий плащ, а когда Дарьен выпутался из тяжелого шерстяного полотна, Гвен уже не было.

Только чайка спешила к уже спокойному горизонту. И кораблю с белым, как ее крылья, парусом.

Он проснулся с головой тяжелой и гулкой, словно кто-то посадил на плечи большой колокол столичного храма. Долго смотрел на ладони, которые все еще чувствовали холод и влажную ткань плаща. Вспоминал сон. Странный, на первый взгляд бессмысленный. Белая чайка гербовая фигура рода Морфан, но при чем тут корабль? И цвет парусов? И… почему сейчас?

Он ведь так и не поехал на юг. Не смог. Прочитал письмо с подробнейшими объяснениями нового барона Бру-Калун и доклад королевского интенданта, расследовавшего смерть Гвен и ее брата — у нее все же родился брат, о котором она мечтала. Мать умерла, а отец… Странное дело. Бессмысленное. Но были свидетельства, в том числе второй жены, изобличающие письма с баронской печатью и смерть взятого под стражу Ольдрена по дороге в столицу, где он должен был предстать перед судом. Начальник охраны сказал, заключенный пытался сбежать, и это, по мнению многих, стало окончательным доказательством его вины.

— Не верю, — Дарьен залпом осушил бокал, даже не разбирая вкуса наверняка изысканного вина, — род Морфан ни разу не нарушил вассальной клятвы.

— Не нарушил, — Хильдерик положил подбородок на переплетенные пальцы. — Но Ольдрен не был потомком королевы-ведьмы, он вошел в род через брак с адельфи Ниниан.

— Какая, к екаям, разница, Хиль? Отец называл их стражами юга. Доверял…

— Отец, — в ровном голосе брата мелькнула неясная тень, — доверял многим. И тебе ли не знать, что не все они этого доверия заслуживали. Но, — он перевел взгляд на архивную папку, — тут ты прав. Это все слишком… удобно.

— Я поеду и вытрясу из них правду.

— Позже.

— Позже? — Дарьен наклонился, пытаясь рассмотреть что-то в светлых до прозрачности глазах брата. Нет, не брата. Короля. — Почему?

Его Величество Хильдерик поправил сдвинутую братом стопку листов, убедился, что перья лежат симметрично, а инкрустированная самоцветами крышка чернильницы плотно прикрыта.

— Начнется ненужная суета. Прямых наследников нет, — он выдержал потемневший взгляд Дарьена, молча налил вина и пододвинул бокал брату. — Я ничего не мог сделать.

— Знаю, — Дарьен сжал пальцы на изящной стеклянной ножке.

— И ты, — голос короля на миг потеплел, — ничего не мог сделать.

— Тогда не мог. А сейчас…

— А сейчас, претендовать на Чаячье крыло будут многие. Дальнее родство, слабая кровь, но все же. Нам не нужна суета на юге, Дар, потому я прошу тебя подождать.

И он не поехал. Хотя, наверное, стоило.

Звон храмового колокола разбил предрассветную тишину. Дарьен повернулся на звук и, решительно тряхнув головой, потянулся за сапогами. Он попросит Всеотца и, возможно, когда-нибудь во сне все же увидит ее лицо. Хорошо, если к тому моменту, он сможет сказать Гвен, что вернул ее семье доброе имя.

Храм встретил полумраком, пламенем свечей, высокими голосами монахинь, которые, вознесясь к каменным сводам, сплетались там с тонким дымом и запахом ладана. Склоненные головы молящихся, руки вздымающиеся, чтобы сотворить знак Всеотца, под напевное чтение отца Этьена. И в отличие от столичного храма, никто не глазел по сторонам, оценивая наряды прихожан, не шептался, не выискивал глазами полезных людей. Не назначал свиданий. Даже далекому от духовного пути Дарьену подобное поведение всегда казалось недостойным.

По окончании службы его ждали ласковый взгляд крестной, насупленные брови Эльги и неподвижное, как у храмовой статуи лицо Аланы. Даже улыбка ее обычная, та, что никогда не достигала глаз, исчезла. И смотрела она как-то вскользь. Это было странно. Неправильно даже.

Он ухватился за эту странность, пытаясь зацепиться за нынешний день, отодвинуть за горизонт памяти тревожный сон и невыполненные обещания. Куда безопаснее сосредоточиться на дороге и завтраке, который Алана ела старательно, скорее по привычке бывалого путешественника. Короткие сухие ответы, скупые движения, взгляд, направленный исключительно на… Эльгу? И ножны на предплечье, скрытые длинным рукавом монашеского хабита. Не рука, лапа со втянутыми до поры когтями.

Кошка, как есть кошка.

А ее кисть, сейчас такая близкая, была маленькой и смуглой. Совсем как в его сне.