Прекрасная тьма

Глава третья Семнадцатое апреля. Лимоны и пепел

Когда я затормозил возле Равенвуда, Лена в ожидании меня уже сидела на растрескавшейся веранде. На ней была старая сорочка на пуговицах, джинсы и неизменные потрепанные кеды. На секунду показалось, что все точно так же, как это было три месяца назад, и сегодня просто еще один обычный день. Но также на ней был один из жилетов Мэйкона, в тонкую полоску, а это уже обычным не являлось. После смерти Мэйкона все в Равенвуде было не так. Это как Окружная Библиотека Гатлина без Мэриан, ее единственного библиотекаря, или ДАР без самой главной из его Дочерей Американской Революции, миссис Линкольн. Или кабинет моих родителей без моей мамы.

С каждым моим приездом Равенвуд выглядел все хуже. Глядя на заросли плакучих ив, было сложно поверить, что сад мог зарасти так быстро. Те же цветы, что Амма заставляла меня кропотливо пропалывать на клумбах, боролись за место под солнцем на сухой земле. Под магнолиями островки гиацинтов росли вперемешку с кустами гибискуса, среди незабудок царствовал гелиотроп, как будто весь сад сам по себе находился в скорби. Что было вполне вероятно, ведь всегда казалось, что особняк Равенвуда имеет свой собственный разум, так с чего бы саду отличаться? И от тяжести Лениного горя легче не становилось. Дом стал отражением ее настроений, как всегда был отражением настроений Мэйкона.

Он завещал Равенвуд Лене, и иногда я думал, что лучше бы он этого не делал. С каждым днем, вместо того, чтобы идти на поправку, дом ветшал все больше. Каждый раз заезжая на холм я задерживал дыхание, надеясь увидеть хоть малейший признак жизни: что-нибудь новое, что-нибудь цветущее, но вместо этого, доезжая до его вершины, я видел только новые голые ветви.

Лена забралась в Вольво с готовой жалобой:

— Я не хочу идти.

— Никто не хочет ходить в школу.

— Ты же понимаешь, о чем я. Это ужасное место. Лучше бы я осталась здесь и учила латынь весь день.

Это будет непросто. Как я могу убедить ее пойти куда-нибудь, если я сам не горю желанием туда идти? Средняя школа — отстой. Это истина, и если кто-то скажет, что это были лучшие годы в его жизни, то он наверняка либо пил не просыхая, либо бредил. Я решил использовать обратную психологию, это был мой последний шанс.

— Старшие классы и должны быть худшими годами в твоей жизни.

— Правда?

— Абсолютно. Ты должна вернуться.

— И как именно это поможет мне чувствовать себя лучше?

— Не знаю. Как насчет версии, что там так все хреново, что вся остальная твоя жизнь покажется тебе раем в сравнении?

— По твоей логике, мне стоит провести весь день с директором Харпером.

— Или попытать удачу в чирлидинге.

Она накручивала ожерелье на палец, гремя своей разношерстной коллекцией амулетов:

— Это заманчиво, — она улыбнулась, почти усмехнулась, и я понял, что она едет со мной.

Лена прислонилась ко мне плечом, и так мы ехали всю дорогу до школы. Но когда мы добрались до парковки, она не могла заставить себя выйти из машины, а я не осмеливался заглушить мотор.

Саванна Сноу, королева средней школы Джексона, прошла мимо нас, на ходу натягивая свою обтягивающую майку на пояс джинсов. Эмили Ашер, вторая в ее свите, следовала позади, лавируя между машинами и набирая сообщение одновременно. Эмили увидела нас и схватила Саванну за руку. Они остановились, что полагалось сделать любой девушке Гатлина, достойно воспитанной своей матерью, когда она встречала родственника недавно почившего человека. Саванна прижала свои книги к груди и горестно покачала нам головой. Как будто в кадре старого немого кино.

Твой дядя теперь в лучшем месте, Лена. Он уже за жемчужными вратами, и хор из ангелов ведет его к Создателю.

Я перевел их поведение для Лены, хотя она и без того уже догадалась, о чем они думают.

Прекрати!

Лена неистово листала свой потрепанный блокнот, желая испариться на месте. Эмили подняла руку и взмахнула одними кончиками пальцев. Она не хотела нам мешать, ведь она была не только очень хорошо воспитанной, но и очень чуткой. Мне не надо было быть телепатом, чтобы догадаться, о чем она думает.

Я не подхожу, чтобы не мешать твоему горю, милая Лена Дюкейн, но я всегда, и я искренне говорю это, всегда готова помочь тебе, как меня учили Библия и моя мама.

Эмили кивнула Саванне, и они ушли так печально и медленно, как будто не они сами же создали Ангелов-Хранителей, версию народной дружины в Джексоне, только ради того, чтобы вышвырнуть Лену из школы. В некотором смысле, это было еще хуже. Эмори бежал, чтобы догнать девушек, но как только увидел нас, перешел на шаг и постучал по капоту моего автомобиля, когда проходил мимо. Он мне слова не сказал за последние несколько месяцев, но теперь и он показывал свое сочувствие. Сколько же в них фальши.

— Молчи, — Лена свернулась в клубочек на пассажирском сиденье.

— Не могу поверить, что он не снял кепку. Его мама из него весь дух выбьет, когда он вернется домой, — я выключил двигатель. — Подыграй им и попадешь в команду поддержки, милая Лена Дюкейн.

— Они… Они такие… — она так разозлилась, что на секунду я решил промолчать, но подобное будет происходить целый день, и я хотел, чтобы она была морально готова зайти в коридоры Джексона. Я довольно много времени провел в роли Бедного Итана Уэйта У Которого В Прошлом Году Умерла Мама, чтобы знать, как это будет.

— Лицемеры? — это было значительным преуменьшением.

— Стадо.

— И это тоже.

— Я не хочу быть в их команде, мне не нужно место за их столом, я не хочу, чтобы они даже смотрели на меня. Я знаю, Ридли манипулировала ими своей силой, но если бы они не устроили ту вечеринку в честь моего дня рождения,… если бы я осталась в Равенвуде, как хотел Мэйкон…

Я знал, что она скажет: он был бы жив.

— Ты не можешь знать этого, Ли. Сарафина нашла бы другой способ добраться до тебя.

— Они ненавидят меня, и так оно и должно быть, — ее волосы стали развеваться, и мне показалось, что сейчас начнется ливень. Она закрыла лицо руками, не обращая внимания на слезы, падающие на сходящие с ума локоны, — иногда все должно оставаться, как есть. У меня с ними ничего общего.

— Очень жаль, что приходится говорить тебе это, но ты никогда не была, и никогда не будешь такой, как они.

— Я знаю, но что-то изменилось. Все изменилось.

Я посмотрел в свое окно:

— Не все.

Страшила Рэдли смотрел на меня. Он сидел на выцветшей белой линии на парковке рядом с нашей машиной, как будто ждал этого момента. Страшила все еще следовал за Леной всюду, как хорошая собака Магов. Я вспомнил, сколько раз собирался подвезти пса, сэкономить ему немного времени. Я открыл дверь, но он не пошевелился.

— Ну и ладно. Так и сиди, — я начал закрывать дверь, зная, что Страшила никогда пойдет внутрь. Но стоило подумать, как он запрыгнул мне на колени и, перебравшись через переключатель коробки передач, устроился в Лениных объятиях.

Она спрятала лицо в его шерсти, глубоко вздыхая, как будто в мехе грязного пса скрывался какой-то другой воздух, отличный от того, что был снаружи.

Черная шерсть и черные волосы — они были одним неразличимым дрожащим клубком. На минуту вся вселенная показалась такой хрупкой, как будто могла рассыпаться стоит мне всего лишь дунуть в неверном направлении или потянуть за неправильную нить.

Я знал, что должен сделать. Я не мог объяснить это ощущение, но по своей силе оно не уступало снам, в которых я впервые увидел Лену. Сны, которые были настолько реальны, что оставляли грязь на моих простынях и воду, капающую на пол. Это чувство было таким же.

Мне надо было знать за какую нить тянуть. Я должен был быть тем, кто знает верную дорогу. Там, где она сейчас, дороги не разобрать, она ее не видела, значит, я буду тем, кто покажет путь.

Потерянная. Именно такой она была, и именно этого ее состояния я не мог допустить.

Я завел машину и стал сдавать назад. Мы не продвинулись дальше парковки, но и без слов было ясно, что Лене самое время вернуться домой. Страшила так и ехал всю дорогу с закрытыми глазами.

***

Мы устроились в Гринбрайре на старом одеяле возле могилы Женевьевы на крошечном участке травы рядом с надгробием и потрескавшейся каменной стеной. Обугленные деревья и черные прогалины окружали нас, неровные клочки зелени только начинали пробиваться через твердую корку. Но даже сейчас это было нашим местом, местом, где впервые поговорили, после того как Лена взглядом и своими магическими силами разнесла окно в классе английского. Тетя Дель не могла видеть сгоревшее кладбище и уничтоженный сад, но Лена не возражала. Именно здесь она в последний раз видела Мэйкона живым, и потому ей казалось, что тут безопасно. Каким-то образом вид прошедшего пожара был знакомым, даже, в какой-то мере, успокаивающим. Пламя пришло, уничтожило все на своем пути и исчезло. И не надо гадать, что было, что грядет и когда оно до нас доберется.

Трава была влажной и зеленой, и я обернул одеяло вокруг нас:

— Прижмись теснее, ты замерзаешь.

Она улыбнулась, не глядя на меня.

— С каких пор мне нужны причины, чтобы прижаться посильнее? — она откинулась на мое плечо, и мы сидели в тишине, грея друг друга и сплетая вместе пальцы, по моей руке пробегал ток. Легкое покалывание электричества сопровождало каждое наше прикосновение, и усиливалось с каждым последующим. Напоминание, что Маг и Смертный не могут быть вместе. Без угрозы для жизни Смертного.

Я посмотрел вверх на кривые черные ветки и холодное небо. Я вспомнил о том самом первом дне, когда пошел за Леной в этот сад, и нашел ее плачущей в высокой траве. Мы смотрели, как с синего неба исчезают серые облака, которые она перемещала лишь одной силой мысли. Синее небо — вот кем я был для нее. Она была Ураганом Леной, а я был старым добрым Итаном Уэйтом. Я не мог себе представить жизни без нее.

— Смотри, — Лена забралась на меня и потянулась к изогнутым черным веткам.

Идеальный желтый лимон, один единственный в саду и покрытый пеплом. Лена потянула его, и черные хлопья пепла полетели в воздух. Желтая кожица светилась в ее руке, и она вновь упала мне на руки.

— Взгляни-ка на него. Не все сгорело.

— Все вырастет заново, Ли.

— Я знаю, — неуверенно сказала она, крутя лимон в руках.

— В следующем году в это время ничего из этого уже не будет черным.

Она смотрела на ветви и на небо над нашими головами, и я поцеловал ее в лоб, в нос и в родимое пятнышко в виде идеального полумесяца, когда она повернулась ко мне.

— Все будет зеленым. Даже эти деревья оживут снова.

Мы стащили друг с друга обувь, и знакомые уколы электричества сопровождали каждое соприкосновение нашей обнаженной кожи. Ее черные кудряшки падали мне на лицо, они взлетали в воздух, когда я на них дул.

Я тонул в ее очаровании, атакованный разрядами, связывавшими и разлучавшими нас одновременно. Я склонился над ней, чтобы поцеловать, но она, поддразнивая, сунула мне под нос лимон:

- Понюхай.

— Пахнет, как ты, — как лимоны и розмарин, именно этот запах привел меня к Лене, когда мы первый раз встретились. Она понюхала лимон и скорчила рожицу:

— Кислый. Как я.

— На мой вкус ты не кислая, — я обнимал ее, пока в наши волосы на набился пепел вперемешку с травой, а кислый лимон не укатился куда-то нам в ноги на краю одеяла. Моя кожа горела, как в огне. В последнее время я чувствовал леденящий холод каждый раз, когда держал ее за руку, но когда мы целовались — по-настоящему целовались — не было ничего кроме огня. Я любил ее, каждую частичку, каждую горящую клеточку. Мы целовались, пока мое сердце не начало пропускать удары, и все, что я мог видеть, чувствовать и слышать не начало тонуть в темноте.

Лена оттолкнула меня для моей же пользы, и мы лежали в траве, пока я пытался отдышаться.

— Ты как?

— Я … Я в порядке.

На самом деле это было не так, но я ничего не сказал. Мне показалось, что я учуял запах паленого, и понял, что это пахло одеяло. Оно чадило с обратной стороны. Лена резко поднялась и откинула одеяло. Трава под нами обуглилась и рассыпалась.

— Итан, посмотри на траву.

— А что с ней? — Я все еще приходил в себя, но старался не показывать вида. После дня рождения стало гораздо хуже, в плане прикосновений. Я не мог не касаться ее, даже когда боль от этого становилось невыносимой.

— Теперь и она тоже сгорела.

— Странно.

Она бесстрастно смотрела на меня, ее глаза были удивительно и яркими, и темными одновременно. Она смяла траву.

— Это сделала я.

— Ты очень горячая.

— Не время для шуток! Становится хуже.

Мы сели рядом, глядя на то, что осталось от Гринбрайера. Но мы не смотрели собственно на Гринбрайер, мы смотрели на мощь другого огня.

— Я как моя мама, — горько сказала она.

Огонь был фирменным знаком Разрушителя, и огонь Сарафины сжег каждый миллиметр этих полей ночью в день рождения Лены. Теперь Лена бессознательно создавала пламя. У меня внутри все сжалось.

— Трава вырастет снова.

— А что если я не хочу этого? — она сказала мягко и странно, пропуская сквозь пальцы горстки обугленной травы.

— Чего именно?

— Почему вырастет?

— Потому что жизнь продолжается, Ли. Птицы и пчелы сделают свое дело, они разнесут семена и все вырастет вновь.

— И тогда это все сгорит опять, если тебе все еще посчастливиться быть рядом.

Не было никого смысла спорить с Леной, когда она была в подобном состоянии. Жизнь с Аммой и ее темными настроями научила меня этому:

— Иногда так оно и бывает.

Она подтянула колени и положила на них голову. Она отбрасывала тень, значительно больше ее самой.

— Но мне все еще везет, — я передвинул ногу на свет так, чтобы длинная тень моей ноги касалась ее тени.

Так мы и сидели рядом, бок о бок, соприкасаясь только нашими тенями, пока солнце не село и они не исчезли в сумраке, вытянувшись в сторону черных деревьев. Мы старались ни о чем не думать и молча слушали цикад, пока опять не пошел дождь.