Пшеничная вдова

Глава 19. Кричащий суслик

Лорд Раймонд Лонгривер сопровождал их на протяжении всего похода. Процессия посетила уже пять деревень, и впереди оставалось столько же. Вислоокая, Хитрые жопки, Большой Каплун, Шиповая и Октохерб – все они насчитывали не более пятнадцати домов, в Кримгофе кустилось целых пятьдесят. Как хорошо, думала Исбэль, что здесь не побывала армия Блэквудов. Им доводилось заглядывать в земли, где прошлись вражеские мечи – ничего, кроме страха и ненависти в глазах уцелевших они не увидели. Разве мешок пшеницы может повернуть время вспять? Действительно капля в море, сейчас в каждой деревне, каждом доме поселилась нужда. Война – не засуха, она не боится грозовых туч с моря, она опустошает погреба в одночасье и сжигает соломенные дома. Удачлив тот, кому посчастливилось сохранить хотя бы собственную жизнь. Некоторые деревни они проезжали мимо – те были сожжены дотла, и все происходящее больше напоминало кровавый фарс. Некоторые совсем опустели, словно женское лоно после разрешения от бремени: обоз встречал нагруженных скарбом путников, уставших мамок с кричащими детьми на спинах и мужиков с орущими баранами на привязи, все они шли в поисках лучшей жизни – в столицы, где честь разменяли по цене хлеба.

Реборн не хотел делать большой крюк, половина армии и львиная доля оставшейся пшеницы осталась в поместье лорда Лонгривера, неудивительно, что тот сильно нервничал.

– Скажите, как там моя жена? – спросил он Исбэль тотчас, как прошла официальная часть и герольд, наконец, успокоился.

Лорд отправил леди Кастелиану с дочерью в Шахматный замок, когда началась война. Он был уверен, что там будет безопасней. Он ошибся.

– Они прибывают в добром здравии, – соврала ли Исбэль? Наверное, все-таки не до конца: о положении леди Кастелианы она предпочла умолчать, странно, что жена лорда Лонгривера смогла понести в столь почтенном возрасте, скорее, это должна была сделать ее дочь, но та оказалась более удачлива.

– Херу все равно, насколько стара щель, если он уже встал, – леди Кастелиана передавала в уши Исбэль гнусности, что слышала от вражеской армии при штурме замка и собственного тела.

– Напяль на Карла такое платье, ты бы и его потоптал, – смеялся над соратником щербатый пехотинец, но тот его уже не слушал.

Кастелиана плакала на руках Исбэль, а та думала, что во всем виновата ее красота – даже в свои пятьдесят она отличалась худобой и еще не растеряла остатки былого изящества.

В Кримгофе царила скука. Название деревни переводилось как «кричащий суслик», но ни одного суслика по дороге не встретилось. Солдаты отирали пятки от грязи, служанки уныло сидели на телегах и болтали ножками, в них кидали мелкие цветы пара молодых пажей. Желтые колокольчики расцветали одними из первых, их головы сами отлетали от мясистых стеблей – для букетов такие вряд ли бы сгодились. Солнце стояло высоко, полуденное спокойствие призывало сон, словно шаман, никогда не берущий деньги за свои услуги. По-весеннему сельскую безмятежность нарушали только привычное любопытство местных и редкий лай собак, но без особого энтузиазма. Разгружали мешки с пшеницей, таскали их в дома.

– Тише, Герда, что за дурная сука, – посетовал Хуберт, рыцарь в вороненом, сплевывая еловую почку – елей да кедров здесь встречалось на каждом шагу, – Зачем разевать пасть, если не о чем лаять?

– То же самое я однажды сказал своей жене, а она меня сковородой огрела, – зевая, ответил Уилл – немолодой солдат с красным лицом, ему удалось вызвать ленивые смешки. Лютый, пес, лежавший рядом с Гердой, даже не проснулся.

– А ты знаешь, Уилл, сковородка сейчас бы не помешала, – ответил Хуберт, почесывая переносицу через открытое забрало, – В двух милях отсюда я заметил хорошее болото, видели, как у дороги росли турмалиновые грузди? Эх, набрать бы на обратном, знатная получилась бы прожарка.

– Я бы посмотрел, как далеко ты серишь, – усмехнулся Кальвин, другой рыцарь в вороненом, переносица его была перерублена и срослась очень некрасиво, – Это не Глаэкор, Хуберт, здесь жалят даже яблочки. Ты съешь грибочки, а они тебя.

– Ничего, желудок у меня сильный.

– Скажи это Голготу, у него кишки-то покрепче твоих будут, – возразил Кальвин, – Раньше вот два бутыля медовухи за раз и хоть бы хны. А щас два дня с ведра не слазит.

– Из-за грибочков?

– А ты думал, чего он на постоялых остался?

Раздался дружный хохот.

– Тогда не меня надо смотреть, – сказал Хуберт, – Кого покрупнее.

– Это кого? – заинтересованно прищурился Кальвин.

– А хоть бы и Глухое Ведро? – расплылся в беззубой улыбке Хуберт, половину верхних ему выбили инаркхи еще на подступах к Глаэкору.

Кальвин без труда выцепил взглядом высокого Беккета из толпы селян впереди. Он был как всегда огромен и как всегда начеку – периодическая глухота заставляла чувствовать слова затылком. Глухое Ведро хоть и не был силен умом, но опасность чуял за милю, а после вчерашней тренировки еще и отлично слышал.

– Да… с него должно больше выйти, чем с Голгота, ведра три, не меньше, – в Кальвине вспыхнул азарт.

Уилл смотрел то на одного, то на другого – споры рыцарей были не для него, но оставаться в стороне было выше его сил. Герда была сукой по рождению, а скука – по призванию.

– Голгот говорил, что с него пять вышло, – не выдержал Уилл.

– Когда? – спросил Хуберт.

– Вчера, – пожал плечами Уилл, – Сам говорил, когда его по-первой пронесло. Справляется и орет, кто ж его не слышал-то?

– Любит он преувеличивать, – махнул рукой Кальвин, – Да и только до пяти считать умеет или вообще, кроме этой цифры не знает ничего.

– Так! – решительно отрезал Хуберт, – ставлю, что с Глухого Ведра выйдет пять ведер. Пять глухих ведер! – сказал он и захохотал.

– Ты бы потише, – осадил его Кальвин, – Беккет вчера с Громилой махался, так что без слуха точно не ушел. Эй! Тилль, – позвал он пажа, флиртующего с хорошенькой служанкой, – сбегай-ка к Герарду, скажи, чтобы придержал кусочек топленого жира, смотри, чтоб все на похлебку не пускал.

Тилль, бросив желтый цветок колокольчика на передник кокетливой служанке, нехотя оторвался от своего занятия и побрел к королевскому повару. Тот, злой как черт, ворчал, роясь в куче мешков широкой телеги – один из них, с репой, порвался, и она рассыпалась под ногами, и даже умудрилась скатиться на зеленую траву. Стоя на земле, испуганные служки держали еще один мешок пока Герард как заправский метатель кидал репу в холщовую дырку.

Тем временем Герда встала на четыре лапы и отошла от увлеченных спорщиков и от спящего пса, шипы на ее ошейнике ярко блестели в свете солнца, сука подошла к Реборну – своему хозяину. И оскалилась.

– Герда, сидеть. Тихо, – приказал ей Реборн. Та повиновалась.

Старейшина метался от домов к королевским особам и обратно, поэтому все время мешался под ногами. Солдаты грузили на плечи мешки и следовали за мужиками – отцами семейств, тем временем как остальные сгрудились вокруг Исбэль и Реборна и глазели на них через оцепление. Набилось человек двести, мамки качали детей, мужики чесали затылки. Исбэль была в Кричащих Сусликах всего пару раз, и некоторые успели ее подзабыть – густые леса и плодородные земли вокруг давали не много поводов для посещений. К тому же, здесь росло много грибов, кормивших местных почти круглый год.

Дети сосали леденцы. Исбэль таскала с собой ларец, который почти опустел за последние несколько лун – лакомство из тростникового сахара и сока восточных фруктов заставляли ребятню виться вокруг нее, не отлипая. Испуганные мамки, бывало, оттаскивали наглых отпрысков от королевы, но та всегда давала знак страже, чтобы они пропускали детей. И сейчас Исбэль нянькала на руках годовалую девчушку, у которой распустились белесые волоски на голове, делая ее похожей на большой одуванчик. Вот, блеснул леденец в руках, вот, девчушка с интересом взяла разноцветную игрушку и, не глядя, потянула ее в рот. Реборн наблюдал, как округляются глаза у девочки, стало похоже, будто она впервые увидела гуся. Девчушка вынула леденец изо рта и внимательно на него посмотрела, пуская слюни, а потом затолкала его обратно в рот. Исбэль сияла.

– Рррр… – осклабилась Герда.

– Герда, молчать! – рявкнул на нее Реборн.

Та затихла, но продолжала сидеть, напряженная и злая.

– А король-то не мужик! – послышалось из сельской толпы, а потом раздался одинокий хохот, – В штанах его червяк дохлый, слышали?! Даже не шевелится!

Настала гробовая тишина. Захныкал ребенок, высосавший леденец и хотевший еще. Подул резкий ветер, где-то хлопнули ставни раскрытых окон, послышалась отдаленная ругань солдат в каком-то из домов. Видимо, кто-то неудачно споткнулся.

– Кто это сказал?! – взревел Родрик Большеголовый – глава походной стражи и тут же врезался в толпу.

Навстречу ему селяне выплюнули невысокого помятого мужичка. Родрик схватил дурака за шкирку, протащил по грязи несколько метров и бросил прямо под ноги Реборну. Король не стал долго церемониться, взгляд его стал диким, зашуршал меч, вынимаемый из ножен. Благим матом заорала какая-то баба, перепуганные ее криком, заплакали дети, началась суета, толкотня и паника, только мужики стояли молча, кое-кто продолжал чесать затылки: чего галдеть, когда все хорошо и голосить да надрываться, когда уже плохо? Если б дело можно было решить ором, то и они бы надрывали глотки днями напролет, а так… Когда в воздухе блеснуло лезвие меча, наперерез Реборну кинулась Исбэль.

– Мой король, нет! Прошу, не оскверняйте благоденствие смертью! – закричала она так громко, что даже у Лютого заложило уши и тот разлепил глаза.

Девочка на руках Исбэль, казалось, даже не поняла, что происходит – королева зажмурилась и отвернулась, прикрыв ее собой. Реборн остановился.

– Увести ее, – крикнул он раздраженно, но стража уже оттаскивала Исбэль.

– Прошу! Дайте мне с ним поговорить, – молила она, а ребенок вдруг начал плакать, – Только два слова!

В глазах Исбэль было столько отчаянья, что Реборн произнес со сталью в голосе:

– Надеюсь, вы будете коротки, – и опустил меч.

Не помня себя, Исбэль всучила ребенка удивленному Родрику и поглядела на вывалянного в грязи мужика: мелкий, худой и с помятым лицом, видимо, никогда не знавшим трезвости. Он был грязен еще до того, как проехался по весенней распутице Кричащих Сусликов. Его подняли два стражника, небрежно тряхнув, будто надеясь очистить перед королевой, но грязь, конечно же, никуда не делась. Он оказался прямо перед Исбэль – в его глазах блеснуло понимание только в момент, когда он увидел меч у себя над головой.

– Где ты это услышал? – строго спросила у него Исбэль.

Мужик выгуливал глаза, не зная куда посмотреть, стража крепко схватила его челюсть и повернула в сторону Исбэль, по его телу шла дрожь, несвязный язык зашевелился во рту:

– Все… болтают…

– Все? – удивилась Исбэль, а потом повернула голову в сторону толпившихся селян.

Она оставила и испуганного мужика, и бешеного Реборна, и скалящуюся Герду, встала напротив людей и оглянула всех – справа налево, в глазах их появился страх.

– Вы думаете так же, как этот человек? – громко спросила она их, но в ответ получила только затравленное молчание. Бабы отгоняли хныкающую ребятню, кое-кто прятался за спинами более смелых, но их было так много, что начала пятиться вся толпа, – Значит, так вы отвечаете на мою любовь? Пшеничная вдова никогда не родит дитя, никогда не станет матерью! Так вы думаете?! Разносите гнусную клевету – в ней нет ни капли правды! Или королева знает менее, чем этот мужчина?! Отвечайте!

– Отвечайте, когда королева спрашивает! – взревел Родрик и вынул меч из ножен. Исбэль не двинулась с места.

Толпа вздрогнула, охнула. Вперед вывалился старейшина. Споткнувшись, он чуть не упал:

– Не слушайте его! Он пьяница и дурак! – тяжело дыша, выпалил он, на вид ему не исполнилось даже весен тридцать. На нем был серый кафтан и рубаха, подпоясанная вышитым кушаком. Старейшина, несмотря на возраст, был абсолютно сед, Исбэль не помнила, был ли он таков в начале их визита, – Тупица даже имени-то своего не помнит, жрет брагу, днями не просыхает, – выдохнул он.

– Да! Да! – начали ему поддакивать отовсюду, – Нагонит с лисичек бормотуху и хлещет без продыху! – тут подключились визгливые бабы, в воздухе затряслись кулаки, – Совсем ум растерял, скотина!

– Вы допустили, чтобы просочилась гадкая ложь. Оскорбила короля и королеву, осквернила этот день. В этом есть и ваша вина, – громко говорила Исбэль, а ее волосы начинали гореть, – Но я не хочу смерти в пшеничный день! Поэтому молю короля о пощаде. Молите и вы.

Реборн подошел ближе, и его взгляд был похож на заточенную сталь. Вот он – голос народа: уста дурака и пьяницы не знают страха, поэтому говорят только правду.

– Пощадите дурака! – крикнул старейшина, двинувшись вперед. Ноги его увязли в грязи, и он не удержал равновесие, запнулся ногу о ногу и полетел на короля.

Реборн встретил его размашистой оплеухой. Старейшина отлетел и уткнулся лицом в грязь. Послышались робкие смешки, очень быстро переросшие в откровенный хохот. Кажется, все мгновенно забыли, что только что намечалась казнь. Подняв лицо с налипшими комьями грязи и немного куриным пометом, деревенскому главе ничего не оставалось, кроме как обескураженно хихикнуть.

– Отрезать ему язык, чтобы не болтал всякое! – крикнул кто-то из толпы и тут же затих. Старейшина вздрогнул, не поняв, про кого это, – Да! – тут же подхватил кто-то оживленно, – Отрезать язык! – послышалось радостное отовсюду, – Он ему все равно не нужен! Бражку пить можно и без него!

– Родрик, – позвал Реборн, и начальник стражи снова схватил мужичка, не живого, ни мертвого, уже давшего хорошенько в штаны.

Охотник на слова перекочевал из рук в руки и повис в железной хватке северянина, словно щенок:

– Отлично, – холодно сказал Реборн, – Пусть сделают это сами, – и бросил мужика в толпу.

На него тут же навалились, кто-то заехал болтуну кулаком под глаз, кто-то рванул за штанину, и та отлетела. Деревенский кузнец, доселе возвышавшийся над толпой, почти ростом с Беккета, куда-то испарился, на удивление быстро вернувшись с щипцами и калеными ножницами.

Герда неистово лаяла, не слушая ничьих команд, кроме хозяйских, но хозяин ее упорно молчал. Лютый, лениво протрусивший к сельской заварушке, присел рядом с Реборном и зевнул так широко, что стали видны все его клыки – белые, острые как кинжалы. Пасть захлопнулась. Реборн пустил пальцы в холку Лютого, крепко сжав в кулак шерсть своего любимого пса. Тот оставался сонливо спокоен, совсем никак не среагировав, хоть шерсть его и натянулась до острой боли. Лорда Лонгривера обмахивали его пажи, тому поплохело еще в самом начале.

Толпа расступилась, старейшина бросил наземь пень. Его пнули, тот взлетел и встал как надо. Мужики держали пьяницу, начавшего брыкаться:

– Тихо, дурень! Не язык так жизнь, благодари короля, что башку твою дурную на плечах оставил, – кричал ему кто-то, но мужик не слышал, только с ужасом наблюдал, как к нему приближаются каленые ножницы. Блэквудская сталь их была красна, но уже начала остывать, с нее струился пар.

Исбэль стояла рядом с Реборном, высоко подняв голову и не двинулась ни с места, только когда болтуну раскрыли рот и вытащили щипцами язык, крепко зажмурилась.

– Когда завтра проснется от хмеля, то не обнаружит в своем рту язык, – сказал Хуберт Кальвину, задумчиво почесывая пучок бороды на подбородке и глядя на язык упавший в грязь, словно сбежавшая из рук устрица, – Слушай, а с чего он там брагу настаивал? Кажется, с лисичек?