Пшеничная вдова

Глава 24. Воин

Вдали нарастал гул. Волны били о каменную арку, подгоняя ветер. Реборн медлил. Он давно спешился с коня и сейчас гладил по голове Лютого, самовольно покинувшего повозку. Тот разлепил веки и держал нос по ветру. Впервые за весь поход пес начал меняться, туловище его преобразилось – от морды до кончика хвоста. Мышцы стали тверже, тело настороженно напряглось, клочья на его шерсти стали выглядеть воинственно. Лишняя шерсть повылетала, и он стал как будто глаже. Лютый принюхивался, чуя предстоящий бой и щурился совсем не от желания уснуть.

Еще немного и гул станет оглушительным – ветер запутался в арочной скале у храма, которая, словно горн, делала дыхание ветра сильным и громким. Инаркхи ничего не услышат, уже там, рядом со скалой, они оглушены ревом Безумного и, наверняка, проклинают собственного Бога.

– Мы были и не в таких передрягах, правда, парни? – армия его была готова и без пламенных речей. Реборн видел их глаза – они желали славы меньше, чем отмщения. Рыцари и солдаты оголили свои мечи, оруженосцы – свою храбрость, а повар чесал подбородок кухонным топором. В глазах он прочел жажду боя, некоторые взгляды походили на камни, иные пылали холодным огнем ненависти.

– Торн, помни об отце, – Реборн остановился около солдата, который уже и сам был не молод. Его отца, старика, только что отжавшего урожай топинамбура, привязали вместе с остальными к столбу, свежуя, словно скот. Торн кивнул – он всегда помнил. Проходя мимо Пайка, Реборн ничего не сказал, только посмотрел ему в глаза. Пайк даже не пошевелился, но они поняли друг друга без слов. Тогда, у подножия холодных гор, всю деревню загнали в амбар, заставляя признать первородство Безумного. Пайку не повезло – у него была красивая жена. Красивей, чем остальные. С нее не стали заживо сдирать кожу. Пайк слышал ее крики, когда инаркхи ходили один за другим за угол, пока старейшина клялся в преданности к Безумному. Удачливый старейшина уродился косым и криворотым, ведь окажись он красавцем, ему не повезло бы так же, как его жене и еще Курту, златокудрому стройному юноше, хорошо играющему на флейте.

Армия кронпринца вошла в деревню только к вечеру. Пайк нашел Дороти за амбаром, он не понимал, почему на его руках столько крови. Реборн взял меч из рук павшего солдата и вложил его в руки Пайку. «Ты должен сделать это сам, – сказал он тогда, – Ей не выжить. Любишь – убей». Пайк помнил, как Дороти прижималась к нему, ластилась в последний раз, несмотря на боль, смотрела большими влажными глазами, не могла говорить, но все понимала. Когда рукоять холодного клинка выскользнула из перебитых пальцев, принц сказал:

– Не отпускай.

– Что? – спросил Пайк, не совсем осознавая, что происходит и кто стоит перед ним.

– Возьми меч и не отпускай. Теперь он твой.

Пайк чувствовал, как боль его льется в холодный металл, как сердце его перебирается в рукоять, в лезвие. Каждый раз, когда на клинке оказывалась кровь инаркха, он чувствовал, как боль становится глуше, а душа его черствее. Пайк не знал, откуда у него столько умения обращаться с мечом – учился он очень быстро. Дороти – его меч, согревалась кровью врагов, а Пайка хранили боги. Он знал, что уже никогда не вернется к своей печи снова обжигать горшки.

Армия шла дальше, мимо невидящих старух, калек, пытавшихся пристроить на место свисающую заплатками кожу и матерей, сидящих под большим деревом, украшенным синим нутром их собственных детей.

– Я не буду говорить, зачем мы туда идем, каждый из вас прекрасно знает и сам, – Реборн говорил громко, но голос его едва покрывал нарастающий гул ветра. Высокая трава, так похожая на глаэкорскую, длинными лезвиями хлестала по сапогам, норовя разрезать плотную кожу. Широкое поле перед обрывом походило на беспокойную гладь моря, трава проходилась волнами, перебирая жесткими стеблями ветер, – У каждого из вас есть причина спуститься к побережью и перерезать глотку Безумному. Этот ублюдок побывал в каждом из наших домов. Пора ответить ему тем же. Здесь, сейчас, мне не нужна ваша любовь, ваше уважение или преданность. Не нужно повиновение. Доблесть тоже можете оставить при себе. Мне нужна ваша ненависть.

Небо проткнули клинки, открылись глотки и заревели той самой ненавистью, которая была так нужна Реборну. Неистовый вой ветра достиг пика, оглушая и раскалывая голову, словно орех. Исбэль казалось, этот вой разбивал ее сердце. Кричащие в неистовстве северяне сделали ее ноги слабыми. Ветер глушил их крики, уносил слова, но она чувствовала их своим нутром. Птичьи пальчики хватались за Герду, которая была не менее испугана, чем она. Юстас уже запрягал коней, служанки попрятались в телеги.

Ленивый прилив лениво ласкал тушу молодого кита, морская соль разбавляла кровавый вкус пенистых красных волн. Вокруг столпились собаки, выпрашивая мясо у хозяев. Некоторых особо упорных псин пинали в бока и те отлетали с визгом, но почти сразу же подбегали снова и тогда им доставался кусок жира и, если повезет, лоскут свежей китовой плоти.

Наверху заволновались и заржали кони. Эрбейен прислушался. Чертова арка выла так, будто ее имели сразу дюжина его собратьев. Кони всегда вставали на дыбы, когда ветер проходил под скалами. Эрбейен сидел у деревянных шалашей, сглаживая шипастые листы ножичком. Подошвы кожаных сапог уперлись во влажный песок – он не отказался бы сейчас от сочной девчонки – дурман-трава вызывала пожар чресел. Жнец выдал несколько листов каждому, и последующие три дня Эрбейен проведет в мечтах об Алчущих Жрицах.

«Надо бы поговорить с главным орвалом, может, и отпустит на пару ночей от храма», – Эрбейен был настроен воодушевленно. Наверняка, он и сам сейчас присматривает кого-нибудь из строителей, чтобы опустошить отяжелевшие кожаные мешки. Но те, все как один, были неказисты и малопривлекательны. После Алчущих все казались такими. Эрбейен раскусил лист, вдыхая уже поднадоевший запах фиолетового дыма, похожий на подпаленный конский навоз. В какой-то степени это было действительно так: в остролистую кубель подмешивали солому, конские испражнения и сок огненного плюща, а потом все подпаливали. Зачем это было угодно Безумному, Эрбейен не совсем понимал, но ответа никогда не искал: капризы богов он предпочитал не обдумывать. Зубы выдавили жгучую вязкость из мясистого листа дурман-травы. К закату его улыбка исчезнет, будто во рту у него поселилась ночь – инаркх уже почувствовал, как тугой сок окрашивает его зубы в темно-фиолетовый. По венам потекла свежесть. Это случалось каждый раз, когда он делал первый глоток дурман-травы. Рука сама нащупала холодную сталь клинка – нужно было отрезать что-нибудь от чего-нибудь, Эрбейен хотел, чтобы плоть отошла от плоти. Он чувствовал себя исполином, который мог войти в море и пересечь его, даже не замочив конца в штанах.

– Наконец-то, – проворчал кто-то над ухом, глядя на теряющийся в дыму пригорок. Спускались две телеги – одна за другой. Каменотесы уже давно задерживались, отчего орвал начинал выходить из себя. Сегодня точно кому-то из них не повезет – понял Эрбейен.

Дым зашел в глотку. Инаркх закашлялся. Что за дрянь?

– Эй! Что за дрянь?! – будто прочитал его мысли орвал Сайек – не менее большой и непривлекательный, как и строители, на которых он засматривался. Смуглая кожа его любила жар пустыни, и он все время жаловался, что на чужих берегах она белеет и становится нежной, как у девчонки. Иракхи любили топоры больше, чем сабли. У себя в песках они носили шелковые юбки по колено, прикрывающие все что надо только слегка, высокие кожаные сапоги, защищающие от раскаленной пустынной сковороды и огромные кудрявые шевелюры, заменяющие им головные уборы. Доспехов они не носили, только кольчуги – медленная кровь давала быстро заживать ранам, а в пустыне к латам не располагала привычка. В Теллостосе, известном своей теплой гостеприимностью, им приходилось носить шкуры и шерстяные штаны, чтобы хоть как-то согреться. Сайек не понимал, как его братья отважились отправиться к Глаэкор – сплошную глыбу льда. От этих мыслей у него сморщивалась кожа в местах сокровенных, он бы точно там не остался. Но Теллостос ему нравился – здесь всегда было что покидать в желудок и во что засунуть пылающий конец после дурман-травы.

Дрянь стала еще дряннее – вкус дыма изменился резко, это заметили и все остальные. Псы залаяли, но их никто не стал бить по хребту. Фиолетовый дым, валивший из чаш, вдруг почернел. В один-единственный миг, будто зоркое око Безумного узрело с небес утрату. Но боги не умели говорить, они лишь выли в арочные скалы и жгли глаза черной горечью. Фиолетовый дым стал коптить, будто его соскребли с печный стен и пустили по ветру, словно золу. Это могло означать только одно – Жрец мертв. Инаркхи оторвались от туши кита. Те, кто давил задницами песок, повскакивали с мест. Строители попрятались в свои шалаши, побросав камни и деревянные бревна. Они были научены – Жрецы не умирали сами по себе, их мог убить только сам Безумный либо тот, кто не побоялся поднять руку на его адептов. Первого быть не могло – храм только строился, Безумный сам призвал своих Жрецов к поклонению… а второе сулило смерть.

Массивная дверь в храм начала медленно отворяться, в проеме показался длинноволосый Жрец с крючковатым носом с горбинкой и бронзовым, прекрасным мускулистым телом, достойным самых красивых статуй Коршира. Белая тога, едва облегавшая его скользкий от пота торс, была подбита фиолетовой каймой. Попирая сандалиями высохшие водоросли, он сбежал по ступеням храма и быстрым шагом направился к инаркхам. Сайек уже собирал бойцов, рев его распугал всех собак. Он ругался на гул арки, на телеги, загородившие тропу, на лесоруба, махавшего руками у него перед носом и разевавшего немой рот. В конце концов ему это надоело, и он махнул топором, отрубив его голову одним взмахом так же, как и язык месяц назад, когда Жрецу понадобилась жертва в молельный огонь. Заржали кони, встав на дыбы.

– Воин! – закричал богоподобный по красоте своей Жрец, глаза его бегали по неразберихе. – Это все Воин! Я углядел его в колодце зеркал!

Эрбейен дергал за поводья лошадь, пока та упиралась, ослепленная черной копотью чаш. Невыносимый запах гари забил ее ноздри, легкие жеребца выдыхали жаркий воздух. Инаркх замер, отпустив поводья. Звериным чутьем он уловил движение, скрытое в черноте непрозрачного дыма. Он поднял голову за мгновение до того, как из тумана ночи показалась клыкастая пасть огромного волка. Псина прыгнула сверху, появившись будто ниоткуда, в одно мгновение сбив его с ног. В следующее мгновение она уже вгрызлась в его глотку, выдрав ее вместе с белесым позвонком. Хрустнула шея, брызнула кровь. Вязкая и черная, она заляпала морду Лютого, перескочившего через тело инаркха по направлению к псам у моря.

– Убить! – послышался приказ, но собаки и без того, осклабившись, накинулись на чужака.

«Убить, убить, убить!» – звенело у них в ушах, когда в небо полетела шерсть.

– Заряжай, – отдал приказ своим лучникам Льюис Индеверин, внезапно выросший у обрыва, прямо из травы. Внизу была такая суматоха, что никто не заметил невысокие фигуры, обернувшие острия стрел к небу. За его спиной рыли копытами кони, кое-кто уже ускакал вдаль. Рядом лежали разведчики с перебитыми шеями, дальше – пастухи.

Засвистев, стрелы взлетели. Неистовый ветер снес их, словно листья на осеннем ветру. Едва ли половина достигла побережья, воткнувшись в мокрый песок, несколько стрел и вовсе пали плашьмя, словно бесполезные ивовые прутья. Парни зарядили вновь и ожидали приказа. Льюис чувствовал их сомнение, готовое превратиться в страх, а их стрелы отчаянно шептали ему: «Их сердца не знают ветер, а пальцы не знают стрел. Не надо, пожалуйста, не надо. Мы не хотим встретить только песок».

– Не стрелять, – отдал приказ Льюис. – Все стрелы ко мне.

«Семьдесят инаркхов – семьдесят выстрелов». Льюис понимал, что их, скорее всего еще больше и не имел право на ошибку. Он повел носом. Он-то знал ветер.

– Поговори со мной, – Льюис Индеверин поцеловал стрелу, прислушиваясь, о чем та шепчет ему. Она жаловалась, ее мучила жажда. Парень улыбнулся – жалобы путались в его золотистых локонах, прежде чем достичь слуха. Льюис понял, что может дать то, о чем она просит – ветер поможет ему в этом.

Телеги достигли цели, внизу валил черный дым. Не важно, что он путал взгляд – Льюис глядел не глазами и слышал не ушами. Лютый прыгнул в сторону бешеных собак, а кто-то поднял с песка стрелу, взглянул наверх и закричал, указывая на юношу топором. Льюис поднял лук и выстрелил. И стрела полетела. Ее гибкие бока окутывал свистящий ветер, стрела покинула теплые пальцы и теперь жаловалась ему. О том, что дышит только в полете, что не напивается утренней росой и мечтает все время летать. Может быть, ветру надоели эти вопли и поэтому он направил ее куда следует? Железный наконечник впился в загривок инаркха, вырастая смоченным красным острием с другой стороны шеи. Стрела, наконец, напилась крови и жалобы ее утихли.

Солдаты Реборна появились из ниоткуда, словно призраки. Они высыпали из телег, но иракхам показалось, что их породил черный дым. Драйзер Хардкор ударил по крупу коня тяжелой кольчужной рукой, тот встал на дыбы и понесся вперед, преграждая путь к подступам храма.

– Это Воин! Засада! – кричал Жрец и, казалось, он был единственным, чьи слова не кусала гарь, – Все в храм! Все в хр…

Отчаянный вопль его оборвал Уилл, все еще обиженный за обманувших его Жриц. Он хотел посмотреть, не расплывется ли этот красавец так же, как и Алчущие после смерти.

Пока двадцать солдат и два рыцаря, уместившиеся в телегах, преграждали инаркхам путь к храму, с пригорка показались конные, а за ними остальная армия. Реборн пришпорил коня, он должен был прорваться в храм – вырезать сердце из тела Безумного. Вороной конь ворвался в толпу. Два раза Реборн рубанул с плеча, разрезав плоть инаркхов до самых костей. Те будто и не заметили этого, а лезвие его меча было лишь щекочущим пером.

Топор Сайека застрял в чьей-то груди, вытащить его он так и не смог, зато вынул из обессилевших пальцев тяжелый меч. Орвал хищным взглядом прошелся по кишащей, словно черви, толпе перед ним, перед глазами мелькали клинки и грязные от крови лица.

«Уааааррр», – кричала скалистая арка, заглушая ржание лошадей. Если бы кто-то обратился в птицу и взглянул сверху, то смог бы поклясться, что кричит это не ветер, а разинутая пасть сатира на куполе храма.

Рослый боец в шкурах вместо кольчуги вспорол брюхо какого-то пехотинца в блестящем шапеле, когда он оборачивался от мертвеца, которого закололи втроем. Топор разрубил кирасу из плотной кожи, перерубил кольчугу одним ударом, вывернул вату из поддоспешника и рассек легкое.

На спине инаркха зияла рана, но это не мешало ему орудовать острым, словно лезвие, клинком, разве что левая рука поднималась не так высоко, потому что были перерублены мышцы. Но левая рука инаркху нужна и не была – он орудовал правой. Падали кони, кровь их смешивалась с песком, на губах пузырилась кровавая пена. Хуберт тщетно пытался вылезти из-под коня, и его голова бы встретилась с вражеской саблей, если бы Родерик вовремя не проломил врагу голову – так он выиграл время. Инаркх почти перестал видеть, Хуберту удалось встать первым, отделавшись большим порезом на правой щеке и мертвой лошадью, противник же остался без головы и без ног. Так он представлял меньше опасности, Хуберт не стал его добивать, оставив ползать по песку в поисках своего топора. Рядом снесли голову Кальвину. Шея его переломилась вбок от тяжелого удара палицы, не спасла даже стальная защита.

– Лучника! Убейте этого лучника! – неистово ревел Сайек, глядя, как острые иглы стрел, словно занозы, впиваются в глаза и шеи его воинов. Ветер не был им помехой. Сайек догадался, что лучник точно был один, потому как никто не смог бы обуздать этот ветер – бриз всегда был их защитой. И если кто и смог, то только поцелованный богами, а боги редко выбирают больше одного.

Как и полагал Реборн, их оказалось больше – с десяток появилось из храма, еще столько же вылезло из шалашей. Топор проехался по брюху его коня, вспоров плоть до ребер и вывалив наружу кишки. Не успев даже вздыбиться, вороной жеребец рухнул. Прежде чем встретился с песком, Реборн успел вынуть ногу из стремян. Почти сразу же сверху обрушилась палица, смяв ему наплечник. Второй удар он встретил наручами. Третий, скорее всего, пришелся бы ему по лицу и лишил бы жизни, но на щеки брызнула почерневшая кровь. Из раскрытого рта инаркха появилась стрела, оборвав его воинственный клич. Освобождая правую ногу, Реборн пнул коня, схватил рукоять меча и вонзил врагу под ребра, нащупав острием еще бьющееся сердце. Только тогда его хлюпающее мычание окончательно оборвалось, Реборн выдернул меч и обернулся – ему сразу же едва не снесли голову еще раз, он увернулся влево, почувствовав резкую боль в плече, там, где крепился покореженный наплечник. Инаркх подался вперед, Реборн оказался сзади, с размаху рубанув с самого плеча. Удар пришелся на шею, чуть ниже уха. Кровь тут же потекла по шее вниз, вместе с шарящей по лицу ладонью она запачкала смуглую кожу и попала в глаза. Враг не чувствовал боли, он ощущал только мокроту. Реборн дал хороший пинок инаркху в бок и тот полетел вниз. Удар в шею, грудь и живот – со своей армией кронпринц перебил две тысячи инаркхов, его руки хорошо запомнили последовательность, он не забыл бы ее даже в сонном расслаблении ночи. Этот оказался более стойким, чем остальные – попытки встать прекратились только когда Реборн отрубил ему голову. Он потратил на врага больше времени, чем того хотел.

Крики и рев ветра закладывали уши. Реборн почувствовал, как кровь заливает его глаза, но не помнил, когда умудрился получить удар. Мимо проскакал конь с мертвым всадником, навалившимся на холку коня. Руками он все еще сжимал поводья, левой ноги у него не оказалось. Вполне возможно, и правой тоже, но за крупом коня разглядеть было невозможно. Только когда наездник свалился с лошади, стало понятно, что правая нога его оказалась цела. Рядом упал Драйзер Хардкор – ему раздробили голень, и он чуть не сбил Реборна с ног. Тот встретил мечом саблю инаркха, желающего смерти соперника, Драйзер, опершись на колено, помог своему королю закончить начатое. Вокруг уже валялись трупы, утопая в собственной крови. Наверное, людей на пляже было меньше, чем казалось, но отрубленные конечности добавляли смертям счет. Темной крови было менее, чем алой, и Реборну это понравилось.

Мимо уха просвистела стрела, вонзившись в кого-то за спиной. Реборн даже не обернулся – он точно знал, что это шептунья Льюиса. «Небо не трогает северян, потому что у врага нет лучников. Они не смогли справиться с ветром».

Драйзер вдруг схватил Реборна за руку:

– Врата! – закричал он и толкнул короля в сторону храма.

Реборн оглянулся – кто-то мельтешил в проеме храма, поблескивая атласной тогой. Жрец пытался оттащить застрявшего на пороге инаркха, чтобы закрыть врата. Тот хотел скрыться внутри, но не дошел – без обеих ног это было сделать трудновато. Две черных полосы крови тянулись по ступеням, по которым уже поднимался Реборн:

– Беккет! Громила! За мной, – отдал он приказ, выцепив взглядом ближайших рыцарей – высокого Беккета и низкого Громилу с таким длинным мечом, что он мог почесать острием зад коня, находясь у его морды.

Перед тем, как ввалиться внутрь храма, Реборн пристроил острие своего меча инаркху прямо в глаз – Жрецу тоже.