Развод. Бумерангом по самые я...

Глава 42

В гостиной пахнет запеченной уткой с яблоками, свежим хлебом и чем-то пряным. Влад уговорил меня замариновать очередную тонну кимчи и теперь по дому расплывался аромат острого перца и имбиря, от которого все время хочется чихать. На столе - легкий беспорядок из тарелок, бокалов и закусок, самый правильный, самый уютный беспорядок в мире. Слышится смех. Юра что-то рассказывает, размахивая руками, Рита поддакивает, сияя. Тимофей спорит о чем-то с Яшиным, а тот лишь усмехается, поправляя очки. Граф вальяжно развалился в своей лежанке и со счастливым видом смотрит на нас.

Все как всегда. Идеальная пятничная картинка.

Я наполняю бокалы вином и улыбаюсь. Почти искренне, почти по-настоящему. Я почти счастлива, почти на сто процентов.

До ста мне не хватает всего двух – не процентов, людей. Моих дочек. Будь они здесь, за этим столом, смеялись бы громче всех, перебивая друг друга, чтобы рассказать что-то важное, - вот тогда все было бы как надо. Тогда бы я не чувствовала этот легкий, фоновый мандраж, эту необходимость все контролировать. Я бы расслабилась. Совсем.

Мой взгляд сам тянется к дамской сумке, брошенной на кресло у стены. Там телефон. Я специально убрала его подальше, чтобы не смотреть на черный экран каждые тридцать секунд. Они в Москве. И если не позвонили сразу, то уже и не позвонрят.

Я делаю глоток вина, возвращаюсь к своим гостям. Все будет хорошо. Девочки уже взрослые и они могут и должны сами выбрать свою дорогу.

Незаметно от всех мне на бедро ложится рука. Я вздрагиваю от неожиданности и поворачиваю голову.

Влад даже не смотрит на меня, кивает что-то Юре, продолжает разговор. Но уголки его губ подрагивают от лукавой улыбки. Повернувшись ко мне, он подмигивает. Почти незаметно. Только для меня.

Конечно, он видит. Он всегда видит. Даже когда я думаю, что спрятала все на пять замков. Он легко считывает напряжение в моих плечах, фальшь в смехе, ту самую трещину в идеальной картинке, которую я так старательно создаю.

Я накрываю его руку своей. Прижимаю ладонь к ноге, чувствуя тепло сквозь тонкую ткань платья. И сама отвечаю легким, почти невесомым давлением плечом в его плечо.

Спасибо, что ты здесь. Все в порядке.

Это длится секунду. Меньше. Но он не убирает руки. Она просто лежит, якорь, который не дает мне уплыть в пучину собственной тревоги. И я снова могу дышать. Снова могу улыбаться гостям. Почти по-настоящему. На целых девяносто восемь процентов.

Тимофей рассказывает историю, как у нас в ресторане отмечали девичник, на котором выяснилось, что жених, пока не определился с невестой, «попробовал» каждую из подруг. И что дело могло закончиться дракой, но Тимофей каким-то чудом всех успокоил и помирил, и даже получил приглашение на свадьбу, как почетный гость. Рассказчик из него изумительный. Все так весело, так легко, будто смотришь какой-то водевиль. Рита громко хохочет. Я заражаюсь ее весельем, закидываю голову, готовая рассмеяться, и в этот самый момент слышу...

Нет, сначала, слышит Граф. Подскакивает и, встав в стойку, тихо рычит, глядя на дверь.

Через секунду та открывается.

Все замирают. Смех обрывается на полуслове. Вилка Юры застывает на полпути ко рту. Я медленно, будто в замедленной съемке, поворачиваю голову к входу в гостиную.

И у меня перехватывает дыхание.

В проеме стоит Владлен. За его спиной жмутся Полина и Яна. Они не смотрят на меня, их взгляды устремлены в пол, будто они не в своем доме, а на строгом приеме у незнакомых людей. Взлохмаченные, сонные, одеты не пойми во что, с пятнами на тонких не по погоде кофтах. На лицах – виноватая скованность. Яна даже прикрыла рот рукой, как будто боится чихнуть и нарушить эту гробовую тишину.

Мое сердце замирает, а потом срывается в бешеную гонку, колотя где-то в горле. Я не двигаюсь, просто смотрю на того, кто довел моих детей до такого состояния.

Первой нарушает тишину Рита. Она вскакивает с места с такой энергией, будто ждала этого весь вечер.

- Девчонки приехали! - восклицает она, хватая с буфета две чистые тарелки. - Идите скорее, садитесь! Вы как раз вовремя, утка просто объедение!

Она берет ситуацию в свои руки, как настоящий полководец на поле боя. Подходит к Полине и Яне, берет их под локти и почти силком усаживает за стол на свободные места. Накладывает им полные тарелки, сует в руки вилки. Девочки накидываются на еду, будто не ели до этого год.

Я наконец-то нахожу в себе силы пошевелиться. Перевожу взгляд с дочерей на Владлена. Голос звучит ровнее, чем я ожидала, но не так отстраненно как я хотела. Не удается спрятать злость, которую я сейчас испытываю к бывшему мужу.

- Ты привел детей, чтобы покормить? - спрашиваю я. – В твоем районе закрылись все продуктовые или нимфа не в образе, чтобы хотя бы пельмени отварить?

Владлен отводит глаза. Он смотрит куда-то в пол, будто не может выдержать прямого взгляда.

- Нет, - глухо говорит он. - Яне в аэропорту стало плохо. И… девочки захотели домой.

В аэропорту, значит? Их самолет приземлился утром. Долго же они ехали ко мне… из аэропорта. Я медленно обвожу взглядом Яну. Она бледная, да. Но не больше, чем после любой долгой дороги. Никаких признаков экстренной ситуации.

- Янчик? - обращаюсь я к дочери, смягчая голос. - Как ты сейчас? Что болит?

Яна поднимает на меня глаза. В них читается растерянность и легкий испуг, но не более того.

- Нет, мамуль, все хорошо, - она даже пытается улыбнуться. - Просто устала и перенервничала, но мне уже лучше.

И вот тогда я снова смотрю на Владлена. Он сглотнул и смотрит в окно. Все стало на свои места.

Итого, самолет приземлился утром. Я это знаю, так как начала буравить взглядом собственный телефон с той секунды, как шасси коснулось асфальта. Девочек встретил Владлен. Без цветов. Иначе они бы с гордостью притащили букеты сюда. Он не отвез их к себе домой. Потому что они бы точно переоделись и приняли душ. Он не покормил их. То, как громко чавкают близняшки, говорит за себя – они очень голодны!

Так где же был мой благоверный муж и мои дети? Ответ я знаю и так. Сняв с трапа, ни жрамши-ни срамши, не дав передышки, он повез их оформлять документы на салоны.

Удивлена ли я? Нет.

Разочарованна? О да, еще как.

Почему-то я до последнего надеялась, что хотя бы в этом вопросе, раз дело касается его любимых дочерей, Казанский проявит человечность.

Смотрю на него, и не понимаю, куда делся тот мужчина, за которого я вышла замуж? И не противно ли ему сейчас – жить с таким собой? Потому что лично мне даже стоять рядом с ним – не очень.

Яне плохо. Да, конечно. Ей стало плохо от осознания, в какую авантюру ее втянули!

Делаю глубокий вдох, выравниваю голос. Он должен звучать абсолютно спокойно, почти официально.

- Спасибо, что забрал девочек из аэропорта и привез домой, это было очень важно для меня - говорю я. – Я знаю, у вас были какие-то дела у нотариуса, но рада, что ты отложил все ради здоровья Яны, я очень это ценю. Скинешь мне адрес конторы и время, когда ты назначил встречу, я сама привезу их, куда нужно?

Владлен буквально бледнеет на глазах. Глаза бегают, он ищет взглядом поддержки у дочерей, но они увлеченно изучают узор на скатерти.

Он молчит почти минуту, наверное думает, что такого сказать, чтобы перевести беседу с неприятной темы, которая его совсем не красит.

- А что за гости… какой сегодня повод? - вдруг выдавливает он, делая вид, что не слышал моего предыдущего вопроса. - Или просто так собрались?

- Пап, ты чего? - оживляется Полина, глотая кусок утки. - Сегодня же пятница! Ты что, забыл? Мы же всегда по пятницам собирались вместе!

Она замолкает, увидев его лицо. Он не забыл. Он помнит. И это осознание бьет его сильнее любого моего упрека.

- Точно, - шепчет Казанский, его взгляд медленно скользит по столу, по лицам гостей, по камину, по мне. Он смотрит на все это, как человек, смотрящий на родной дом через оконное стекло, стоя по другую сторону улицы. - Уютно у вас здесь.

Эти три слова повисают в воздухе, тяжелые и безнадежные. «У вас». Не «у нас». И в этом «уютно» - вселенная тоски. Я внезапно с абсолютной ясностью вспоминаю, как он сам создавал эту традицию. Как сам выбирал вино, приглашал друзей, гордился моей стряпней и тем, что наш дом - это место, где всем хорошо. И теперь он здесь чужой. И он сам это прекрасно понимает.

И мне… мне вдруг становится его жалко. Не как мужа, не как любимого. А как человека, который добровольно променял все это на какую-то жалкую пародию на жизнь.

Тишина после его слов кажется густой, вязкой. Все избегают смотреть на него, кроме меня. Я вижу, как он цепляется взглядом за крошки на скатерти, за блики в бокале, лишь бы не встретиться глазами ни с кем из нас. Ему невыносимо неловко, но уйти он сейчас не может. Это будет окончательным признанием поражения.

Он ищет зацепку. Любую.

- Кстати, я, наверное, не все свои вещи забрал в прошлый раз, - произносит он с фальшивой небрежностью. - Если что-то осталось, я как-нибудь заеду.

О нет, я не дам тебе повод, даже случайно вернуться обратно.

- Не беспокойся, - отвечаю я нарочито вежливо. – Все, что не забрал, я отнесла бомжам на вокзале.

Яшин, не меняя выражения лица, тихонько, но очень четко произносит в свою тарелку:

- Казанском.

Воздух снова застывает. Все слышали. Владлен так точно. Я вижу, как напряглись желваки у него на лице. Он сжимает кулаки, но… терпит. Он слишком оглушен собственным провалом, слишком ослаблен, чтобы нарываться на скандал. И просто делает вид, что не расслышал.

Я ловлю взгляд Яшина и едва заметно качаю головой. Не надо. Оставь. Мне неловко за его колкость, хотя внутри и смешно. Но сейчас не время добивать Владлена. Вообще ненавижу это – буцать ногой того, кто упал навзничь.

Владлен откашливается.

- Ну, мне пора, - говорит он, поднимаясь. - Не буду вам мешать.

Он избегает смотреть в сторону Яшина, кивает Рите и Юре. Потом его взгляд падает на Тимофея. В его глазах - тень надежды, последняя попытка найти хоть каплю родного тепла.

- Тим, ты это… как дела?

Сын поднимает лицо от блюда перед собой. Взгляд абсолютно пустой, отстраненный. Он не отвечает. Просто смотрит сквозь него, будто того не существует, и медленно отламывает кусок хлеба. Игнор. Полный, абсолютный, унизительный.

Похоже, это последняя капля. Владлен резко отворачивается и направляется к выходу. Я отодвигаю стул.

- Я провожу.

Яшин порывисто двигается, чтобы встать со мной. Я кладу руку ему на плечо, мягко, но твердо прижимаю обратно к стулу.

- Останься, пожалуйста, с гостями.

Это мое дело. Мое прошлое. Мне его и хоронить.

В прихожей Казанский молча надевает пальто, долго копается с пуговицами, лишь бы не смотреть на меня.

- Карина, я… я передумал насчет доверенности, - выдыхает он, наконец поднимая на меня глаза. - Это была… плохая идея.

Передумал… Господи, Владлен, ну признай же, что хотел, но не получилось! Зачем врать сейчас?

- Я рада, что ты это наконец понял, - отвечаю нейтрально.

Он молчит, переминается с ноги на ногу, ища слова.

- Я согласен. На изначальные условия. По разводу.

Разумеется, он согласен. Потому что вначале я предлагала делить все честно, но он довел до того, что я могу забрать у него все.

- Я передам это своему юристу, - отвечаю я осторожно.

Он впивается в меня взглядом.

- Яшину? - бросает с вызовом.

Я держу паузу, глядя ему прямо в глаза. Мне нечего скрывать. Не за что краснеть.

- Тебя это уже не касается, Владлен, - произношу я четко, отчеканивая каждое слово.

Он опускает голову. Ему нечего сказать. Ему здесь не рады, его условия не принимают, его присутствие ничего не решает. Он уже никто. Он поворачивается к двери, берется за ручку. И вдруг оборачивается.

- Знаешь, иногда… - голос срывается. - Иногда мне хочется, чтобы ты снова назвала меня Лёней. Так бесился, а теперь вот… скучаю.

Только сейчас я смотрю на Владлена так, как смотрела раньше. Так как женщина смотрит на мужчину. И тотчас замечаю, как он ужасно выглядит. Посеревшее, осунувшееся лицо, помятая рубашка. Он стоит сгорбившись, будто несет на плечах невидимый, но неподъемный груз. Совсем не тот ухоженный, уверенный в себе Казанский, который ушел отсюда пару месяцев назад.

Сердце сжимается. Но не от боли. От жалости. Как к больному, бредящему человеку.

- Не могу, увы, - говорю я тихо. - Лёня умер, Владлен. Ты убил его. А вместе с ним - и все хорошее, что у нас было.

Я вижу, как эти слова физически ранят его. Он бледнеет еще больше, его плечи сгибаются еще сильнее. Он беззвучно кивает, выходит на веранду, спускается по каменной лестнице вниз и даже не смотрит назад.

Я закрываю дверь. Поворачиваю ключ. Звук щелчка замка - самый громкий звук за весь вечер.

Опираюсь лбом о прохладную древесину двери. Сердце колотится где-то в висках, бешено и гулко. Словно только что пробежала марафон, а не провожала бывшего мужа. Глубокий вдох. Выдох. Еще один.

Поворачиваюсь, чтобы вернуться к гостям, к жизни, что осталась за спиной, и натыкаюсь на него. На Влада. Он стоит в нескольких шагах, прислонившись к косяку, руки в карманах.

- Подслушивал? – голос выдает то, как я устала.

- Во-первых, да, - ухмыляется хитро. - И не стыжусь этого. Во-вторых, я переживал, что твой бывший попробует обидеть тебя, а рядом не будет никого, кто мог бы защитить.

- Ревновал, значит?

- И это тоже. Ты в порядке?

Он подходит ближе, его руки осторожно касаются моих плеч, а потом он целует меня в лоб. Просто, твердо, без лишней сентиментальности. Как ставят точку.

- Нет, наверное - выдыхаю я, и напряжение наконец-то начинает отпускать. – А Казанский… вел себя… прилично. Для него. Кажется, его самого кто-то хорошенько пнул под дых.

Мне не хочется говорить о Владлене. Он - часть прошлого, тяжелый, но закрытый чемодан, который наконец-то унесли с дороги. Я отстраняюсь, но только чтобы обвить его руку руками, почувствовать надежную опору.

- Как девочки?

- Отлично. Репетируют извинения перед тобой. Пойдем?

Он ведет меня обратно в гостиную. И картина, которая открывается мне, заставляет что-то теплое и тяжелое расплыться внутри.

Яна что-то живо обсуждает с Тимофеем, жестикулируя. Полина устроилась в кресле, уткнувшись носом в шею Графу, который млеет у нее на руках. Рита и Юра, как заговорщики, с грохотом собирают грязную посуду, явно чтобы дать нам всем время прийти в себя.

Полина поднимает на меня взгляд. Спесь с нее слетела, осталась лишь детская неуверенность и вина.

- А хороший у тебя бывший будущий муж, мам, - выдает она, и в голосе слышится попытка вернуть все на круги своя, сделать вид, что ничего не произошло. - Одобряем.

Ее перебивает Яна. Резко, без обиняков, как всегда, когда дело касается чего-то по-настоящему важного.

- Полька, помолчи. Мам, мы это… извиниться хотели.

Она встает, выпрямляется, готовая к казни. Полина, покраснев, нехотя слезает с кресла, ставя на пол разомлевшего пса.

- Мы с Полиной вели себя как свиньи и были не правы. Очень-очень не правы. Мы с самого начала поняли, что сказали фигню, но поговорить вот так, с глазу на глаз… гордость не позволяла.

- Дурость, а не гордость, - фыркает со своего места Тимофей, и Яна бросает на него сердитый взгляд.

Я перевожу взгляд на Полину. Она вся пунцовая, смотрит в пол.

- Мама, Яна права. Мы эгоистки, идиотки, и вообще! Извини нас. Просто… извини.

«Просто извини». Если бы они знали, как далеко это «просто» от простого. Что впереди нас ждут долгие разговоры, признания, возможно, слезы. Они обе ранили меня глубоко. Но сейчас… Сейчас они здесь. Дома. И они просят прощения. Это первый, самый трудный шаг. Остальное… остальное будет потом.

Я расставляю руки в стороны, широким, всепрощающим жестом.

- Идите сюда, дурочки мои.

Они с рыданием кидаются ко мне, обвивают шею руками, прижимаются так сильно, что аж дух перехватывает. Я чувствую, как намокает плечо от их слез, но мне плевать. Они дома.

Стою так, обняв их, и смотрю на всех остальных сквозь влажную пелену на глазах. Вот Полина уже отстраняется и пытается дернуть Тимофея за его новую бороду: «Чего это ты так зарос? На попа похож!» Тим огрызается: «А вы дольше в Европах своих сидите, авось я бы до церковного сана дорос и обвенчал нашу маму с вашим новым папой!» Яна фыркает, Поля бьет брата по плечу. Рита, улыбаясь, опирается на Юру. Граф трется о мои ноги.

Яшин ставит передо мной на стол свежую чашку кофе. Его пальцы на мгновение касаются моей щеки, а губы - виска.

-Если устала, скажи, - тихо говорит он, чтобы слышала только я. - И я всех разгоню.

Качаю головой. Нет. Это не та усталость. Не тяжелая. Не та, которую хочется скинуть с плеч. А тихое, глубинное, ничем не нарушаемое чувство после долгой битвы, которую ты наконец выиграл. Теперь мне хорошо. По-настоящему.