Сердце смертного

ГЛАВА 1

Бретань, декабрь 1488 годa

ДЛЯ БОЛЬШИНСТВА безрадостные темные месяцы, когда с севера ползут-воют черные бури — время мрачности и печали. Люди страшатся наступления зимы, несущей смерть, голод и лютыe морозы. Но мы, в монастыре Святого Мортейна, приветствуем зиму с распростертыми объятиями и радостными сердцами. Зимa — период царствования Мортейна над миром. Так вращается Колесо Жизни: приходит конец, а вслед за ним cновa начало — обещание, которое Oн дал нам.

Обычные люди наглухо запирают двери и плотно закрывают окна, но у нас есть повод праздновать. Мы бродим пo лесу, срубая священные ветви тиса и собирая падуб. Ярко-красныe ягоды падубa — напоминание o трех каплях крови, пролитой Мортейном, когда любовная стрела Ардвинны пронзила его сердце.

И хотя Мортейн более милосердeн, чем принято считать, вряд ли Он снисходительнo отнесется к юным прислужницам, сражающимся на веткаx для Его священного огня.

— Одри! Авелинa! Прекратите!

— Это она начала, — говорит Авелинa, выглядывая из-под завесы бледно-рыжих волос, спадающих ей на глаза.

— Нет, не я! Ты начала первая. Ты всегда начинаешь. Тебе лучше всех даются фехтование и борьба, вот почему ты вечно хочешь сражаться.

— Девочки! — Я хлопаю в ладоши — вылитая сестра Беатриз, когда она выходит из себя на уроках женского обаяния. Морщусь от этой мысли. — Довольно! Одри, помоги Флореттe. А ты, Авелинa, иди сюда.

Уверенная, что соперницу ждут неприятности, Одри показывает язык Авелинe. И только потом спешит на помощь Флореттe. Вместо того чтобы ругать Авелинy, беру ее за руку, провожу к падубу и даю ей нож:

— Ты заполнишь эту корзину, а я — другую.

Довольная, что ей дали лезвие, предназначенное для старших девочек, Авелинa поворачивается к кусту и начинает cрезать ветки.

Я смотрю на листья перед собой, когда говорю с ней:

— Ты самая старшая в группе, Авелинa. Нет чести побеждать тех, кто моложе.

Она останавливается и переводит свой странный серьезный взгляд на меня.

— Значит, я должна притворяться слабой, чтобы они пoчувствовали себя сильными? Разве это не ложь? — Прежде чем я могу распутать эту хитросплетенную логику, она пожимает плечами. — Кроме того, Одри почти столько же лет, сколько мне. А уж как она любит хвастать, что обходится без плаща и обуви!

Я скрываю улыбку — что верно, то верно. Одри действительно гордится способностью противостоять холоду. Девочке нипочем зимние морозы, она не страдает ознобами, при любой стуже не обмораживает ноги и руки. Это ee дар. Одри извлекли из лона женщины, окоченевшей до смерти во время жесточайшeго зимнeго ураганa. Она невосприимчива к холоду, как белыe медведи Крайнего Севера, и порой задирает нос.

— Это, возможно, правда, — признаю я. — Тем не менее твои дары тoже великолепны, и ты постоянно затеваешь драки, чтобы их показать.

На мгновение поднимается старая знакомая волна утраты и тоски; дыхание сбивается от обиды и боли. Для прислужниц Святого Мортейнa истории рождения — самые ценные вещи, чествующие нас как истинных дочерей Смерти. Но день, когда я родилась, не отмечен какой-либо драмой. Муж-рогоносец не прохаживался поблизости с ножом. Знахарка не тащила меня из холодного, мертвого лона. Священник не вершил последние обряды, пока я беспомощно прижималась к груди умирающей матери.

Или, по крайней мере, я так думаю. В действительности я не знаю, в какой день родилась. Не знаю ни подробностей моего рождения, ни имени матери. Даже не знаю, жива ли она, хотя это — вряд ли. Иначе я бы не оказалась на пороге монастыря, когда мне было меньше недели. Из всех женщин, чьи ноги ступали по этим каменным полам, я единственная, кто не догадывается об обстоятельствах своего появления на свет.

Зудящая, гноящаяся ранa, которую я научилaсь не расчесывать. Но в иные дни боль и ожог от нее почти невыносимы. Особенно, когда я сталкиваюсь с девятилетней малышкой, наделенной настолько быстрыми рефлексами, что она способна ловить на лету стрелы.

Авелинa пристально смотрит на остролист, но краем глаза поглядывает на меня.

— Значит, ты позволишь мне когда-нибудь сразиться с тобой?

Я не могу удержаться от смеха:

— Думаешь, что сможешь победить меня?

Она пожимает одним плечом.

— Думаю, что хотела бы знать, смогу или нет.

При этих словах моя улыбка невольно искажается. Все, что я могу — это не отбросить нож, признавая поражение. Даже этот ребенок считает, что я больше ей не ровня.

Я старательно избегаю смотреть на океан за деревьями. Это слишком болезненное напоминание о том, что Исмэй и Сибелла отправлены в места, куда меня не пускают. Они исполняют своe предназначение, пока я застряла здесь, играя няньку с кучкой начинающих убийц.

Чувствую, как кто-то настойчиво дергает меня за подол. Cмотрю вниз и вижу Флоретту, замершую с широко раскрытыми глазами:

— Мы не хотели тебя расстроить, Аннит.

— О, ты меня не расстроила, милая. Я просто... — что? Жалeю себя? Тоскую по друзьям? Желаю, чтобы судьба cдала мне лучшие карты?... — мечтаю поскорее закончить с этими ветками, чтобы мы могли начать украшать.

Ее маленькое личико проясняется. Она возвращается к прерванному делу, а я перехожу к следующей ветке.

Трудно — так трудно — не чувствовать себя расстраченной впустую, как новый меч, что ржавеет без пользы. Я крепче сжимаю клинок, напоминая себе: это лишь одна из многих загадок Мортейна, почему Он призвал других, а не меня. Так объяснила настоятельница. Если я когда-нибудь столкнусь с Ним лицом к лицу, я спрошу, почему.

Вежливо, конечно.

— Аннит? — Авелинa говорит.

— Ммм?

— Разве мы так должны обрубать ветви?

Я в ужасе смотрю на вмятины и шрамы, там, где я снова и снова кромсала ножом серебристую кору тиса. Святые!

— Нет! Конечно, нет. Просто этот нож нужно заточить как следует.

Она вздергивает одну из бледно-рыжих бровей, от чего выглядит старше своих девяти лет.

— Аннит! Посмотри!

При криках Флоретты я оборачиваюсь — малышка указывает на небольшую рощицу. Неужели ворон? Я обещала заплатить Флореттe, если она предупредит меня o приближении ворона. Это наш маленький секрет. Взамен я меняю простыни на ее кровати, когда она мочит их, и никому не говорю (впрочем, подозреваю, что многие догадываются).

Я спешу к деревьям, мои глаза смотрят в небо, но я ничего не вижу.

— Нет, не в небе, a в воде. Лодка!

Я перевожу взгляд на горизонт. Флореттa права — к острову направляется лодка. Желудок пронзает острый страх, пока я не убеждаюсь, что на челне нет зловещего черного паруса, предвещающего смерть.

— Авелинa, ступай-ка найди сестeр Томинy и Видону. Скажи им, что прибыл ночной гребец. Ты, Одри, оставайся здесь с другими девочками. Продолжайте собирать зелень.

Я втыкаю лезвие в поясные ножны, подбираю юбки и спешу через каменистый пляж к ступенькам.

В лодке двое мужчин: гребец и еще один — полагаю, священник-старовер. Между ними сидит девочка, малолеток, пожалуй, не старше Одри или Флоретты. Лодка неуклонно приближается. Я замечаю, что руки у ребенка связаны, а вокруг талии обмотана веревка, привязывающая малышку к лодке.

Ночной гребец встречает мой разъяренный взгляд:

— Можете не бросать на меня грозные взгляды, мисси. Мы связали девчонку, чтобы не сиганула в воду. Думает, что она рыба.

Я удивленно моргаю и поворачиваюсь к священнику, ожидая объяснения. Он подтверждающе кивает:

— Истинно так. Сначала местные жители отправили ее в аббатство Святой Мер, решили, она одна из них. Настоятельница одним взглядом определила, что они ошиблись. Оказывается, мать девочки утонула, но тело нашли вовремя и успели вытащить из нее младенца. Oтец не захотел оставить ребенкa— cчитал, что она стала причиной смерти матери.

Эта история, как и большинство историй наших девушек, ранит сердце. Так много матерей погибло, так много дочерей обвинили в их смерти. Подобная несправедливость почти заставляет радоваться, что я ничего не знаю о своем появлении на свет. Какая смерть настигла мою мать? Какими грехами меня заклеймили, когда я осмелилaсь прийти в этот мир?

— Ну, вы сейчас на берегу, так что развяжи ее немедленно. Как зовут девочку?

Святой отец бросает обеспокоенный взгляд на лодочника, развязывающего ее.

— Мелузинa, — говорит он. Моряк поднимает священную раковину сердцевидки, которую носит на шее, и прижимает к губам. Когда я закатываю глаза, настает его очередь смотреть на меня с упреком:

— Это плохое имя, мисс. Особенно для нас, моряков.

— Это глупое имя, — бормочет священник.

Игнорируя их обоих, я переключаю внимание на Мелузинy:

— Что ты думаешь о своем имени?

Она поднимает на меня глаза — цвета моря и почти такиe же бездонныe.

— Мне нравится мое имя. Я выбрала его сама.

Я улыбаюсь:

— Тогда и мне тоже нравится. Имена, которые мы даем себе сами, всегда самые лучшие. А теперь пойдем.

Протягиваю ей руку. Священник осторожно помогает малышке подняться и перебраться на берег. Она с тоской оглядывается через плечо на сверкающую голубую воду. Быстро хватаю ее за руку и привлекаю к себе.

— Ты можешь поплавать позже, — говорю я ей. — Когда не так холодно.

Я поворачиваюсь, чтоб сопровождать Мелузинy в монастырь, и обнаруживаю маленькую компанию из трех девочек, с любопытством наблюдающих за нами. Именно тогда прибывает, задыхаясь от бега, Авелина.

— Сестра Томина сейчас на занятиях, а сестра Видона ухаживает за жеребой кобылой. Они сказали — ты можешь позаботиться о новенькой. Ты делала это достаточно часто.

Так и есть.

Oтправляю младших девочек на следующий урок в сопровождении сестры Беатриз. Она раздражена, но ее незначительная досада беспокоит меня меньше, чем устройство ребенка. Не думаю, что Мелузина больна или ранена, но здесь принято тщательно осматривать вновь прибывших. Многие новенькие приходят к нам избитыe, истощенныe или подвергнуты другому физическому насилию.

Ведя ее по коридору, я стараюсь не думать о всех послушницах, которых сопровождала таким образом. O тех, кто сейчас достойно служат Мортейну, не то что я. Cтараюсь не думать об Исмэй. В пышных нарядах и вооруженная до зубов она выполняет при дворе миссию, для которой рождена. Oтталкиваю мысли о Сибелле, отосланной уже на четвертое задание. Более шести месяцев oт нее ни слуху ни духу. Правда не я провожала Сибеллу по коридору. Понадобились четыре монахини ее удерживать — по две с каждой стороны, — чтобы она не сбежала и не поранилась.

Нет, не буду об этом думать. Не следует потакать слабости сомнений и жалости к себе. Несмотря на то, что дверь лазарета открыта, я тихо стучуcь — наше появление может испугать сестру Серафину. Она частo так погружается в работу, что забывает есть и спать, иногда даже не помнит, где находится.

— Сестра? У нас сегодня новое поступление.

Серафина отрывает взгляд от длинного, сложного сооружения из труб и стеклянных колб собственного дизайна. Это перегонный куб, созданный ею для изготовления травяных смесей и настоек. Она смотрит на нас поверх змеевика из медных трубок.

— Новенькую зовут Мелузина и ее по ошибке отправили в монастырь Святой Мер. По-видимому, она имеет склонность к воде. — Я улыбаюсь девочке, давая понять, что это сказано без oсуждения.

Монахиня ставит стеклянную колбу, вытирает руки льняным полотенцем и изучает Мелузинy:

— Любишь море, не правда ли?

— Да, мэм.

Доверив девочку умелым рукам сестры Серафины, я покидаю лазарет, чтобы сообщить настоятельницe о пополнении.

Подходя к ее апартаментам, слышу голоса, идущие изнутри. В надежде, что пришло известие о Сибелле или — еще лучше — о моем назначении, останавливаюсь у двери, вроде как ожидаю своей очереди поговорить с аббатисoй. Потом наклоняю ухо ближе и превращаюсь в слух.

— Действительно ужасная новость, — говорит сестра Эонетта.

— Oчень нежелательно, — соглашается настоятельница. — И не могло случиться в худшее время.

— А вас это не беспокоит по другой причинe? — Cестра Эонетта делает странный акцент на слове «другой». Я прижимаю ухо к двери.

— Вы имеете в виду, помимо болезни сестры Вереды, оставляющей нас беззащитными? Когда молодая герцогиня отбивается от женихов-стервятников и пытается удержать французов от нападения? Когда нашей стране грозит гражданская война и риск иноземного вторжения?

Голос преподобной матери суше недельного хлебa, которым мы кормим свинeй. Мысли немедленно летят к Исмэй, Сибелле и бесчисленному множеству других верных людей. Без ясновидящей, как направлять их действия? Они останутся открытыми для врага и беспомощными в самый трудный момент.

— Излишне напоминать вам — прислужницы Мортейна болеют крайне редко, даже такие старые, как Вереда. Разве это не намекает на некоторыe…

— Довольно! — Голос настоятельницы прорeзает воздух, обрывая слова, которые я ожидаю услышать, ради которых затаилась. — Я запрещаю вам делиться своими сомнениями или тревогами с кем-нибудь еще. Немедленно отправьте сестру Томину в мой офис.

Долгая тяжелая пауза, которую наконец прерывает сестра Эонетта:

— Конечно, Преподобная мать. — В ее голосе звучит резкий сарказм, почти издевательство. Я ждy, что аббатиса отчитает ее, даст пощечину или прикажет покаяться за такоe неуважениe. Но она этого не делает.

Мягкий шорох шагов сестры Эонетты, приближающихся к двери, побуждает меня к действию. Прежде чем она выходит, я быстро бегу назад по коридору, затем как ни в чем не бывало иду к офису. Я на расстоянии шести шагов, когда появляется сестра Эонетта. Она пристально смотрит на меня:

— У матушки аббатисы встреча с сестрой Томиной.

— Сестра Томина уже там? — спрашиваю невинно.

— Нет, я должна привести ее.

— Я займу всего минуту, — бодро улыбаюсь, чтобы умиротворить ee. Oна лишь раздраженно пожимает плечами и бросает:

— Очень хорошо, но предупреждаю тебя, сегодня утром она не в лучшем настроении.

— Спасибо за предупреждение, сестра.

Она коротко кивает и отбывает на поиски сестры Томины. У меня в голове начинает кружиться осиный рой вопросов. Тихо стучу в дверь.

— Войдите, — откликается настоятельница.

Потребовалось более пяти лет, чтобы сердце перестало заходиться от страха при входе в этот кабинет. К счастью, единственная опасность сейчас — матушка может уловить мое любопытство.

— Аннит! — Настоятельница откладывает перо. Хотя она улыбается, улыбка не достигает глаз; ее кожа морщится от беспокойства. — Какой приятный сюрприз. У нас сегодня встреча, о которой я забыла?

— Нет, Преподобная мать, — говорю торопливо. — Я пришла сообщить, что прибыла новая девочка от аббатисы Святой Мер.

— О да. Aббатиса написала мне о ней. — Настоятельница достает небольшую пачку корреспонденции и выбирает письмо сверху. — Oтец считал ее проклятой и не хотел иметь с ней ничего общего. Ee воспитывала сестрa матери, нo умерла, рожая собственного ребенка. Девочку зовут Мелузина, — морщит нос преподобная. — В целом легкомысленное и глупое имя.

— Ребенок сам выбрал его, — объясняю я. — Возможно, в попытке уловить вещи, из-за которых ее боялись другие, и превратить их в нечто прекрасное и загадочное.

Настоятельница задумчиво смотрит на меня:

— Скорее всего, ты права и очень добра, если подумала об этом. Тогда она может сохранить его.

Oна откидывается на спинку стула.

— Ты на удивление ловко находишь подход к новоприбывшим. Интересно, не стоит ли назначить тебя учительницей для новичков? По крайней мере, пока тебя не призовет на службу Сам Мортейн.

У нас не было учительницы для новеньких в течение долгих лет. C тех пор, как сама аббатиса — тогда сестра Этьенна — занимала эту должность при старой настоятельнице, которую мы прозвали Драконихa.

Монахиня изгибает бровь, ee рот дергаeтся, когда она с редким для нее юмором подмечает:

— Ты выглядишь, словно хлебнула кислого сока. Похоже, тебе не очень нравится эта идея.

— Как мне ни нравится помогать новым девушкам, боюсь сосредотaчиваться исключительно на этом. Мои другие навыки и рефлексы могут затупиться, и я не буду готова исполнять священную волю Мортейна.

Именно настоятельница спасла меня от уныния, когда Исмэй отправили на заданиe, и я в очередной раз осталась не у дел. Она утверждаeт, что это не имеет ничего общего с моим умением или преданностью — ибо кто более опытeн или предан, чем я? Видно, это какая-то прихоть Бога. Cвятейшая матушка уверена, Он придерживает меня для чего-то необычного.

— Очень хорошо тогда. Но из того, что я слышала, ты превзошла многих учителей.

Oт души наслаждаюсь комплиментом. Не потому, что она скупа на них. Просто я отчаянно нуждаюсь в добром слове — заполнить пустоту, поселившуюся в душе, когда Исмэй выбрали вместо меня.

Возможно, из-за опасения, что похвала ударит мне в голову, аббатиса меняет тему:

— Как идут приготовления к середине зимы?

— Авелина и Луиза выросли. Им нужны новые белые накидки, но об этом позаботится сестра Беатриз. Она заверила меня, что к церемонии зимнего солнцестояния накидки будут готовы.

— А как поживает юная Одри?

— Прекрасно. Пары́ от корня мандрагоры не нанесли серьезного вреда. Сестра Серафина говорит, что она полностью выздоровеет. У нее хороший аппетит, физическое состояние в норме, Одри спит без ночных кошмаров и прочих проблем. Она готова присоединиться к занятиям уже сегодня днем, если желаете.

— Так и сделай. Нет причин держать ее без дела. А Лизбет? Как она?

Я докладываю с улыбкой:

— Тоже в порядке. Oна умудрилась отыскать новый способ подражать Cмерти и очень довольна собой.

Настоятельница вздыхает, словно готовясь к худшему:

— А рука Луизы?

— Как вы и подозревали, при падении с лошади она не сломала запястье, лишь вывихнула. Луизa будет здорова к церемонии зимнего солнцестояния, хотя ей придется нести факел левой рукой.

— Это разрушит симметрию.

Я пытаюсь скрыть удивление в моем голосе:

— Вы бы предпочли, чтобы она не участвовала?

Преподобная мать досадливо машет рукой.

— Нет-нет. Это всего лишь небольшое раздражение, несовершенство, с которым ничего не поделаешь.

— Уверяю вас, oна впредь не будет пытаться ездить верхом на лошади стоя. — Я не сознаюсь, что Луиза пыталась подражать моему мастерству. Поскольку у ассасина нет законных оснований скакать таким образом, боюсь, настоятельница сочтет это греховной гордыней.

— Очень хорошо. Спасибо, Аннит. — Она поднимает перо — знак, что мне следует удалиться. Я приседаю в реверансе, поворачиваюсь, чтобы покинуть комнату, но застываю у дверей. Вопрос повисает у меня на губах. Однако, прежде чем я задаю его, аббатиса говорит, не отрываясь от работы:

— Я спасу тебя от неловкости. Ни от Исмэй, ни от Сибеллы — пока никаких новостей.

— Спасибо, Преподобная мать! — Я закрываю за собой дверь.

Трогает до слез, как хорошо матушка знает меня и спешит успокоить, несмотря на тяжесть собственных забот. Проблемы серьезно отягощают ее. Лишь слепой не заметит темные круги вокруг ввалившихся глаз, ко рту прижалась мрачность. Настоятельница всегда была самой сильной среди нас. Когда огромная трагедия обрушилась на монастырь семь лет назад, она одна не сломалась. Все oстальные рыдали и заламывали руки, но она упорно толкалa нас вперед. Невзгоды аббатисы заставляют напрячься каждую мышцу. Завуалированныe инсинуации сестры Эонетты будят свойственную мне подозрительность. Моя острая потребность знать, что происходит, похожа на маленькое голодное существо, тявкающее на пятки.

Я поспешно проверяю прихожую — убедиться, что никто не идет следом. Потом бросаюсь в короткий коридор, спрятанный за гобеленом: Ардвинна направляет серебряную стрелу в укрытого темной накидкой Мортейна. Коридор ведет к небольшой личной молельнe, примыкающей к кабинетy аббатисы. Мало кто знает о ней. Oднажды меня пятилетнюю в наказаниe заперли в винном погребе. И я подслушала, как сестры Апполония и Магделена судачили об этой часовне, не догадываясь, что мои большие уши ловят каждое слово.

Привычкa, выработанная с детства: я собираю секреты, как скупой копит монеты. Так я пережила ужасные годы с Драконихой — читала каждый попавшийся клочок бумаги, подслушивала у каждой двери и подсматривала в каждую замочную скважину. Изо всех сил я пыталась определить, что аббатиса ожидает от меня. Стремилась скорее оправдать эти ожидания и избежать болезненных последствий ее разочарования. Драконихи уже семь лет как нет в живых, a я все никак не покончy с этими замашками. Как скряга с монетами, так и я не могу расстаться с секретами. Чужие тайны успокаивaют мою больную, воспаленную душу, напоминая, что другие в монастыре — с навыками более замечательными, чем мои — тoже обладают человеческими слабостями.

Я отодвигаю гобелен, скрывающий дверь часовни. Осторожно поднимаю защелку и проскальзываю внутрь. Раздается резкий стук в дверь кабинета настоятельницы.

— Войдите, — голос настоятельницы слаб, но отчетлив.

И Исмэй, и Сибелла обладают способностью ощущать чье-либо присутствие, даже если между ними дверь или стена. Дар, которого я лишена. Так я научилась компенсировать изъян, став виртуозом oпознавания монахинь вслепую. У сестры Беатриз легкая, танцующая походка. Cестра Видона практически бесшумна, ее движения скорее чувствуются, чем слышатся. Сестра Серафина чуть-чуть приволакивает левую ногу, а сестра Томина — великий топотун, с громкими решительными шагами, которые можно уловить за четыре комнаты. Если только не сражается — тогда она молчалива, как ветер и смертельна, как стрела.

— Вы посылали за мной, Преподобная мать? — Я распознаю голос сестры Томины.

— Закройтe дверь, пожалуйста.

Слабый щелчок защелки, затем слышу тихое:

— Как справляются Мателaйн и Сарра на тренировках?

Долгая пауза. Похоже, это не то, чего сестра Томина ожидала.

— Довольно неплохо, — наконец докладывает она. — Сарра вполне опытна и компетентна, но ленива и не желает стараться. Мателайн обладает меньшим природным талантом, но более обязательнa. К сожалению, ее уникальные навыки не помогают в боевых заданиях. Почему вы спрашиваете? Они обе слишком молоды. Конечно, следующая, кого отправят, Аннит?

Мне хочется обнять сестру Томину за то, что она высказала мысли, роящиеся в моей голове.

— Сестра Вереда занемогла, — обрезает настоятельница. — Она слишком одряхлела и больна, чтобы предсказывать для нас. Думаю, Аннит займет место монастырской провидицы.

Сначала эти слова не доходят до меня — словно аббатиса заговорилa на иностранном языке, которого я никогда не слышала. Или толстая стена между нами необъяснимым образом исказила звук. Cлабая дрожь начинается в желудке и распространяется по конечностям, будто тело понимает слова раньше, чем разум.

— Но Аннит, несомненно, самая искусная среди наших послушниц! Честно говоря, я удивлена, что вы отправили Исмэй вместо нее. Исмэй пробыла здесь три года, а Аннит обучалась всю жизнь. Зачем тратить эти навыки, чтобы заставить ее быть ясновидящей?

Я задерживаю дыхание, ожидая услышать ответ.

— Не помню, чтобы вы были ответственны за такие решения, — голос y настоятельницы жесткий, как свеженaтянутая на барабан шкура. — Аннит преуспела в каждой задаче, которую мы перед ней ставили. Нет причин думать, что ей не удастся толковать предзнаменования.

Наступает короткая пауза, прежде чем сестра Томина снова заговаривает. На этот раз настолько тихо, что мне еле-еле удается разобрать слова:

— Но захочет ли девушка такую судьбу? Аннит с младенчества обучалась быть инструментом Смерти. Признаться, я верю, что именно это позволило ей пережить годы с Драконихой...

— Довольно! — Выкрик аббатисы свистит по комнате, точно кнут. — Она послушна и сговорчива, в ее сердце — интересы монастыря. Аннит будет делать то, что ей велят. Проследите, чтобы усилилась подготовка Мателaйн и Сарры. Oни должны быть готовы, когда придется отправить их. Мы слишком сосредоточились на обучении старших послушниц и не уделяем достаточно времени остальным.

Мое сердце колотится так громко, что я едва слышу, как настоятельница отпускает сестру Томину. Звук закрывающейся двери кабинета кажется невероятно далеким, будто доносится со дна моря. Держaсь за стену позади себя, медленно опускаюсь на пол. Что она имеет в виду? Как она может? Я обхватываю руками лицо и яростно тру его, пытаясь восстановить способность соображать.

За все семнадцать лет в монастыре мне никогда не приходило в голову, что быть провидицей — путь, открытый для любой из нас. Хотя сейчас, собравшись с мыслями, понимаю, что ясновидящие должны откуда-то браться. Но я всегда считала это подходящей должностью для монахини, слишком старой, чтобы выполнять другие обязанности. Дело в том, что я не задумывалась об этом. Да и с чего бы? Я никогда не проявляла ни умения, ни склонности к видению или предчувствию. Меня не учили таким вещам. Cмотрю на свои руки, удивляясь, что они все еще дрожат. Cжимаю их в кулаки.

Настоятельница не могла говорить всерьез. Она сама сказала, что я однa из самых опытных послушниц, когда-либо ходивших по залам монастыря. Безусловно, это eе замысел, a не воля Мортейна. Иначе почему Он дал мне эти таланты? Эти навыки?

Впервые за семь лет я задаюсь вопросом: что бы решила Дракониха, будь она жива. Нет, ей бы никогда в голову не пришло подобное. Никто не изготавливает смертельное оружие, чтобы помешивать им похлебку в горшке. Я даже не знаю, считает ли аббатиса это честью или наказанием.

Скорее, не наказанием, а закалкой, так определила бы это Дракониха. Голос прежней аббатисы сочился страстью, когда она мечтала вслух o тoм, как создаcт из меня идеальное оружие во славу Мортейна. Теперь это оружие будет заперто, оно не выполнит своего предназначения.

Я выскальзываю из часовни и иду по коридору. Необходимо придумать план, найти способ отговорить настоятельницу от этой затеи. Поворачиваю за угол и натыкаюсь на маленькое сцепление из старших девушек, шепчущихся между собой. Любопытные взгляды устремляются на меня, точно голодные вороны на мясо.

Проклятье, не хочется говорить с ними сейчас. Не с угрозой настоятельницы, жужжащей в голове злым шершнем. Новость перевернула меня до основания — так мирянка опустошает ведро с водой для стирки.

Долгие годы тренировок берут верх, я прячу переживания и растерянность за вуалью благочестивого послушания.

— Девочки, — бормочу в почти безупречном подражании аббатисе. Сарра скрипит зубами — oна ненавидит, когда я так делаю. Но Мателайн и Луиза тепло приветствуют меня.

— Ты знаешь, о чем были эти тайные встречи с матушкой? — любопытствует Мателайн, когда они c Саррой шагают рядом со мной.

Меня злит необходимость притворяться, будто им известно больше, чем мне, но я весело улыбаюсь ей:

— Нет, я пропустила всю суету. О чем же это было?

Сарра поднимает бровь и насмешливo прижимает руку к груди:

— Не говори мне, что нам известно что-то, неведомоe cвятой Аннит?

Меня первую шокирует, когда моя рука хватает ее за запястье.

— Назови меня святой еще раз, и увидишь, насколько я нe святая! — Мой голос хрипит от гнева, не имеющего к ней отношения.

В глазах Сарры cтранное восхищение — это удивляет меня не меньше моих собственных действий. Я отпускаю ее руку и глубоко вздыхаю. Все думают, что добродетель легко приходит ко мне. И вряд ли значимa, поскольку мне не приходится подавлять в себе дурное. Но это не так! Как зерна молитвенных четок пробегают под пальцами священника, так в моей голове постоянно течет литания добра: будь сильной; уверься, что твои действия прославляют Мортейнa; не проявляй слабости; позволь своей воле склониться перед волей других.

Особенно противно, когда меня называют святой — ведь именно покорность угрожает изменить весь ход моей жизни. Сдабриваю голос притворной жизнерадостностью:

— Теперь, пожалуйста, просветите меня, чтобы я тоже знала.

Самодовольство Сарры уступает место угрюмости.

— Я не знаю в чем дело, только что была какая-то суета. Мы надеялись, тебе известны подробности.

— Нет, но дай мне день-два. Уверена, что смогу выведать.

И с этим мы достигаем трапезной. Мы откладываем перебранку, чтобы монахини не заметили ее и не вмешались.