В погоне за миражом

Глава 16

Хелен почти доверху налила большой стакан водки и, отпив ровно половину, принялась мерить шагами квартиру — дорогую, уютную, купленную на честно заработанные деньги. Картины, серебро, персидские ковры, подарки Дая, памятные вещицы из ее прежней жизни. На все это она смотрела сейчас глазами прокурора: плоды обмана.

Одним глотком покончив с водкой, Хелен набрала номер Дая. Час ночи. После трех гудков трубку сняли, голос в ней звучал, как всегда, бодро.

— Дай, это я. Нам нужно поговорить.

— Что случилось, Хел? Где ты? Ты же должна была приехать. В чем дело?

— Прости, Дай. Конечно, мне следовало предупредить тебя, но сложилась такая ситуация… Господи, нет, только не по телефону!

— Где ты? Я подъеду.

— Нет. Я сама.

— Жду. — Последовала короткая пауза. — Будь осторожна за рулем.

Хелен достала из шкафа саксофон — инструмент объездил с ней весь мир. Как будто в глубине души она знала, что сюда уже не вернется.

Со скоростью девяносто пять миль в час она неслась по пустынной автостраде. Вокруг никого, не видно даже дорожной полиции. Предпраздничный час пик давно закончился. Принадлежавший еще отцу черный «БМВ» был выпущен двадцать четыре года назад, коллекционеры машин отдали бы за него целое состояние. В кабине стоял запах старой кожи и табака, а во влажном ночном воздухе Хелен казалось, что она чувствует даже легкий аромат отцовского лосьона после бритья.

Таким же пользовался и Дай. Отец и он представлялись Хелен близнецами. Оба росли в одной уэльской долине, ходили в одну школу. С помощью учителя-арабиста, ушедшего позже в Кембридж, оба получили стипендию в колледже Пемброук, где начали изучать арабский. По окончании учебы отец выбрал Сити, завел многочисленную клиентуру в странах Среднего Востока. Дай отправился в Дубаи, чтобы заняться там торговлей антиквариатом. Редкостное чутье, прирожденный инстинкт бизнесмена и тонкий вкус сделали его через тридцать лет миллионером. Дай никогда не был женат и не имел детей — говорил, что не считает себя вправе навязывать женщине свой образ жизни. Хелен стала ему дочерью. А сейчас Дай превратился в старого одинокого холостяка, горько сожалевшего о своем юношеском эгоизме.

Пошел дождь, вначале неуверенный и мелкий, будто тучи никак не могли разрешиться от бремени, затем небо как бы раскололось: на дорогу обрушились потоки воды. Почувствовав, что машину заносит, Хелен сбросила скорость. Дворники работали вовсю, но ветровое стекло заливало.

Через некоторое время Хелен осторожно притормозила и съехала с автострады на узкую извилистую дорожку, которая заканчивалась знакомыми массивными воротами. Выйдя из машины, она нажала на кнопку переговорного устройства. Живший у Дая на правах дворецкого и старого друга Дерек привел механизм в действие, створки распахнулись.

До дома нужно было проехать еще милю, меж двумя рядами старых дубов, озаряемых ненадолго призрачным светом полной луны сквозь редкие промежутки в нависших над землей тучах.

Под колесами «БМВ» зашуршал гравий двора, вспыхнули огни. Выбравшись из кабины, Хелен увидела, как из высоких дверей под дождь вышел ее крестный. На ступенях лестницы хозяина обогнали четыре поджарых добермана, чтобы с полным сдержанного достоинства восторгом приветствовать гостью.

На Дае был обычный домашний наряд: твидовые брюки и куртка, отлично скроенные, мягкие, не стесняющие движений. Черные, с заметной проседью волосы зачесаны назад, внимательные карие глаза, густые брови, строгая линия рта. В лице, несмотря на поздний час — двадцать минут третьего, — ни следа усталости; твердая, уверенная походка. В шестьдесят пять лет Дай по-прежнему оставался весьма привлекательным мужчиной. Хелен он напоминал постаревшего Джеймса Бонда.

— Кэриад.

Так Дай прозвал ее еще в детстве — «малышка» на уэльском наречии.

Обнявшись, они поднялись по ступеням.

Дай провел Хелен в кабинет, усадил в древнее, с почти истлевшей от возраста обивкой кресло, сел сам. В огромном камине ярко пылал огонь, сквозь дымоход доносился рев ветра, вздымавшего за стенами к темному небу тучи опавших листьев. Собаки улеглись у кресла хозяина.

Хелен не сводила глаз с лица Дая. Он знал ее отца лучше, чем она. Интересно, как выглядел бы сейчас отец?

Наполнив два больших стакана бренди, Дай подал ей один. Хелен заметила: избороздившие его лицо морщины стали как бы глубже, рельефнее; в глубине беззащитно-добрых глаз залегла тревога. Губы шевельнулись, но не проронили ни звука. Стало ясно: он хочет дать ей время отойти от дороги, собраться с мыслями.

— Вчера поздним вечером я пришла в банк — так, нужно было уточнить один вопрос. Если бы не этот листок, ты, наверное, мне бы не поверил. Нашла под шкафом Уоллеса. — Она протянула Даю письмо из Альпийского банка. — Я позвонила туда, назвала свое имя и указанный номер счета. После того как машина опознала мой голос, компьютер назвал сумму, лежащую на счете. Оказывается, в Швейцарии у меня есть миллион четыреста девяносто три тысячи двести пятьдесят два доллара.

Глаза Дая чуть расширились, но он продолжал молчать.

— Никакого счета я там не открывала, денег таких у меня нет. Уоллес и Энди Рэнкин провернули оригинальную операцию, скачав у Голдстайна пятьдесят миллионов. Но по документам выходит, что это сделала я.

— Как им удалось, черт возьми? — задал первый вопрос Дай.

Допив бренди, Хелен поднялась, чтобы вновь наполнить стаканы.

— Очень просто, — с горечью ответила она. — Рэнкин проводит сделки с неким ИЦКОБ. Название значения не имеет; скажем, речь идет о торговле велосипедами. Поскольку я занимаюсь саксофонами, то понятия не имею об уровне цен на велосипеды. Уоллес устраивает дело таким образом, что когда звонит клиент, чтобы договориться о покупке партии велосипедов, Рэнкина не оказывается на месте. Вместо него снимаю трубку я, клиент спрашивает, сколько мы хотим за велосипеды, о которых он говорил с Рэнкином накануне. Уоллес дает мне цену, я ее называю клиенту — и сделка в конечном счете совершается. Суть же заключается в том, что реальная цена велосипедов на двадцать процентов выше той, которая зафиксирована на бумаге. Клиент благополучно продает велосипеды и кладет в карман двадцать процентов разницы — с тем чтобы поделиться, скажем, половиной с Уоллесом и Рэнкином.

— То есть они были уверены, что махинации сойдут им с рук?

— Естественно. На этаже по пальцам можно пересчитать тех, кому известна настоящая цена бумаг ИЦКОБ, в нашем случае — велосипедов. А потом при заключении сделки в действие вступают тысячи факторов, в их мешанине можно спрятать что угодно. Когда обговариваются условия, рядом, как правило, нет никого из посторонних. У нас появился новичок — стажер. Уоллес не выносит его присутствия и терпит только из-за Замаро. Естественно, ведь парень может невольно стать свидетелем того, как Хью указывал мне неверную цену. Вчера, например, он послал стажера за стаканчиком кофе — в тот самый момент, когда у меня зародились первые сомнения по только что заключенной сделке.

— Неужели не существует никакой системы защиты от подобного обмана?

— В общем-то нет. Все зависит от того, придет ли кому-то в голову сверить параметры сделки с другими, схожими. Уоллес и Рэнкин исходили из предпосылки, что этого не произойдет. Да и в любом случае — откуда постороннему знать настоящую цену? Если бы, по невероятному стечению обстоятельств, неверно указанная цена все же выплыла наружу, они позаботились о том, чтобы вся ответственность пала на меня. На каждой учетной карточке стоит моя подпись, в швейцарском банке лежит полтора миллиона долларов, и счет этот рано или поздно обнаружат.

— Как они смогли получить образец твоего голоса?

— Когда я первый раз произнесла в трубку свое имя, анализатор ответил, что голос не опознан. Тогда я повторила фразу так, будто, сидя за рабочим столом, говорила с кем-то по телефону. Ты и сам много раз меня слышал: вежливый, уверенный, внушающий доверие голос. Сработало. Им достаточно было записать какой-нибудь телефонный разговор.

— А номер счета? Ведь он тоже прошел через анализатор?

— К этому я и подхожу. Как-то раз, около полугода назад, ко мне подошел Рэнкин, сказал, что его мучает похмелье, что не в состоянии даже прочесть столбец цифр. Не соглашусь ли я помочь ему? Помню, я удивилась: как в таком состоянии можно работать — ведь цифры на бумаге совершенно отчетливы? Очень хорошо это помню.

— Тогда-то он и записал тебя.

— Уверена. Видишь, все до смешного просто. А потом, само собой, отец. Я дочь известнейшего мошенника. Значит, заговорила кровь. Люди так считали и раньше — что ж, теперь они будут улыбаться и твердить: мы вам говорили, мы предупреждали о том, что ей нельзя верить. Представляешь, что начнется в газетах? Они вынесут приговор еще до того, как я успею произнести хотя бы слово. Меня распнут, как отца. Четыре года работы, когда каждый день за спиной слышатся издевательские намеки, четыре года попыток восстановить доброе имя. Ради чего я старалась? Отца замарали грязью, но я всегда верила, что он невиновен, что бежать ему пришлось совсем по иным причинам, что деньги достались другому. Когда одноклассник называл отца вором, я била его в лицо. Всю жизнь я дралась за его честь, а в результате?

Нервное напряжение, в котором Хелен находилась уже более полусуток, сделало свое дело: закрыв руками лицо, она разрыдалась.

— Негодяй! — Ее сдавленный голос походил на стон. — Он без всяких колебаний бросил меня с матерью. Я просто обманывала себя!

— Кэриад…

Звучавшая в словах Хелен ярость ранила Дая, оскорбляла его память о друге. Для него было невыносимо видеть, как Хелен пытается отречься от того, что и в худшие времена оставалось в ее глазах правдой. Сердце пронзило болью. Севшим голосом Дай произнес:

— Нет, Кэриад. Все было не так.