Витамины любви, или Любовь не для слабонервных

Глава 39

Мне было страшно говорить с ней. Не стану врать, будто «мало чего боюсь»: меня пугает многое. Например, боюсь самовоспламениться, сидя на унитазе. И хотя Джек говорил, что это бывает только с толстыми и старыми, и что немножко времени в запасе у меня еще есть, я все равно не доверяла ему на сто процентов в этом вопросе. Еще боюсь вскочить утром с постели, не зная, что в этот день умру ужасной смертью. Но больше всего я боюсь людей. Потому что они в силах погубить мою жизнь. И неправда, что они могут это сделать, только если им это позволишь.

А сейчас мне было страшно оттого, что раньше мне никогда в голову не приходило, что я сама могу разрушать чужую жизнь. Я чувствовала себя уличным грабителем, вынужденным лицом к лицу встретиться со своей жертвой, чтобы принести публичное извинение. У моей матери были веские причины меня ненавидеть. Я вела себя по отношению к ней неприлично, и этим разрушила все надежды на возобновление человеческих отношений с ней. Я слышала, не то от Джейсона, не то по телевизору, что человек осознанно делает то, что противоположно его бессознательным желаниям. Впервые сегодня я поняла, что так скорее всего и есть. Надо же, идиоты-психотерапевты в чем-то оказались правы.

Когда я в последний раз видела Джуда, он только что освоил слово «мамочка». Это было большое достижение, настоящий прогресс по сравнению с прежним примитивным «мам» — общим понятием, которым он мог называть кого угодно, от Габриеллы до мармелада. Слово «мамочка» было адресовано конкретно Габи, Джуд произносил его торжественно, при этом требуя за него награды. Он говорил это слово постоянно: «Мамочка! Мамочка!» И каждый раз, услышав его, Габриелла отвечала медовым голосом: «Что, мой дорогой?» и брала его на руки.

Я видела их вместе, и у меня вдруг в голове мелькнула мысль, неожиданно, как бывает, когда незнакомец вдруг перехватывает такси перед носом: «И мне бы так».

Предстоящий телефонный разговор должен был показать мне, есть ли у меня шанс на такое счастье.

— Алло? — голос матери прозвучал уныло и печально. А я чего ожидала? Глупо было рассчитывать, что она будет в приподнятом настроении после всего, что произошло. Но я вообще туповата. Помню, когда Джуд только родился, я купила Габриелле джемпер пятидесятого размера, потому что она вечно ныла, что не влезает ни в одну из своих шмоток. И при этом я самодовольно думала: «Ну уж этот-то тесным ей не будет!» Вы легко можете представить себе ее реакцию. А я вот не предполагала, пока покупала этот свитер, что Габи заплачет при виде этого балахона.

— Мама, это я.

— О-о, привет, — ответила мама. А я так хотела, как раньше, услышать от нее: «Да, моя дорогая?»

— Прости, что я ушла со спектакля. Мне… стало дурно. Я слышала, что все кончилось хорошо. — Как всегда, я болтала о том, что к делу не относилось.

— Ну-у… — ответила Анжела, — как говорит твой отец, «чары рассеялись».

Это что, сарказм? Такой разговор ни о чем можно было тянуть часами, попусту теряя время.

— Ты одна дома?

— Да.

— Буду у тебя через двадцать минут.

Мне не хотелось встречаться с матерью. Значит, именно это мне было нужно. По дороге я купила для нее две плитки шоколада — темного, горького, ужасно противного. Я не помнила точно, какой она любила: в котором семьдесят или восемьдесят пять процентов какао. В конце концов, решила, что пусть откусит от одного, где восемьдесят пять, он по вкусу напоминает пыль, а потом ломоть семидесятипроцентного. В сравнении с первым вкус покажется отличным.

Дверь открыла мама. У нее были двойные мешки под глазами и скорбный вид, как у работника похоронного бюро. Я вручила ей шоколад, чем сильно ее удивила:

— В честь чего это?

До последнего времени меня защищала броня моей правоты. Теперь, безо всяких стараний с ее стороны, я почувствовала свою вину. Я вспомнила, сколько раз приходила сюда, только чтобы поесть. Готовила всегда Анжела, Роджер только разыгрывал щедрого хозяина. Я высокомерно — как же, я член семьи! — наблюдала, как другие гости вручали ей цветы или шоколад, я же не считала, что обязана чем-то отблагодарить хозяйку. Я брала, брала, брада, даже не благодаря, потому что обе мы знали: она в долгу передо мной уже двадцать пять лет, так что, сколько бы бесплатных обедов я ни проглотила в ее доме, она никогда не возместит мне того, что отняла. Сначала я хотела сопроводить подношение шоколада глупой фразой: «Я решила, что это именно то, что тебе сейчас нужно», подыгрывая немного унизительной семейной шутке — мол, мы, женщины, падки на шоколад, он для нас — панацея от всех бед, хо-хо-хо, вот такие мы трогательные. Тебя оставил любовник? Дом перезаложен? Заболела раком груди? Разверни плитку «Молочного»! Тебе сразу станет легче! Но вовремя остановилась.

— Не хотелось приходить с пустыми руками, — объяснила я.

— Спасибо. — Чуть улыбнувшись, она взяла обе плитки. Я пошла за ней в кухню, в гостиной она никогда не сидела. — Так неловко себя чувствую, — проговорила она, глядя на меня через плечо. Потом обернулась, и мы неожиданно оказались непривычно близко друг к другу, лицом к лицу.

— Почему?

Она смотрела на меня, и я увидела зеленые пятнышки в ее карих глазах. Чуть приподняв одну бровь, она сказала размеренно, отчетливо, как для непонятливого ребенка:

— Из-за вчерашнего вечера… Я не видела его с тех пор… после того дня. И не знала, помнишь ли ты… кто он. А вчера вечером, когда мы увидели, кто там сидит… я поняла, что ты тоже поняла. И увидела, что ты от меня убегаешь. — Помолчав, она сказала: — Ты всегда только и делала, что убегала от меня.

Мне показалось, что я сейчас же превращусь в камень от ее слов. С другой стороны, это не так плохо: тогда я не смогу больше от нее убежать.

— Мне всегда будет стыдно, — договорила она.

— Тебе нечего стыдиться. Перестань, пожалуйста, — попросила я.

— Пить хочешь? — сощурившись, спросила она.

Я отрицательно покачала головой:

— Это Роджер должен стыдиться. И я.

— Что ты! Почему ты так вдруг? Папа всегда был твоим лучшим другом!

Она как будто хотела его оправдать.

— Перестань! Я знаю, что он сделал.

— Джонатан рассказал? — полным ярости голосом спросила она.

— Нет. Сама вспомнила.

Она сокрушенно качала головой. Я постаралась объяснить:

— Понимаешь, я как будто старалась вспомнить сон. Он где-то близко, но его никак не схватить, он ускользает. А когда не стараешься напрягаться, он тут как тут.

— Господи… — прошептала она.

— Мне жаль, что ты мне ничего не рассказывала.

— Зачем? Чтобы ты начала ненавидеть обоих родителей?

Меня царапнуло ощущение вины, и вдруг мгновенно, как вспыхивает нефть, нахлынуло ощущение стыда, мне показалось, что оно накрывает меня с толовой. Вот тут рядом со мной — моя любящая мать, готовая пожертвовать собой ради ребенка. Именно этого мне недоставало всю жизнь, этого я ждала от нее. Хотя все это было у меня. А я своим поведением выражала только свою бесконечную обиду. Я была противна себе: я осуждала ее за то, что лишь однажды ее взрослые интересы оказались для нее важнее моих забот. И за это она расплачивалась всю жизнь. С тех пор она ни разу не подумала о себе. Поняла я это только теперь.

И мне стало ясно, что в нашей жизни все сложилось неправильно.

— Я не могу сказать, что ненавидела тебя по-настоящему. — Мама ничего мне на это не ответила. — Иногда в глубине души чувствуешь одно, а сам себя убеждаешь, что чувствуешь совсем другое. — Она все молчала. — Мне это объяснил Джейсон.

— Дружище Джейсон, — сказала мама, и мы обе рассмеялись. А потом стояли, неловко улыбаясь.

— Садись, я сварю тебе кофе.

Она уселась и проговорила:

— Мне будет очень больно, если ты решишь начать ненавидеть Роджера.

Я обернулась рывком:

— Такое нельзя решить. Это ведь чувство.

Анжела покачала головой:

— Знаешь, как говорит Олли: «Я сам себе хозяин».

Я сварила для нее кофе в кофеварке, подала его в фарфоровой чашке с блюдцем. Без меня она обошлась бы чайной ложкой растворимого кофе. Я же не Олли. Никак не могу забыть, как я встретила его в Тоскане за чашкой «Нескафе». Это не где-то, а в Италии! Это было похоже на плевок в лицо Папе Римскому! Сейчас я с удовольствием смотрела, как моя мама пьет настоящий кофе, который приготовила для нее я.

— Надо посмотреть, смогу ли я вообще как-нибудь к нему относиться.

Мама опустила голову. Тут мне в голову пришла страшная мысль:

— А что… э-э-э… он мой отец?

— А как же, Ханна, конечно! Бедняжка моя! Когда ты… в тот раз… это было всего, один раз… хотя какое теперь имеет значение…

У меня сердце забилось:

— По-моему, тебе надо уйти от Роджера.

— Ханна!

— А почему бы и нет? Он ужасен!

— Ханна, неделю назад ты не позволила бы слова сказать против него.

— Неделю назад я не знала, какой он на самом деле.

— Мне кажется, что иногда не мешает заглянуть поглубже в человека.

Я напряглась, чтобы понять ее мысль.

— Это как в фильме «Охотник на людей»? Как он там говорит: «Я оплакиваю ребенка, а взрослый — это больная тварь», и так далее, да?

Отпивая кофе из чашки, мама сказала:

— Не уверена, что видела этот фильм. Но точно знаю, что твоего папу в детстве воспитывали очень жестко, в строгости, он рос грустным одиноким малышом. Ему всегда казалось самым важным, чтобы его семья была сплоченной и дружной, чтобы каждый был совершенством, чтобы все были счастливы, любой ценой. Боюсь, что я ему все испортила. Мои настроения часто бывали такими… непредсказуемыми. Ему было трудно со мной.

Я кивнула и сдержанно спросила:

— Почему… почему ты это сделала… испортила ему все?

— Не стоит говорить об этом, — вздохнула мама и покачала головой. — Зачем? — Я ждала. — Все прошло, — сказала она, когда увидела, что я жду ответа. — Все, все в прошлом. С этим покончено.

Я вздохнула:

— Вовсе нет. Посмотри на последствия этого прошлого. Посмотри на меня, на Оливера. У нас обоих задержка в эмоциональном развитии!

— О! Мне тяжело это слышать. Не говори так! — Но ведь так и есть, — настаивала я.

— Разве все мы на самом деле не являемся суммарным итогом своего прошлого?

— Я думаю, моя дорогая, — она давно не осмеливалась обращаться ко мне с этими словами, и они прозвучали у нее как-то неуклюже, — что верней будет сказать, что человек больше, чем суммарный итог своего прошлого, иными словами, нечто совсем другое.

— Чего-чего?

— В противоположность твоей интерпретации, думаю, что такая формулировка предполагает следующее: судьба человека вовсе не предопределена его прошлым.

— Согласна, — кивнула я, уставившись на нее широко раскрытыми глазами. Она небольшими глотками пила кофе и смущенно поглаживала ладонью безупречно чистую поверхность кухонного стола, сделанного из какого-то черного полированного камня. Весь их дом был спроектирован архитектором и дизайнером по интерьерам. Раньше я думала, что так принято в нашем районе, а попытки обратиться к руководствам «Сделай сам» станут, известны в трастовой организации, и твое членство будет аннулировано. Но теперь я решила, что обращение к архитектору и дизайнеру по интерьерам объяснялось тем, что матери было наплевать на дом.

Я смотрела на ее бледную припухшую кожу под глазами, на ее висящие как солома волосы, на ее темно-синий спортивный костюм. На людях появлялась совсем другая Анжела. Казалось, передо мной рисунок из книжки с шарадами. «Отгадайте, что не так на этом рисунке?» Я постаралась сосредоточиться, забыть то, что узнала, понять, какие чувства прячутся за ее словами. Я сказала ей:

— Тебе очень важно сейчас сделать выбор.

Откашлявшись, мама отставила чашку:

— Правильный выбор очень важно сделать каждому.

Я задумалась о тех многих, кому доводилось проезжать мимо дома моих родителей, с величественными белыми колоннами, каменными львами, с аккуратно подстриженными кустами роз и сверкающими чистотой окнами, с двумя красивыми автомобилями возле крыльца. Я знала, что этим людям интересно было узнать о владельцах такого дворца, хотелось вообразить себе легкость и роскошь их жизни. Никто никогда не догадался бы, что элегантная красная парадная дверь может скрывать за собой уныние и грусть. Всем известно, что трудно радоваться жизни без гроша в кармане, а богатство всегда ассоциируется с успехом и счастьем.

— Ты сказала, что важно сделать выбор, и все же…

Моя мама, пренебрегая посудомоечной машиной «Бош», пошла к мойке из нержавейки и вручную вымыла свою чашку и блюдце, не потрудившись даже надеть резиновые перчатки.

— Есть еще одно выражение, над которым я часто задумываюсь: «Никогда не поздно». Оно бесконечно глупое и лживое. Но на самом деле часто бывает слишком поздно. — И обернулась ко мне: — Пойдем, я отдам тебе коробку, которую оставила для тебя бабушка Нелли. Наверное, смотрит на меня сверху и хмурится, почему я так затянула с этим.

Я положила старую картонную коробку на заднее сиденье «воксхолла» и захлопнула дверцу. Мама проводила меня до дороги. Я кинулась к ней и клюнула ее где-то в области уха. Потом загремела ключами от машины, но она дотронулась до моей руки, прося задержаться.

— Когда ты была маленькой, — медленно заговорила она, — ты не любила, когда тебя целовали. Отбивалась руками и ногами, чтобы только тебя выпустили. И только уложив тебя в постель, я могла гладить тебя по головке, когда ты засыпала. Тогда я могла украдкой тебя поцеловать.

Я улыбнулась, не разжимая губ.

— Надо же.

Ее лицо осветилось улыбкой. Я еле разобрала то, что она бормотала себе под нос:

— У ребенка были самые мягкие на свете щечки.

— У ребенка? — сурово спросила я и оглянулась, но улица была пустынна.

— У тебя, — объяснила она.

— Почему тогда ты не сказала «у моего ребенка»? Я ведь твой ребенок, а не просто ребенок.

— Конечно, ты мой ребенок, а это значит Ребенок с большой буквы, а не просто ребенок в общем смысле слова, это значит Единственный ребенок в мире, потому что нет другого такого ребенка, как ты.

Странно, но она говорила это не в прошедшем времени. И от этого мне было очень хорошо. Мне хотелось ее обнять, но я не знала, как это сделать.

Она засмеялась:

— Все матери говорят всякую чепуху своим детям. Просто себя не узнаешь. Просто становишься безумной от любви.

Я же не могла накинуться на нее, как вампир, так что я сказала глухим голосом:

— Ну… а что теперь?

Она смутилась:

— Теперь можно обняться.

Я постаралась не съежиться от смущения. Обняться. Это из лексикона тоненьких розовых книжных новинок, их вкладывают в конверты с чулками, и потом они захламляют твои книжные полки, заставляя горько сожалеть о древесине, погубленной ради производства бумаги, на которой они напечатаны.

Ее усталое лицо сморщилось, мой подбородок оказался на ее плече, сморщилось и мое лицо. Руками она прижимала мои лопатки, нежно гладя меня по волосам, мягко, с невероятной осторожностью раскачивая меня взад-вперед, как будто убаюкивая.

— Расслабься, — бормотала она, — расслабься.

— Мам? — сжалась я.

— Что, моя дорогая?

— Почему расслабиться?

— Тебя всегда было трудно уложить спать. Несколько раз было так, что я повторяла «расслабься», и ты засыпала. А однажды ты вдруг поняла этот трюк, и больше он не действовал, я с таким же успехом могла кричать: «Караул!» Но мне все же нравилось повторять слово «расслабься».

Я вздохнула, как старая собака, лежащая у камина. Мама быстро повернула голову и от души поцеловала меня в щеку, по-настоящему звонко чмокнула. И прошептала:

— У этого ребенка самые мягкие на свете щечки.

Я закрыла глаза и расслабилась.

Мама, мамочка, мамочка.