Атомное комбо

11 глава

В следующий раз платье я надену только через пять лет.

Какое оно было нелепое, поношенное, но так не хотелось с ним расставаться, с этим летним платьем в цветочек, пошитым на восьмилетнюю девочку.

Мама не позволила бы такое платье даже детям прислуги носить. Что бы она сказала, увидь меня сейчас? Узнай, как я не хочу его снимать? Со страхом жду, когда комендант поднимет голову и распорядится на наш счёт. И всё закрутиться по-старому: ни платьев, ни волос, ни возраста, ни пола.

А сегодня… пока ещё… вот и эту секунду… у нас с Ранди праздник. Убит Вилле. Мы сидим в отцовском кабинете. Дышим сладким запахом трофейных сигар. На мне платье.

Помню, тогда до боли хотелось иметь что-то своё: свою одежду, свою кровать, чашечку, свой кусок мыла, в конце концов… Но у нас были только мы сами.

Поэтому уже через минуту я щупала на оборки платья, а его, Ранди. Его грудь, плечи, руки… Нам ведь и не дали толком разглядеть друг друга. Ранди ещё вчера казался умирающим, и я была ему под стать. Мы не успели прийти в себя, как пришли каратели с автоматами, а потом комендант с предложением, от которого нельзя отказаться.

Но теперь в наступившем затишье мы — голодные, сонные, разомлевшие в тепле — молча праздновали наше воссоединение. Мы вцепились друг в друга так, что это уже перестало быть просто объятьем. Мне казалось, умри мы сейчас, нас бы так и похоронили вместе, потому что не смогли бы разделить.

— Чего вытаращился?

Этот резкий окрик вихрем сдул с меня дрёму. Я посмотрела на Ранди: он даже не думал закрывать глаза, глядя на подполковника Хизеля с лёгким прищуром, чуть склонив голову. Так смотреть умеют только змеи и мертвецы. Не моргая и не двигаясь.

— Что-то задумал, м-м?

— Ранди, — шепнула я ему на ухо. — Он хочет знать, почему мы им не рады. Объяснишь?

Да, мы бросали вызов, пусть вот так несмело, тайно, по-детски. Это было не реальной угрозой, а шалостью — мы не хотели угождать во всём человеку, присвоившему наш дом и город. Но я никак не могла ожидать, что Ранди воспримет это со всей серьёзностью. Именно тогда я окончательно убедилась в том, что так долго пыталась найти через прикосновения: Ранди изменился. Обрадовало ли меня это? Напугало.

— Зря ты нас тронул… Присвоив наш дом, ты потерял свой собственный. Ты туда больше не вернёшься, обещаю.

И всё это так противоестественно спокойно, без приличествующего угрозам надрыва, по-взрослому убеждённо.

Ранди относился к словам особенно, так уж продиктовало его происхождение: ничего лишнего, никаких пустых бравад, если можно смолчать, он смолчит. Для него — для всех тайнотворцев — речь всегда была магией. Это не то, с чем рождаются, это то, что осваивается, покоряется, обретая высокую цену.

Я никогда не встречала "псов" пустозвонов. Им чужда двусмысленность, их трудно понять превратно. Никто никогда не видел, чтобы говоря "убью" или "люблю", тайнотворец потом отступал.

Убивал. И любил до гроба.

И вот в тот раз, когда Ранди приговорил подполковника Хизеля, я поняла, что комендант умрёт от его руки и никак иначе.

— Он говорит… — Я всё никак не могла прийти в себя. Страх, похожий на предвкушение, какое-то больное возбуждение щекотали горло. — Против своих он сражаться не будет. Но, если это не предполагает убийства наших солдат, он готов выполнять ваши… распоряжения.

Глаза подполковника сузились, что сделало его похожим на того самого заносчивого кота, который наблюдал за нами из кресла. Коту — мягкое кресло в углу. Нам — деревянный стул на двоих. Не знаю почему, но взглянув на этого изнеженного питомца, я поняла, что ему тоже не протянуть долго. Хотя, конечно, бедолага ни в чём не виноват.

— "Сражаться"? — усмехнулся комендант. — Что обо мне подумают мои солдаты и солдаты врага, если я выпущу на поле боя ребёнка? Я не в таком отчаянном положении, чтобы использовать в бою любую грязную палку.

Ну… ладно, стоило отдать ему должное: кое-какие принципы у подполковника имелись.

— И ещё кое-что. — Он посмотрел на Ранди. — Не держите меня за…

Идиота.

Конечно, подполковник не был идиотом, поэтому понял, что мой перевод подвергся серьёзной цензуре. Он понимал, что мы угрожаем ему, но угрозы в нас пока не видел. Пусть он и называл Ранди "псом", на деле он видел в нём расшалившегося щенка.

Хизеля перебила на полуслове телефонная трель. Разговор коменданта был короток и немногословен, но важен в достаточной степени, что выгнать его из уютного кабинета. Он поднялся из-за стола, оставив на нём журнал, ворох писем и сигары, и, когда мы встали следом, отрывисто приказал:

— Ждите здесь. Я с вами ещё не закончил. — И он вышел, оставив за дверью солдата с жестоким лицом и автоматом.

Я сползла с коленей Ранди, прошептав:

— Знаю, но мы не можем убить его. Если решимся…

— … они убьют нас. И ещё кого-нибудь из госпиталя, — закончил за меня Ранди.

— Нужно выбрать момент.

Мы не просто думали об одном и том же. Это даже не чтение мыслей. Как объяснить? В какие-то моменты нас с Ранди не было смысла разделять.

— Сделаем всё в лучшем виде, с первого раза. Подождём, — согласился он, тем не менее, давая понять всем своим видом, что ждать ему совершенно не хочется. — Считает тебя уродиной, а меня собакой.

Пожав плечами, я взглянула на дремлющего кота.

— Кажется, он любит животных. Особенно породистых.

Ранди протянул ко мне руку, впервые в жизни позволив себе это: прикоснуться к моему лицу в выражении откровенной привязанности, симпатии… чего-то большего.

— Они даже не представляет насколько ты… — едва слышно прошептал Ранди, произнеся последнее слово одними губами, не позволяя услышать его. Только не здесь и не сейчас: не в оккупированном городе, не во время войны. Как будто здешний воздух мог осквернить это слово, и оно бы утратило свой первозданный смысл.

Прекрасна.

И он не лгал. Этим особым незамутнённым зрением тайнотворцы похожи на малолетних детей, только одни считают самыми лучшими людьми на свете родителей, а другие — своего контроллера. Повторяя слова Хизеля: мнение "пса" не зависит от общественного. Контроллер может быть немыслимо безобразным, да к тому же законченым подонком, но для одного единственного человека он навеки останется воплощением красоты и святости. И, нет, не для матери.

— Когда победим… — Стану самой красивой для тебя. — Буду выглядеть чуть лучше. Обещаю.

То, что мы после войны изменимся в лучшую сторону, даже не вызывало сомнений. Станем самыми красивыми, самыми счастливыми, самыми смелыми, честными, добрыми — непременно! И Ранди уже не будет улыбаться, приговаривая людей — даже тех, кто этого заслуживает — к смерти. Вообще от всего, что связано со смертью, мы станем держаться подальше: по возможности будем избегать даже похороны.

Так, кажется, я думала…

— Тебе это не нужно.

— А? — переспросила я, разглядывая кабинет. Места папиных вещей застолбили чужие вещи — телефон, пепельница, сигары, граммофонные пластинки…

— Для этого тебе не нужна победа. — У меня опять возникло чувство, будто Ранди что-то знает, но не может, не имеет права говорить об этом прямо. — Я встретил тебя ещё до твоего рождения. Когда Она была беременна тобой, я положил руку ей на живот, и ты толкнулась, ты ответила мне… Я уже тогда понял. Ты — лучшее, что могло случиться с этим миром. Им не под силу это изменить. Но за то, что они попытались…

Убью.

Меньший из грехов "чёрных" Ранди расценил как самый страшный. И потом, отправляясь на фронт, он будет мстить не за разрушенные города, обездоленных жителей, убитых солдат Сай-Офры, даже не за себя, а за мои остриженные волосы, за мои шрамы, за мой голод.

Голод, боже… Эта преследуемая днём и ночью мучительная жажда насыщения. Мы брали в рот пуговицы, а малыши сосали пальцы, обманывая самих себя, выдумывая вкус. Иначе нельзя было заснуть.

Вот и сейчас, уставившись на комендантские сигары, я почувствовала, как рот наполняется слюной.

— Прости, — сказала я, собираясь нарушить его представление о моей идеальности. — Ты же знаешь, Ранди, я люблю тебя. Ты самый лучший, но не идеальный. Ты такой, какой есть. — Я медленно обошла стол, не сводя глаз с открытого деревянного футляра. — Тебя долго не было рядом, и я изменилась. Испортилась. Тебе придется с этим смириться.

Ранди не пытался меня остановить, он только мрачно наблюдал за тем, как я кончиками пальцев беру одну из похожих на длинные пули сигар. Один лишь их запах мог свести с ума. Cладко-терпкий, напоминающий запах шоколадных конфет с пралине.

Желудок сжался в судороге.

Подражая подполковнику, я поднесла её к самому носу и втянула воздух в грудь, закрыв глаза от предвкушения. Откусив половину, я долго жевала, стараясь распознать среди ядовитой горечи забытый вкус шоколада. И, клянусь, он там был! В тот раз эти проклятые сигары имели вкус самых восхитительных конфет. Я была уверена, что за всю жизнь не ела ничего вкуснее.

На войне такое случается: сила человеческого разума берёт верх над телом в минуты критического голода, критического холода, критической боли. Ты можешь убедить себя в чём угодно. Потом мне доведётся увидеть, как боец, у которого оторвало обе ноги, просил поскорее его перевязать и дать в руки винтовку. Оторвало бы руки, попросил бы сунуть в зубы нож.

Эти сигары… на всю жизнь запомнила их божественный вкус. А потом, уже после войны, стоило мне уловить похожий запах, меня стошнило. И никто не мог понять, что произошло. Никто, кроме Ранди.

Он смотрел на меня, сжимая руки в кулаки. Некогда он с тем же выражением лица наблюдал за тем, как меня во имя спасения избивала собственная мать. Да что мы только во имя спасения не делали…

Уверена, я съела бы их все. Наше чувство голода было похоже на редкую разновидность бешенства. Но мою трапезу прервал появившийся подполковник. Он быстро переступил порог, оживлённо беседуя с майором Эмлером. Майор краснел и отдувался, словно его душил воротничок его же рубашки.

Заметив меня, мужчины замерли. Офицеры, военная элита — конечно, они видели картины и пострашнее. Даже больше — создавали их. Но вряд ли когда-нибудь они так столбенели.

Под их изумлёнными взглядами я, словно факир шпагу, запихала в рот огрызок сигары. Челюсть болела, но я быстро и зло разжевала остатки табака и, сглатывая, лишь чудом не подавилась.

Майор Эмлер издал какой-то сиплый возглас — шок, предваряющий гнев.

— Эти дваждырождённые вконец обнаглели! Жрут даже то, что не съедобно, но только лучшего качества, — попытался он превратить кошмар в шутку, но встретившись со взглядом коменданта, покорно умолк.

Подполковник отвернулся почти тут же, часто заморгав, словно ему что-то попало в глаз. Он быстро направился к двери, подозвав караульного.

— Накормить, — отрывисто приказал он, но когда солдат прошёл внутрь комнаты, пихнув Ранди автоматом в бок, добавил: — Этот ещё не заслужил. Только её.

Когда мы выходили, Хизель уже сидел за своим столом. Обернувшись на самом пороге, я заметила, как он закрыл деревянный футляр и бросил его в урну.