Атомное комбо

25 глава

Мы словно два преступника, идущих на дело, выглядели донельзя подозрительно. Мы заговорщицки улыбались и переглядывались — натуральные подельники, предвкушающие наживу или расправу.

Пробил час, Ранди! Пора вернуть своё! Землю и кровь. Мы сражаемся только за это. За нашу землю, требующую их крови.

Всю дорогу до станции, мы смотрели не себе под ноги, а друг на друга. Знакомые незнакомцы. Произошедшие с нашими телами метаморфозы восхищали и одновременно ужасали нас. Контрасты — именно они делали Ранди пугающе большим, взрослым, а меня на его фоне — крошечной и такой… женственной.

— Ты даже ни разу не обернулась, — заметил он, по-видимому, покорённый моей преданностью.

Стоило ему только мелькнуть на горизонте, и я бросила всё, что с таким трудом строила на протяжении двух лет: худо-бедные карьеру, дружбу, имущество. Многим бы хватило до окончания войны и этого. Своя койка, работа, продовольственные карточки. Иногда даже позволялось забыть о войне и долге, махнуть на танцы или организовать какое-нибудь празднование. Просто чтобы накрыть стол и выпить не по случаю поминок.

Но мне не нравилось там, в этом женском мире, полном реальных страхов и напрасных надежд. Не нравилось в тылу вообще, потому что я чувствовала, что занимаю чужое место, в то время как на фронте кто-то выполняет мою работу. Я много раз повторяла Ранди:

"Почему с "чёрными" сражаются те, кто не видел и половины того, что видели мы? Те, кто не готов посвятить свою жизнь мести? У кого есть жёны, дети, престарелые родители? Это должны быть мы и такие, как мы. У кого ничего не осталось, у кого всё отобрали, об кого вытерли ноги. Если мы будем и дальше прятаться за чужие спины, нам не победить".

— Нашёл, чему удивляться, — ответила я. — Я не обернулась, даже когда меня уносили из Рачи.

Скажу больше, мне хотелось, чтобы мой родной город смыло ядерной волной и там ещё лет сто ничего не росло и не жило. Чтобы это было такое кладбище, на которое боялись бы заползать даже насекомые. Чтобы это место внушало ужас даже на инстинктивном уровне, даже животным. Даже звуку. Чтобы в память о застреленных, повешенных, замученных, изнасилованных и заморенных голодом людях там хранилось молчание не минуту и не две, а… да, лет, эдак, сто.

— Разве ты не оставила там ничего важного? — допытывался Ранди, наверняка, имея ввиду не только вещи.

— Документы мы всегда носим при себе. Орден здесь. — Я похлопала себя по груди, где был специально для него пришит внутренний карманчик. — Всё, что у меня осталось в тумбочке — бельё и кусок мыла. Ну и, конечно, твои письма под подушкой. Теперь всё это не важно.

— Почему?

Иногда он был таким недогадливым.

— Мне больше не нужны эти письма. Я хочу забыть о них. О том, что эта разлука вообще имела место в нашей жизни. — Я задумалась, разглядывая дома и цветущие сады. Собаки смотрели нам вслед, навострив уши, но не лая. — Надеюсь, Берта или Нора сожгут их.

— Но сначала прочитают.

— Пусть. Им же хуже. Там каждая строчка о любви, которую они все так искали, обряжаясь и напомаживаясь. Да, они сожгут их с превеликим удовольствием. — Покосившись на его сумку, я спросила: — А ты?..

— Они все здесь, — подтвердил мои догадки Ранди. — Каждое.

— Сожги их. Давай сделаем это вместе.

Не то чтобы он был против, но и не торопился соглашаться. Эти письма слишком долго заменяли ему меня, чтобы теперь вот так просто уничтожить их. Ещё вчера они были для него святыми иконами, а теперь — сжечь?

— Мне нужно это… Если сделаем это, докажем друг другу, что больше никогда не расстанемся. Этот багаж нам ни к чему. У тебя есть я. Зачем тебе мои письма? Особенно то, последнее… — Я закусила губу, отворачиваясь. — Ты же порвал и выкинул его?

— Нет.

— Ты должен был его выкинуть.

— У меня даже мысли такой не возникло. Это письмо во всех отношениях особенное.

— Особенное? Да уж…

Порой его верность обескураживала. Наверняка, хранить в своей тумбочке этот ядовитый конверт было невыносимо. Прикасаться к нему, вдыхать его запах, раз за разом перечитывать, словно при всей своей отвратительности он не утратил и половины ценности. Ранди с этим письмом почему-то напомнил мне совсем другой эпизод из жизни. Однажды в Раче я повстречала девочку лет четырёх-пяти. Она пеленала неразорвавшуюся гранату, словно куклу. Ребёнок лелеял вражеское оружие, сделав его предметом своей любви и заботы за отсутствием других вариантов. Моё письмо казалось мне точно такой же неразорвавшейся гранатой — уродливой, опасной, но почему-то беззаветно любимой.

— Значит, его мы сожжём первым, — решила я, протянув руку. — Давай его сюда.

Ранди не перечил, но, кажется, обдумывал другой вариант. Например, как сдаться на своих условиях. Мы миновали жилые дома, и он остановился, отпустив сумку. Та грузно упала в дорожную пыль, и я уставилась на неё в ожидании. Но то проклятое письмо Ранди достал не из сумки, а из внутреннего кармана кителя. Особенное во всех отношениях, иначе и не скажешь. Первое гневное, последнее полученное, единственное, носимое у сердца.

Я потянулась за конвертом, но Ранди отдёрнул руку в последний момент.

— С одним условием.

— И с каким же?

Не то чтобы я верила, что смогу самостоятельно избавиться от письма, если сочту условие Ранди неприемлемым. Но я была виновата, и он чувствовал, что я готова эту вину искупить.

— Ты прочтёшь вслух то, что тут написано.

— Ч-чего?

Я смотрела на протянутое письмо, уже не торопясь взять его в руки.

— Всё это время я пытался представить… Поверить и понять. Если бы ты сказала это, глядя мне в глаза, или хотя бы по телефону. Мне нужно было услышать это от тебя. — Ранди высвободил помятый лист из конверта. Складывалось впечатление, что это письмо неоднократно комкали в порыве гнева, а потом торопливо разглаживали. — Как оно должно было прозвучать? Я никогда не думал, что твой голос способен на подобные интонации. Что ты можешь так самозабвенно ненавидеть меня.

— Я не нена… В тот раз просто… был не самый лучший момент. Я не собиралась его отправлять. Оно попало к тебе случайно. И написала я его просто так. Чтобы стало легче. Это всего лишь глупый порыв.

— Но этот порыв всё-таки был. Ты ненавидела меня. Пусть даже минуту или две.

— Детская обида. Пустяк. — Он не злился на меня, но я всё равно пыталась оправдаться. — Я ждала тебя, а ты не приехал. Конечно, мне было обидно. Забудем? Давай сожжём его и забудем?

Я схватилась за письмо и потянула на себя, но Ранди не отпускал.

— Конечно, забудем. — Он скопировал мою улыбку. — Но сначала ты прочтёшь его вслух.

— Да зачем тебе это, чёрт возьми?

— Потому что я так хочу. — Странно, что это прозвучало без приличествующей подобным заявлениям надменности, а как смиренная просьба. Мол, он не делал, как хочет уже два года, и мне не стоит пренебрегать его желаниями сегодня, в день нашей счастливой встречи.

Я выдернула письмо из его руки.

— Да я даже не помню, что за чушь там написана. Это ничего не значит, ясно?

— Конечно.

Он лгал. Ему хотелось услышать вовсе не мою ненависть. Там её как таковой и не было, лишь неясные следы, а моё смущённое бормотание стёрло и их, превращая обличительный монолог в путаное нытьё.

Ранди подошёл вплотную и положил руку на моё горло, чтобы познать эту "ненависть" полностью, почувствовать её даже в вибрации слов, в пульсации ярёмной вены. Он склонился надо мной, его дыхание касалось моих распущенных волос.

Немудрено, что люди, бегущие на станцию или от неё, находили минутку для того, чтобы кинуть на нас взгляд. Со стороны это не выглядело таким безобидным, каким являлось на деле.

— Ты так красиво ревнуешь, — проговорил Ранди.

Я знала наверняка, он улыбался. Он устроил этот спектакль не во имя моего искупления, не ради какого-то "понимания", а для удовлетворения своей гордыни. Ему нужно было вновь услышать, что он необходим, вот только в иной формулировке. Он хотел попробовать это: жадную, эгоистичную любовь. Ту, которая не спасет, а губит.

— Беспрепятственно наслаждайся обществом своих новых друзей, — лепетала я на последнем издыхании. — Теперь, если мне понадобится помощь, я позову не тебя.

— А кого, Пэм?

Я скомкала письмо.

— Никого.

— У тебя появился кто-то важнее меня?

— Что за чушь.

— Разве? Два года — срок немалый.

— Правда? Говоришь так, словно тебе этого времени как раз хватило на парочку предательств.

— Боже, ты, в самом деле, великолепна, когда ревнуешь. — Его ладонь скользнула выше, повернув мою голову. Наши взгляды встретились. — Ну и как я смог бы уехать от тебя, увидь что-то подобное год назад?

— Ничего этого не случилось, если бы ты…

— А я бы хотел, чтобы случилось. Это было бы справедливо.

— Ненормальный.

— Хотел, чтобы ты сходила с ума от того же вопроса, что и я. "Кого она выберет на моё место?"

— Вот только, в отличие от тебя, я жила в госпитале. Выбирать было не из чего.

— А хотелось?

— А тебе?

Это было против правил — отвечать вопросом на вопрос. Но Ранди положил конец этой игре, сдавшись первым.

— Нет. Мне никто не нужен. Неважно где я и что делаю, я постоянно думаю о тебе. — Странно. Я подпустила его к самому уязвимому месту на теле человека, его ладонь была на моей шее. Ему достаточно было незначительно усилить давление пальцев, чтобы перекрыть кровоток. Но почему-то держа в руках чужую жизнь, он выглядел слабым. — А что насчёт тебя?

Наши тела соприкасались. Одной рукой я сжимала письмо, а другой провела по мужскому бедру, скользнула в брючный карман, нащупывая спички.

— Ты же знаешь…

— Если ты найдёшь кого-нибудь лучше меня, я отступлю. Но до этих пор нуждайся только во мне. Верь только мне. И смотри только на меня.

Знаешь, Ранди… Ты тоже, когда ревнуешь, очень даже ничего.

Если я найду кого-то лучше него? Что за чушь? Вряд ли такое случится, но даже если так, Ранди одним взглядом давал понять, что скорее переломит этому человеку хребет, чем отступится.

— Не смей… даже допускать мысль, что есть кто-то сильнее, исполнительнее или вернее тебя. — Я буквально проталкивала слова через сжавшееся под чужой рукой горло. — Прошло два года, и теперь… тебе остаётся только признать это. Признай, что ты самый лучший, что принадлежишь мне и что это навсегда.

Что-то зажглось в глубине его взгляда, какое-то намерение, лихорадочное желание сделать что-то до того, как произнести клятву. Превратить это в ритуал, подкрепить слова чем-то материальным, каким-то актом вроде… поцелуя?

Как бы там ни было, он думал слишком долго.

— Остановись! Прекрати! — Очевидно, где-то неподалёку разворачивалась какая-то драма. — Прекрати немедленно, чёрт возьми! Что ты себе позволяешь?!

Человек, кричавший это, задыхался от долгого бега. Движения, а тем более слова, давались ему с трудом. Я узнала в нём того самого щуплого, но лишь когда он остановился рядом с нами.

— Отпусти девочку! — прошипел мужчина, свирепо глянув на Ранди. — Иначе я…

— Иначе ты что? — Я не узнавала этот голос. Издевательски-прохладный тон превращал Ранди в незнакомца. — Забыл где мы? Здесь твои приказы не станет выполнять даже ребёнок. Так с какой стати их выполнять мне?

— Вот же ты… выродок! И это я ползал на коленях перед комиссией, вымаливая для тебя смягчения наказания? Лучше бы тебя пустили под нож! Ты себя вообще не контролируешь! На людей бросаешься, как животное.

— Столько комплиментов сегодня от тебя, Расмус, приятель.

Я отстранила руку Ранди от своей шеи и повернулась к щуплому. Он дрожал, но не от страха, а из-за одышки и бессильной злости. Смелый, честный и очень порядочный человек. Из него получился бы отличный солдат, если бы не медкомиссия и семья. Как оказалось, и то, и другое встало на его пути, когда у него возникли мысли об армии. У Расмуса было телосложение стереотипного учёного — низкорослый, сутулый, тридцатилетний подросток. На фронте он бы не выжил, но это не значило, что для армии он оказался бесполезен.

Сложив ладони в молитвенном жесте, я опустила голову, как если бы поклонялась скульптуре святого.

— Спасибо за то, что присматривали за Ранди. За то, что спасли его и вернули мне.

— Пэм, — вздохнул Ранди. Моя признательность этому надоедливому, мнящему о себе чёрт знает что зануде, казалась Атомному излишней. Даже весьма смущающей.

— Нет… Я же…Так ты…

Могу себе представить, как происходящее выглядело в глазах мужчины. "Пёс", пользующийся даже среди ему подобных дурной репутацией, сжимает девчонке горло. Радость от состоявшейся встречи? Едва ли.

— В той операционной… — догадался Расмус. — На тебе была маска и халат. И эта нога… Боже.

Он поднёс ладонь ко рту, словно одно воспоминание вызывало тошноту. Может его работа и предполагала зрелища какой угодно степени невероятности, но дети, таскающие отрезанные ноги, были для него в новинку.

— Вы были его куратором? — спросила я, вдруг понимая, что стоящий передо мной человек — единственный, с кем я могу поговорить о Ранди. О его жизни в Центре. О тайнотворцах вообще. В каком-то смысле, Расмус Келер знал Атомного лучше меня, потому что такова его профессия. Он был исследователем и первым контроллером, встреченным мной.

Чиркнув спичкой, я подожгла скомканное письмо. Ранди достал из кармана помятую пачку сигарет и, прихватив одну губами, наклонился, прикуривая от горящего листа.

— Д-да… У меня приказ, — пробормотал Расмус, глядя на нас, как на сумасшедших. — Я должен передать вам повестку.

— Здорово! — Я отпустила догорающую бумагу и растёрла пепел ногой. — Давайте её сюда.

— Я её потерял.

— Что? — Я внимательно оглядела его. Он создавал впечатление аккуратного и ответственного человека. Будь он рассеянным, его бы уже давно выперли с работы. — Вы врёте. Зачем-то.

— Зачем-то… — Он полез во внутренний карман пиджака, доставая небольшой конверт. — Мне ведь о тебе говорили. Сказали, шестнадцать лет. Конечно, сейчас в стране такое положение, что в армию берут даже детей. Но тебе ведь не шестнадцать. А даже если так, я не хочу быть причастным к смерти ребёнка.

— Неужели Атомный зарекомендовал себя настолько плохо?

— Не рассуждай так просто о её смерти, — проворчал Ранди. — У меня два года ушло на то, чтобы научится защищать то, что мне дорого.

— Вот только ученик из тебя получился хреновый.

— Серьёзно? — протянул Атомный так, словно намереваясь продемонстрировать приобретённые навыки прямо здесь и сейчас.

— Это неважно. — Я примиряюще улыбнулась. — Таково наше желание и решение вашего начальства. Вам остаётся только смириться.

Но Расмус продолжал смотреть на повестку так, словно готов был порвать её и съесть, только бы она не попала в мои руки. Этот честный, великодушный человек был способен на ложь и подлость, только если это могло спасти чью-то жизнь.

Освобождая его от терзаний совести, я забрала конверт и тут же его вскрыла. На тонком серо-желтом листке было напечатано распоряжение полковника Вольстера, согласно которому я должна была явиться в N-cкий военный лагерь не позднее чем через три дня.

— У меня точно такой же, — сказал Ранди, заглянув мне через плечо.

В ту самую секунду исполнилось наше заветное желание. Чудесный день! Это было лучше именин и Нового года. А вот бедняге Расмусу происходящее виделось катастрофой.

— А что насчёт вас, господин Келер? — спросила я, складывая повестку пополам и ещё раз пополам, а потом пряча её в карман рядом с орденом. — Вы возвращаетесь назад?

— Нет, мне нужно в столицу. — Разговор помогал ему оклематься. — По делам.

— Я знаю расписания всех поездов. Ближайший на столицу отходит примерно через час. У вас как раз есть время купить билет и посидеть с нами в буфете. Конечно, обстановка там оставляет желать лучшего, но не выпить по чашке кофе за знакомство — грех. Не откажите.

Даже Ранди не был против этого настолько, насколько был против Расмус. Он не видел смысла сближаться с людьми, которые отправляются на верную смерть. А если мы сдружимся настолько, что именно ему придут злосчастные похоронки? Он не хотел больше иметь с нами ничего общего, но в то же время что-то вынудило его выдавить:

— Правда? Отличная идея!

Да он просто святой.