Атомное комбо

35 глава

Через пару дней до нас добрались снабженцы, привезя с собой не только боеприпасы, топливо и продовольствие, но ещё и журналистку с фотографом. Эти последние сыграли в нашей с Ранди жизни не последнюю роль, вернее, их статья, которая в итоге оказалась на первой полосе фронтовой газеты.

На деле звездой программы должен был оказаться Гектор Голдфри со своим Пресвятым псом — так было задумано редакцией. Об этом убийственном дуэте ходило немало толков, они были знамениты даже в столице, но в то же время о них никто ничего не знал наверняка.

На этот раз ситуация тоже не прояснилась. Голдфри лишь отмахнулся от журналистки, сославшись на неотложные дела. Возможно, он бы и дал эксклюзивное интервью, попроси его об этом мужчина, какой-нибудь выбывший из строя по причине серьёзной контузии солдат. Но женщина на арене военных действий воспринималась Голдфри как сорняк на цветочной клумбе — раздражающая, неуместная, до хрена о себе мнящая.

— Хотите интересную историю? — спросил комбат. — Идите к Джессу Эсно. Он как раз то, что вам нужно — контроллер и жуткий трепач.

Но Джесс Эсно был не расположен к общению со столь представительной публикой. Его уже третий день ломал абстинентный синдром. Бедняга не мог ни стоять, ни говорить толком, а появись в газете его фотография, солдаты, увидев её, поняли бы, что дела нашей армии совсем плохи.

— Кого могу ещё посоветовать? — переспросил Голдфри, почёсывая затылок. — Ну этих извращенцев… "Загнанных" голубков. — Это о-очень заинтересовало журналистку, и ещё больше — фотографа. — Контроллер и пёс, как вы и хотели.

Отлично! Всё указывало на то, что статья станет сенсацией. Тему любви и самопожертвования вкупе с провокацией одобрила бы редколлегия, да и читатель воспринял бы на "ура". Но Николь не была в настроении ни для болтовни, ни уж тем более для позирования. Разрушенная морально и обезображенная физически, она о своём "псе" даже слышать не хотела.

— Этот ублюдок? — процедила Николь, морщась от боли и ярости. О предательстве Загнанного Рика ей напоминало теперь даже собственное дыхание. — Надеюсь сукин сын сдохнет в следующем же сражении. А если нет… попадись он мне на глаза, я сама его убью!

Таким примером любви никого на подвиги не вдохновишь, поэтому газетчики были вынуждены обратиться к Голдфри в последний, третий раз.

— Чёрт подери, почему вас вечно тянет на всяких уродов? Нельзя что ли о нормальных людях написать? — потерял всякое терпение майор. — Знаю я вашего брата. Даже в сумасшедшем доме вы будете искать самого безумного, в тюрьме — самого безнравственного, а в армии — самого что ни на есть последнего отморозка. Войны, какая она есть, вам уже недостаточно. — Одно это вступление уже намекало на то, что следующие претенденты уникальны и стоят у комбата на особом счету. — Ну поздравляю, вам выпал шанс познакомиться с этим самым последним отморозком. Привести сюда Атомного. И Палмер позови.

Я как раз в этот момент находилась рядом с командным пунктом — палаткой, в которой Голдфри и привечал гостей, пока я вместе с санинструктором руководила разгрузкой медикаментов.

— Рядовой Палмер и Атомный по вашему приказанию прибыли! — выпалила я, откозыряв, как только оказалась во святая святых.

На лицах работников газеты читалось изумление. Они водили взглядами от меня к Ранди и обратно. Атомный? Как грозно и громко звучит! Его назвали как будто специально для заголовка первой статьи!

— Это большая честь! — ответила я, получив приказ, и отнюдь не потому, что считала это честью, а потому что это соответствовало солдатскому "этикету". Даже если бы комбат послал нас разгребать навозные ямы, мы бы ответили так же. — Разрешите выполнять?

— Слушайте… — подал голос фотограф, потирая небритый подбородок. — Вы меня простите, я человек не военный. Но разве в армию берут детей?

— Это то, что нужно! — бросила журналистка, то ли убеждая своего коллегу, то ли успокаивая Голдфри. Но Голдфри не только не успокоился, но даже ещё сильнее рассвирепел.

— Где вы видите детей? Здесь только солдаты!

— Ба, да ведь она к тому же девчонка! — проигнорировал его замечание фотограф.

— Это то, что нужно! — с ещё большей уверенностью заявила журналистка, выталкивая из палатки своего спутника. — Господин майор, спасибо! Вы нам исключительно помогли!

Значительно позже, когда она спросит у меня, почему майор столь настойчиво прятал от них такую "драгоценность", скрывая наше существование до последнего, я отвечу:

— Потому что дети — не пример для подражания, особенно когда вокруг столько настоящих героев — закалённых в боях мужчин. Коллеги засмеют командира, когда выйдет эта ваша газета, ведь получается, из всего его батальона достойной внимания сочли какую-то сопливую девчонку.

Журналистка растолковала это на свой лад:

— Да, это ненормально, скандально. Это будет сенсация! Об этом заговорят даже в столице! Ты не представляешь, скольких девушек может вдохновить твой пример! Это же так важно сейчас! Номер разойдётся махом, точно тебе говорю! Думаю, придётся делать допечатку.

Тут она не ошиблась: номер разошёлся махом и пришлось делать допечатку. Выпуск приобрёл колоссальную популярность не только среди солдат, но и среди гражданских. О нём, как и пророчила журналистка, говорили даже в столице. Возможно, не только в нашей.

В чём причина такого ажиотажа? В нашей беспримерной истории? В том, что на снимке мы получились отменно, потому что сочетались так же, как чёрное и белое, а фотограф умел играть на контрастах? А может всё дело в заголовке, который бросался в глаза не только размером шрифта, но и оригинальностью:

"Атомное комбо".

С тех пор только так нас с Ранди и называли.

Через месяц меня наградили медалью "за поднятие боевого духа", которую майор вручал скрипя зубами. Но он напрасно переживал, носить её я не стала: щеголять перед Джессом этой наградой было бы свинством, ведь "поднятие боевого духа" — это целиком и полностью по его части. Впервые я надела её, лишь когда Эсно покинул нашу дружную команду. Он не погиб, но его ранение не позволило ему дальше продолжать службу.

Война для него закончилась одномоментно, не оставив о себе ни единого воспоминания, кроме шрамов на теле и частых приступов мигрени.

Это стало частым сюжетом моих кошмаров. Прежде чем проснутся в холодном поту, я видела снова и снова, как ударная волна швыряет Джесса, словно тряпичную куклу, срывая с его головы каску. Видела, как Седой открывает рот в крике, но его не слышно из-за чудовищного грохота артиллерии. Секундная заминка — смертельная ошибка: Седой отвлёкся, и вражеский штык пропорол его грудь, а затем вонзился в горло.

Возможно, умирая, Шеви думал, что следует за своим хозяином. Но Джесс не погиб. Отделался контузией и парочкой переломов там, где полегла половина батальона.

— Отступать! — Обычно неизменно бодрый ор комбата в тот раз звучал так, словно меня и Голдфри разделял не воздух, а вода, и кто-то из нас двоих тонул. Хотя эта команда всегда давалась ему с трудом.

Вопреки приказу я, пригнувшись к земле, бежала вперёд, сопротивляясь обезумевшему людскому потоку. Мне нужно было добраться до Джесса. До живого, чтобы спасти. До мёртвого, чтобы похоронить с честью. Это уже не было обязанностью санитара-стрелка, это превратилось в долг друга, Я спотыкалась, падала, поднималась, меня сбивали с ног, я падала, поднималась, осколки секли меня дождём, я падала и вновь поднималась.

Конечно, это было саботажем, а кроме того — натуральным самоубийством. Сколько на моей памяти санитарок погибло, спасая раненых бойцов, а тогда у меня даже не было уверенности в том, что Эсно ещё можно спасти. Когда же я к нему подобралась, у меня не осталось уверенности и в том, что я сама выживу. Я истекала кровью, осколки застряли в ногах, руках и спине, превращая меня в натуральную игольницу. Я смотрела, как на нас, словно чёрная ревущая лавина, надвигалась ирдамская армия. Что это был за момент…

Вот оно. Сегодня я умру.

Я почти согласилась с этим, когда рядом со мной появился Ранди, взваливая Джесса себе на плечо, а меня хватая под мышку. Наверное, это был первый раз, когда он в самом деле спасался бегством. Раньше Атомный счёл бы это невозможно унизительным, но его гордость всегда стояла на втором месте после моей безопасности.

За тот день я теряла сознание дважды: первый раз в тот момент, когда ощутила рядом с собой твёрдость и надежность его тела, и второй раз, когда руководила погрузкой раненых.

— За неподчинение приказу командира в военное время — расстрел! — рявкнул Голдфри, появившись будто из воздуха.

После всего пережитого, я никак не могла назвать себя слабонервной, но в тот раз я грохнулась в обморок, едва он договорил. Дело не в страхе, конечно, а в усталости и потери крови. А ещё — в отчаянии: последние месяцы мы только и делали, что отступали.

Меня не расстреляли. Голдфри даже не счёл нужным устраивать показательную экзекуцию, вместо этого он отправил меня вместе с ранеными, за погрузку которых я отвечала.

За всю фронтовую жизнь меня ранили многократно, но только дважды серьёзно. Дважды я отлёживалась в тыловом госпитале, где главврачи выписывали один и тот же приговор: "непригодна для дальнейшего несения службы".

В самый первый раз я пыталась спорить, доказывая, что если я непригодна, то непригоден никто.

— Я сейчас покажу тебе снимок твоего позвоночника, — отвечал мне хирург. — А вот снимок здорового позвоночника. Видишь? Смещение, смещение, смещение, застарелый перелом. Продолжишь в том же духе — в лучшем случае останешься инвалидом на всю жизнь.

— Продолжать в том же духе, — сказала я в тот раз, — теперь уже недостаточно.

А про себя подумала: "неплохая попытка запугать человека, который должен был умереть в четыре, которого первый раз пытались убить в одиннадцать и продолжают пытаться регулярно".

Тогда мы с главврачом так и не достигли единства мнений, поэтому мне пришлось бежать из госпиталя на фронт. Теперь я даже не пыталась спорить, а с самого начала прикидывалась паинькой.

— Просто царапины, — ответила я на пристальный взгляд медсестры.

— Ага, знаем мы вас, фронтовых санитаров. У солдатика едва кишки не вываливаются, а вы — царапина. И откуда вас таких берут? — ворчала та, заматывая меня в бинты. — Ты погляди на себя! Как тебя мамка-то от себя пустила? Куда вы всё рвётесь поперёд батьки? Умереть никогда не опоздаете, сопляки!

Наверное, именно там впервые мне захотелось заплакать не от боли, а от жалости к себе. Потому что медсестра сказала "кодовое слово", на которое в Раче было наложено табу.

Мама.

Таким образом мне приходилось залечивать не только телесные раны, на которые заботливые руки медсестры наложили бинты, но и душевные — нечаянно ею растревоженные, что было тяжелее раза в два… Всё-таки, в три, ведь рядом не было Ранди. Он появился в госпитале лишь через несколько дней, не вписываясь в больничный коллектив лишь габаритами. Видок же у него был вполне соответствующий.

— Только не говори, что ты дезертировал, — выпалила я вместо приветствия.

Он, конечно, не дезертировал. Я благодаря ему едва избежала смерти, и Ранди меньше всего хотел, чтобы его старания пропали втуне. Если уж Голдфри не казнил меня за неподчинение, за дезертирство "пса" казнит точно, Атомный знал это.

— Он меня сам пнул, — ответил Ранди, демонстрируя отпускной билет. — Сказал, что от меня всё равно не будет никакого толку.

Наверное, это был один единственный раз, когда мы были солидарны с майором: Атомный в самом деле не выглядел, как человек, которому стоило доверять оружие. Голдфри оправил его проветриться и прийти в себя — это был рассудительный, а главное, милосердный поступок.

— Трое суток, — прочитала я, присвистнув. — На что планируешь потратить отпущенное время?

— На то же, на что и всегда, — ответил Ранди, присев на корточки у изголовья. — На тебя.

— Издеваешься, что ли? У нас отпуска не было год, а ты решил провести его здесь? — Я огляделась. — Здесь ведь даже хуже, чем на передовой. Там хотя бы прилично кормят и дышится куда легче.

— Хочешь выйти?

Он ещё спрашивал?!

— Знаешь, почему бы и нет? — Для такого беспечного тона я слишком поспешно откинула одеяло. — Помоги-ка мне.

Он помог мне не только встать, но и одеться. Ранди даже зашнуровал мои ботинки — сначала один, потом другой, сосредоточенно и осторожно затягивая узелки, словно это были не шнурки, а крылья бабочки. Глядя на его склонённую голову, я задумалась над тем, что с определённых пор каждое его движение выдаёт непомерное чувство ответственности. Кто взвалил на него эту ношу? Полубрат в момент прощания, когда положил руку ему на голову? Покинувший нас отец? Мрази, отнявшие у нас мать?

Вдруг его роль в моей жизни обозначилась так чётко. Не "пёс", а старший в нашей крошечной семье. Это открытие мне захотелось превратить в ритуал.

— Возьмёшь меня на ручки?

Он мог понять это как угодно: как насмешку над его чрезмерной заботливостью или как требование объятий. Но Ранди поднял меня на руки прежде всего потому, что не доверял моим ногам.

На улице было безветренно, солнечно и тихо. Назло войне цвела сирень и где-то вдалеке раздавался детский смех. Атомный остановился на крыльце, и я вдохнула полной грудью пьяный аромат цветов и молодой травы. Возвращаться обратно (в госпиталь) стало смерти подобно, и я, обняв Ранди за шею, попросила:

— Укради меня.

Он посмотрел на меня так снисходительно-иронично, словно хотел спросить: "Что, и из этого госпиталя тоже?".

— На этот раз тебе сбежать не удастся.

— Конечно, нет. — Я посмотрела на свои ноги. — С некоторых пор у меня проблемы со свободой передвижения.

— Вот именно.

— Но это ненадолго! Ты же помнишь, такое уже случалось со мной. Это всё из-за госпиталя, точно. Клянусь, из-за него. Я вспоминаю прошлое, и мне с каждым днём становится всё хуже. Эта невыносимая духота и затхлость, крики раненых по ночам, теснота и немощь. Я умру, если ты не спасёшь меня. Спаси меня, Ранди.

Под конец мой бодрый голос превратился в стон умирающего, но на такие дешёвые трюки он, конечно, не повёлся. Атомный покачал головой, однако не в жесте неумолимости, а давая понять, что я его не убедила.

Значит пришло время прибегнуть к грязной манипуляции, которая при всей своей бесхитростности всего действовала безотказно.

— Я попала сюда из-за сущих царапин, ты же сам видел. Или не видел? Ты не успел как следует рассмотреть, пока помогал мне с одеждой, да? Гляди. — Я взялась за край рубашки, нарочито медленно поднимая её к груди. Зелёный взгляд полз вслед за моей рукой. — Я бы даже разделась для тебя, но тут кругом солдаты. Ты ведь не хочешь, чтобы кто-то увидел то, что принадлежит тебе?

Это было подло, но зато работало. Не потеряй Атомный дар речи от такой вульгарности, он бы не преминул в очередной раз отметить, что я с каждым днём всё больше похожу на мать.

— Ты что, в самом деле, решил оставить меня здесь? — продолжила я. — Ты согласен с тем, что мне место на больничной койке, а не рядом с тобой? Через три дня ты уедешь, и они не позволят тебе взять меня. "Забирать своё" — это же наше кредо, но как ты можешь ему следовать, если самое главное "своё" ты забрать отказываешься? Забери меня, Ранди.

Возможно, он смотрел на меня так потому, что наконец понял, за что женщину прозвали верёвкой, по которой мужчина спускается в ад. Таким же тоном я могла попросить его взорвать это неугодное мне место, и он не сделал бы это немедленно лишь потому, что ему понадобилось бы пять-десять минут на то, чтобы смастерить бомбу из подручных материалов (он это мог, его в том Центре и не такому научили).

— Укради меня, — прошептала я, скользнув ладонью по его шее к затылку. — Ты ведь этого хочешь, так же как и я, правда? Давай, Ранди, скажи, что я принадлежу тебе. Докажи это.

Для того чтобы это доказать, ему не нужно было выкрадывать меня из госпиталя. Достаточно было просто наклониться и поцеловать меня, превращая этот символ святой любви в наказание. Теперь за каждым движением его губ и языка проглядывал его истинный характер.

Любовь ко мне-ребёнку в Ранди взрастил безопасный мир. Любить меня-женщину его учила война, наверное, поэтому эта его любовь была так похожа на сражение. На попытку надышаться перед смертью. На какой-то безумный порыв — покорить, победить, доминировать.

Хотя я знаю, что он умеет целовать и так, словно молился — благоговейно, осторожно и нежно. Но этому его тоже научила война: именно благодаря ей он познал ценность жизни.

— Пэм, ты… — Атомный трудом оторвался от меня, пробормотав: — Я всегда думал, что без тебя сойду с ума. Но нет, это ты превращаешь меня в безумца.

Да, но тебе ведь это нравится. Ты реагируешь одинаково на любое проявление моей любви. Когда я тебя душу ты счастлив так же, как когда я умоляю тебя о пощаде.

Игнорируя несмелые окрики медсестёр, Ранди направился прочь от госпиталя. Кто бы сомневался. Он не бросил меня на минных полях, а значит и здесь не бросит.

— Ха-ха. — Я улыбалась, глядя через его плечо на удаляющееся крыльцо. — Погляди, теперь мы можем делать, что захотим. Как мы мечтали об этом будучи детьми, помнишь? А теперь… Нам не место на скамейке запасных, Ранди. Ни эти люди, ни Голдфри нам не указ. Если мы хотим убивать "чёрных", кто посмеет нас остановить? — Ранди сказал, что никто, что любит меня больше жизнь и что — чёрт возьми — как можно быть настолько идеальной? — Война без нас — не война. Отпуска? Больничные? Это месть, а не работа, нам не нужны передышки. — Хотя моё тело в тот момент могло с этим поспорить. — Мы и так слишком задержались. Пора вернуть своё. — Я осеклась, ненадолго задумавшись. — Да, но сначала…