Бандитская любовь. Зареченские

Глава 10

Катя

Утро начиналось с кофе, остывшего быстрее, чем я успевала его допить, с детского дыхания на подушке, теплого, чуть сопящего. Лешка ворочался под одеялом, зарываясь как котенок, и я стояла над ним с носками в одной руке, с расческой в другой, думая, что, может, он проспит еще минуту, и тогда я успею просто постоять и запомнить его таким — теплым, своим. Но он распахнул глаза, тер кулачком щеку и выдал тихо, будто опасаясь, что ответ ранит.

— Мам, может, ты останешься сегодня в садике?

Я села рядом, провела рукой по его вихрам, поцеловала в лоб.

— Сегодня у мамы выходной, Леш. С вами будет Ирина Олеговна заниматься.

Он скривился, как будто я сказала, что ему дадут на завтрак кирпич.

— Фее… она кормит нас невкусной кашей…

Я засмеялась, приподняла его ладошку, как будто показывала, как становятся сильными, и, сложив пальцы в кулак, с деланным рыком показала бицепс.

— Зато каша полезна. Будешь ох каким сильным!

Он тоже засмеялся, обнял меня на секунду, быстро, но крепко, как только дети умеют — будто им больше и не надо. Я одела его в комбинезон, в эту его нелепую куртку с машинками, натянула шапку, которая всегда съезжает на глаз, и мы вышли.

Шли к садику молча, он бежал вперед, спотыкаясь, озираясь, болтая, как обычно, но я почти не слышала слов. У калитки садика я остановилась, присела, сняла с Леши куртку, стянула с него шапку, поправила волосы, что уже растрепались, и сунула его руки в руки Ирине Олеговне — моей коллеге, женщине с лицом, как у вахтерши в морге, но с добрым сердцем, которое все никак не отползет от развода.

— Он опять про кашу жаловался. — шепнула я, и та усмехнулась уголком губ.

— Как всегда. Зато компот за двоих пьет.

— Леш, слушайся, хорошо?

Он кивнул, уже отвлекаясь на крик из группы, уже не со мной.

Иногда тишина становится роскошью, которую можно себе позволить лишь украдкой, когда город немного отвлечен, когда жизнь притворяется, что она в порядке. У меня не было дел, не было обязанностей, не было оправданий — просто пустое утро, редкость, как забытая мелочь в кармане старого пальто. Я шла медленно, без цели, без мыслей, с руками в карманах, с головой опущенной, пока не оказалась у моста. Того самого, большого, красивого, как на картинке, но давно не глянцевого — уставшего, облупленного, с облезлыми поручнями, где краска уже сдалась ржавчине. Река внизу была спокойной. Я подошла к перилам, обхватила их ладонью, и просто смотрела вниз. Ветер гнал воду по кругу, водовороты сливались с мыслями, в голове была пустота, редкая, почти священная, и только он — дурацкий, вездесущий, предательский платок — снова сорвался с головы, как будто судьба каждый раз напоминала, что я не держу ничего крепко. Он закружился, как птица без крыла, улетел за ограждение и повис, уцепившись за пруток, как будто издевался — вот он, рядом, почти в ладони, но уже не твой. Я злобно выдохнула, схватилась одной рукой за перила, второй потянулась вниз, пальцы скребли воздух, пытались нащупать ткань, вцепиться хоть в угол, чиркали по металлу, почти достала — еще чуть-чуть — и тут я почувствовала, как вес уходит вперед, как тело начинает падать, как обувь скользит, как ноги теряют землю, и я сдавленно ахнула, закрыла глаза — секунду, одну гребаную секунду, где весь мир сжался в комок под ребрами, и вот она — бездна, тянет, зовет, жрет.

Но не дождалась. Чья-то рука — крепкая, твердая, железная — обвила меня за талию, врезалась в тело, прижала к себе, отдернула назад так резко, что воздух вылетел из легких, а сердце застучало, как в барабане. Я вцепилась в эту руку, как утопающий в спасательный круг, дышала тяжело, часто, глаза не отрывались от перил, от того самого платка, что все еще трепыхался, как напоминание о том, насколько я ничтожно слаба. Я стояла, прижавшись спиной к нему, пока до меня не дошло. Пока разум не включился. Я чуть не упала. Из-за платка. Из-за проклятого платка. Рука все еще держала, но уже не как спасение — как якорь. Я опустила взгляд на нее — жиластая, загорелая, с веной, пульсирующей на тыльной стороне, пахнущая табаком и чем-то металлическим. Он отпустил. Я сделала шаг вперед, спиной к нему, чувствуя, как в голове стучит, как виски звенят.

Потом обернулась. Медленно. Глаза еще ничего не понимали, но рот уже начал приоткрываться. Карие глаза — глубже, чем раньше, темнее. Волосы — те же, только длиннее. Черное пальто. Водолазка. Цепочка, тяжелая, как кандалы. И руки. Те самые. Сердце упало в пятки, потом обратно в горло, и я сделала шаг назад, будто ноги сами знали, что нужно спасаться, но уже поздно. — Первого раза было недостаточно, Катя? — хрипло, как сигаретой по ушам, будто из другого мира. Я обернулась на перила — ближе некуда, шаг назад и я опять над пропастью. Но дело было не в мосте. — Леша… — выдохнула я, как выстрел в сердце.

Его взгляд прожигал меня, холодный и сосредоточенный, будто натянутый прицел, будто в любой момент он выстрелит не пулей — словом, и этим словом будет приговор. Я стояла, тоже ледяная, будто внутри меня уже не сердце, а ком гвоздей. Может, это не он? Может, сон, морок, глюк? Но нет, это Леша. Черт подери, это Леша. Он смотрел так, как не смотрел раньше — не мальчишка с раскаленной головой, не тот, кто пел песни под моим окном, а тот, кто видел смерть, кто с ней, может, даже пил, обнимался, спал. Возмужавший, жесткий, с челюстью, как гранит, с глазами, где уже нет ни пощады, ни прошлого. Я задыхалась. Внутри все спазмировалось, дыхание перекрыто, словно кто-то затянул ремень вокруг горла.

— Почему ты здесь… почему…

— Почему не в тюрьме? — он перебил, быстро, с этой своей новой уверенностью, с этим новым ядом в голосе, и мне показалось, что кто-то ударил по диафрагме.

Я попыталась вдохнуть, но горло не пускало, язык прилип к небу, слова не собирались. Он усмехнулся — не радостно, не по-доброму, а горько, с оттенком того самого зла, что накапливается за решеткой.

— Это все, что тебя интересует? — спросил он. — Не скучала, Кать?

Я сжала зубы, скулы свело. Я чувствовала, как вспыхивает щеки, как грудь колотится изнутри, будто ураган в клетке. Он сделал шаг, сунул руки в карманы, как будто пришел не с разборкой, а так — на дружеский разговор под дождем.

— Ты следил за мной? — прошипела я, — Ты вчера вернул мне платок? С цветами…

Уголок его губ дрогнул. Все стало ясно. Конечно он. Кто же еще? Этот проклятый платок. Эти цветы. Все как тогда, но уже не про любовь, а про расплату.

— Ни одного звонка… Ни письма… Ни визита… — голос его стал тихим, но от этого только страшней, — Вычеркнула? И как тебе жилось, а? Кошмары ночью не снились?

Каждое слово — как удар, как лезвие, как шило под ногти. Я узнавала голос — но не человека. Этот голос принадлежал Леше, но Леша так не говорил. Раньше. До тюрьмы. До разлома.

— Это Саша сказал? Он сказал тебе, где меня найти?

Спросила я, неуверенно, но холодно, стараясь держать лицо, хотя руки уже тряслись. Его глаза за секунду стали черными, как бездна, в которую бросаешься, не зная, выплывешь ли. Он сжал челюсти, одна бровь поднялась — и я уже знала: все, что я скажу — будет против меня.

— Шурка? Он приезжал к тебе?

Он будто выплюнул это имя, как яд, как проклятие. Я сделала шаг назад.

— Просто уезжай, ладно? Уезжай, Леша.

Голос дрожал, я еле сдерживала слезы, язык прокусывала, чтобы не завыть, чтобы не взорваться. Но они уже шли — слезы, тяжелые, горячие, как расплав. Я отвернулась, пошла прочь, быстрым шагом по мосту, ветер хлестал лицо, и все расплывалось, и весь мир сжался в один спазм — все было болью, страхом, злостью. Пока он не схватил меня. За запястье. Резко. До боли. Развернул к себе. Стоял так близко, что его запах ударил в нос, этот старый, знакомый, мужественный, как кожа, как табак, как прошлое. От него кружилась голова. От него хотелось и умереть, и спрятаться, и остаться.

— Уйти? — спросил он, с ядом, с презрением, с холодной насмешкой. — Ты что, Кать, я только пришел. И очень хочу познакомиться с еще одним Лешей.

Слова врезались в меня, как гвозди в гроб. Он не отпускал запястье, кожа под пальцами горела, словно он прожигал меня. Я знала, что он говорит. Я знала, о каком Леше. Моем. Единственном. Маленьком.

Я вырвала руку, сделала шаг назад, голос сорвался в шепот:

— Не смей…

Он шагнул ближе, глаза — как тьма, в них бушевал шторм, которого я не могла остановить.

— Это ведь мой сын?

Сердце сжалось. Тиски. Железные. Сдавили грудь, дыхание сорвалось, колени дрожали, как у пьяной, и все, что я смогла выдавить, — было криком в пропасть.

— Нет… нет! Он не твой сын!

Паника захлестнула, слезы уже были не просто слезы — истерика, крик, гнев, ужас. Я плакала, как в бреду, как в кошмаре, в голос, захлебываясь, глотая воздух, пытаясь убежать от слов, которые вырвались наружу. А он стоял. Смотрел. И молчал. Молчал так страшно, что казалось — молчание это хуже крика. Я чувствовала, как в груди все рушится, как ломается внутри меня стержень, как Леша — этот, новый, посттюремный, злой, чужой — ломает мою новую жизнь одним взглядом. И все, что было — коту под хвост. Все.

Он двинулся ко мне одним движением — резким, точным, будто хищник, уставший от охоты, но все еще помнящий, как рвется жертва. Пространство между нами схлопнулось, как вакуум, и он уже был рядом, так близко, что воздух между нами стал общим. Его ладони обхватили мое лицо, горячие, крепкие, с натруженными пальцами, с тяжестью прожитых лет. Это не была сила, чтобы раздавить, это было как железо, спрятанное под бархатом: держал, будто боялся, что снова исчезну. Я тяжело дышала, горло сжато, грудь вздымалась в рывках, глаза налиты слезами, что сгорали прямо на щеках от жара его близости. Его нос коснулся моей щеки — сначала легко, еле-еле, как прикосновение призрака, потом прошел вниз, к шее, вдохнул запах — резко, глубоко, будто вдыхал саму память, как будто по моей коже он читал историю, которую не простил. Мурашки пошли по телу, как холод по обнаженной спине, ноги будто налились свинцом, я не могла двинуться, не могла выдохнуть.

— Мой сын, знаю, что мой. Не морочь мне голову, — выдохнул он хрипло, голосом, который был ниже дыхания, но громче выстрела. Он не отпускал, ни взглядом, ни телом, ни намерением.

Нет. Нет. Нет.

— Это сын Гены, — выдохнула я, как пощечину, как удар в лицо, потому что не могла иначе, потому что нужно было отрезать, выжечь, убить надежду до того, как она убьет меня. Ниже уже не падала, да. Но это был не выбор — это был приговор. Потому что я не могла впустить его в нашу жизнь, в Лешину жизнь, где он, черт возьми, был пока в безопасности.

Он зарычал. Не крик, не ругательство — рык, как у зверя, что лишился добычи. Его пальцы скользнули в мои волосы, обвили затылок, и он сжал их, не до боли, но до оголенного нерва, от чего у меня сорвался с губ приглушенный стон. Я раскрыла рот, чтобы вдохнуть, чтобы хоть как-то не задохнуться под тяжестью того, что происходило.

— Черта с два, — прошипел он, — Он не похож на него — это, блядь, во-первых. А во-вторых, Катенька… твоего сына ты, значит, назвала не в честь отца, а любовника?

Щеки горели, руки дрожали, но я все равно подняла голову, глядя в его глаза, будто сквозь них хотела пробить стену.

— Моего деда звали Алексей. В честь него и назвала.

Он на мгновение ослабил хватку, взгляд стал чуть мягче, его палец провел по моей щеке, стирая слезы. Грубый палец. Мужской. И все же в этом касании было что-то… страшное. Он посмотрел на мои губы. Только на миг. Мельком. Но сердце тут же сорвалось с цепи, застучало так громко, будто весь мост слышал, будто весь город сейчас знал, что я не могу совладать с собой, как бы сильно ни хотела. А потом снова взгляд в глаза. Не отпускает. Не отпускаю.

Я не скажу ему. Как бы больно это ни было. Пусть ненавидит, пусть считает тварью. Но я мать. Я защищаю, даже если приходится врать. Даже если надо предать.

— Леша — сын Гены, — выдавила я хрипло, почти шепотом, — если ты забыл, он был моим мужем. А ты уже большой мальчик. Знаешь, чем люди в браке занимаются.

Он сжал челюсти. Его зрачки расширились, как у зверя, когда тот готов броситься. Рука в волосах снова сжалась, крепко, резко, как будто он хотел, чтобы я чувствовала — до самого мозга, до корня. И резко отпустил, тяжело дыша, как после драки, и отступил на шаг назад.

— Не верю я тебе, — хрипло бросил, почти с сожалением, почти с ненавистью, но уже не с отчаянием. Просто констатация. Приговор.

Я не стала оборачиваться. Ни на шаг, ни на звук. Развернулась и побежала, почти вслепую, по мосту, где ветер бил в лицо, где слезы лились, как дождь, где сердце рвалось, как ржавая проволока. Я увидела подъезжающий автобус и влетела в него на ходу, и только когда поднялась по ступенькам, обернулась — там, где он стоял, уже никого не было. Будто растворился. Будто все это было галлюцинацией. Только сердце знало, что это был он. Только душа кричала, что он не ушел. Не исчез. Не простил. И не простит.