Бандитская любовь. Зареченские

Глава 31

Катя

— Немного левее, левее, — смеясь подсказывала я, наблюдая, как мой Леша, усердно высунув язык, ставит друг на друга разноцветные кубики, будто от этого зависела судьба мира. Башенка шаталась, и я даже сделала шаг вперед, протянула руки, но было поздно — кубики посыпались вниз звонким каскадом.

— Падает! Падает! — весело крикнул он, и сам же расхохотался, как будто это было самое смешное, что можно увидеть в этой жизни. Я сглотнула улыбку, погладила его по голове, чувствуя мягкость его волос.

— Ничего, мы построим новую, — спокойно сказала я.

Но Леша нахмурился, губы сложились в обиженный бантик.

— Не хочу новую, эта была любимая бышинка.

Я чуть не рассмеялась от того, как серьезно он это произнес, будто речь шла не о кубиках, а о настоящем доме, где должна жить его семья.

— А мы построим еще лучше, — тихо успокоила я.

Он вдруг поднял на меня глаза, в которых блеснуло что-то особенное, будто озарение, и сладким голосом, будто проверяя реакцию, спросил:

— А папа поможет нам?

Я замерла. Рука, что все это время гладила его по голове, застыла, сердце на миг перестало биться, а дыхание стало рваным, неровным.

— П… папа? — мой голос предательски дрогнул.

— Да, папа Леша, — уверенно повторил он, даже не заметив, какой хаос вызвал во мне.

Мир внутри перевернулся, будто меня с силой швырнули в ледяную воду и лишили воздуха. Откуда? Как? Я ведь никогда не говорила ему… никогда. Я боялась этого момента, откладывала разговор, считая его слишком маленьким, слишком уязвимым для таких слов. Я не готова была подвести его к мысли, что у него есть отец, а потом снова разбить сердце. Но он… он сам это сказал. Сам сделал выводы? Или Леха… мой Леха, сказал ему? Или ребенок просто видел больше, чем я предполагала, слышал, чувствовал, складывал картинку по кусочкам.

В груди ударилась буря, смешавшая боль, страх и какую-то безумную надежду. Что если он не просто назвал его так, а проверял меня, просил позволить ему это слово? Что если он давно хотел так его назвать, но ждал, как я отреагирую?

Я медленно улыбнулась, хотя губы дрожали.

— Да, малыш… папа поможет построить, — произнесла я.

Леша засиял, так светло и искренне, что я чуть не задохнулась от нахлынувших эмоций. В его улыбке было все: и подтверждение того, что он верил, и просьба о разрешении, и тихая радость, что он угадал?

Я сложила руки на груди, но пальцы дрожали так, будто я только что вышла с допроса, и не знала, куда себя деть. Он назвал его папой. Эти два слова простым детским голосом вырвали из меня больше, чем все крики и ссоры за последние месяцы. Сказал ли он это только мне? Говорил ли так наедине с ним? Я не знала.

Я отошла к окну, распахнула форточку и жадно втянула в легкие свежий воздух. Слишком горячо внутри, слишком тесно в груди. Холод пробрался под кожу, будто хотел успокоить, но лишь сильнее выворачивал. В этот момент у подъезда остановилась черная машина — та самая, до боли знакомая. Сердце болезненно дернулось, в животе завязался тугой узел. Леша.

Я не могу объяснить, что произошло со мной в ту секунду, но будто на мгновение я оказалась дома. Настоящего дома у меня никогда не было — ни с Геной, ни с родителями. Но сейчас… мой сын назвал его отцом, и этот чертов момент сделал что-то с моим сознанием. Может, мы вовсе и не ненавидим друг друга, может, ненависть — это лишь маска, привычка, а правда где-то глубже, там, где слова не нужны, а есть только прикосновения и дыхание. В машине ведь не было только похоти. Я знаю это. Там было больше. Там были чувства, которые мы оба боялись признать. Его руки, его взгляд, его жадный, отчаянный поцелуй. Это было больше, чем просто сорванное напряжение.

И мне вдруг так сильно захотелось, чтобы все оказалось иначе. Чтобы он поднялся домой, и мы вместе строили башенки из кубиков с сыном, смеялись над его серьезными обидами, потом садились ужинать за одним столом, а вечером втроем усаживались перед телевизором, и я засыпала бы у него на груди, чувствуя тепло и уверенность. Господи, как мне хотелось в это верить. Мурашки пробежали по коже от этой картины, от желания, которое я даже себе боялась озвучить.

Но это тепло в следующую секунду сменилось леденящим холодом, от которого меня скрутило изнутри. Леша вышел из машины, обошел ее и открыл дверцу с пассажирской стороны. Изнутри показалась девушка. Я не разглядела ее лица, но видела улыбку — светлую, легкую, искреннюю, такой я давно уже не умела улыбаться. Она поцеловала его в щеку, а он обнял ее и не спешил отпускать, наоборот, держал чуть дольше, чем нужно, медленно, будто нехотя.

Меня затошнило. Я резко захлопнула окно, словно этим могла отрезать себя от того, что только что увидела. Но картинка уже прожглась в глазах, и сердце, только что полное надежд, сжалось до боли, но не окончательной. Нет, смерть была бы милосердием. А это чувство — продолжение пытки. Живи и чувствуй. Чувствуй, как тебе рвут грудь изнутри. Чувствуй, что все хорошее рушится быстрее, чем успеваешь поверить в него.

Почему, когда кажется, что вот-вот станет легче, что жизнь дает тебе шанс, все оборачивается еще хуже? Почему надежда всегда оборачивается ножом в спину?

Я провела усталыми руками по лицу, пальцы словно соскребали не грязь, а то липкое ощущение безысходности, что прилипло ко мне намертво. Может, так и есть — безвыходность. Мы с ним будто замкнуты в этом проклятом круге: шаг вперед, два назад. И в этих рывках, в этих постоянных качелях я теряю себя. А может, он не врал, когда говорил, что все, что случилось между нами в машине, — это просто снятое напряжение, грязный способ выплеснуть накопившееся. Может, и правда, у него кто-то есть. Та, что целует его в щеку, та, с кем он задерживается в объятии. Та, кто для него легче, чем я.

Резкое желание ударило в голову — уйти. Просто уйти. Не видеть его сегодня. Хотя бы сегодня. Дать себе передышку от этой постоянной боли, от сомнений, от чувства, что я всегда лишняя. Я одела Лешу, завязала ему шарф, поправила шапку, и мы вышли во двор.

Воздух был холодный, обжигающий, и этот холод будто немного вытряхнул из меня дурные мысли. Мы не встретили его у подъезда. Не было и машины. Видимо, он решил пойти к той женщине. Снова снять напряжение. Снова получить то, чего я, по его мнению, не могу дать. Злость подступила мгновенно, тяжелой волной. Захотелось кричать, бить стекло, разорвать горло в истерике, но я сжала зубы и удержалась. Между нами ведь ничего нет. Мы не клялись друг другу, не обещали. Никто никому ничего не должен. И все же это знание не облегчало, а только сильнее давило, потому что сердце рвалось на части.

— Мама, смотри! — радостный голосок Леши вывел меня из вязкой тьмы мыслей. Он сорвался с моих рук, побежал во двор, к площадке. Он помчался к качелям и горке.

Я стояла неподвижно, глядя, как мой Леша носится по площадке, радостно смеется, и в этот момент все во мне будто чуть оттаивало. Но вдруг чьи-то сильные руки резко обхватили меня сзади, сомкнулись на животе и прижали к широкой груди. Я резко втянула воздух, сердце ушло в пятки, пальцы сжались в кулаки. Я опустила взгляд и увидела — знакомый перстень, грубая татуировка, черное пальто. Сильное тело, от которого не вырвешься.

— Я ведь просил тебя не шататься по району одной, да еще и с ребенком, — хриплый шепот прямо у уха пробежал током по спине, и кожа покрылась мурашками.

Я хотела сбросить его руки. Эти руки, что еще недавно обнимали другую женщину. Может, только обнимали, а может, и не только. Я схватилась за его запястья, пытаясь убрать их с себя, но он даже не шелохнулся, наоборот, прижал меня сильнее, так что дыхание перехватило. Его грудь плотно уперлась в мою спину, и в следующее мгновение я почувствовала, как он шумно вдохнул, уткнувшись носом в мою шею, втянул мой запах глубоко, будто хотел оставить его внутри себя.

Я растерялась. Злилась, хотела вырваться, хотела крикнуть ему в лицо все, что думаю, но тело предало. Оно реагировало на его близость, на силу его рук, на этот безумный контраст — злость до тошноты и желание до дрожи.

— Как давно ты здесь? — выдохнула я едва слышно, боясь повернуть голову.

— С того самого момента, как вы вышли из подъезда, — ответил он, снова выдыхая горячо мне в шею и кладя подбородок на мою макушку так, будто все это нормально, будто между нами нет войны.

— Мы, видимо, отвлекли тебя, — холодно бросила я, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

Я почувствовала, как его грудь позади дрогнула от тихого смешка.

— От чего?

Я сжала зубы, злость накатила волной, сердце заколотилось так, что отдавало в виски.

— От кого, — поправила я его.

Он замер, тишина между нами натянулась, как струна, а потом медленно убрал руки. Я обернулась — и он стоял надо мной, высокий, сильный, с этим взглядом, который не отпускал. Он словно тянул меня к себе глазами, прожигал до костей, искал в моем лице что-то, что сам не мог объяснить. Я знала — сейчас он скажет. Скажет что-то, что разорвет меня окончательно.

Но в этот момент к нам подбежал наш малыш, схватил нас обоих за руки и запрыгал от радости.

— Давайте купим краску! Много краски, и будем рисовать!

Я улыбнулась, нежно глядя на сына, готовая уже мягко объяснить, что это не так просто.

— Лешенька, мы не… — начала я, но меня перебили.

— Да, отличная идея, — спокойно сказал Леха, не отводя от меня взгляда.

И этот взгляд… В нем не было ни привычного холода, ни злости. Там было что-то другое, тяжелое и глубокое. Он смотрел так, будто хотел сказать без слов, что это — семья. Его семья. Что мы — его дом. Но я боялась поверить.

И вот мы уже в магазине, и я смотрю на то, как он — мой Леха — тащит в тележку банку за банкой краски, яркой, дорогой, такую я сама бы в жизни не купила, и еще целую стопку белоснежных холстов, новых, как чистый лист. Малыш пищит от восторга, хватает его за руку и тянет туда-сюда по рядам, будто боится, что праздник вот-вот закончится, а ему еще так много надо успеть. Я иду за ними и вижу, как Леха позволяет ему вечно командовать, соглашается, кивает, смеется низко, с хрипотцой, а потом вдруг садит его себе на плечи, будто маленького царя, и мой сын с этой высоты выбирает машинки, указывая на полки с игрушками.

Я стояла рядом и чувствовала, как внутри все переворачивается. Злость на него за женщину у машины, за его наглость, за то, что держит меня, будто я его собственность. Боль — от того, что я не могу вычеркнуть его из нашей жизни, как бы ни старалась, потому что он слишком нужен нам обоим. И тепло, трепет, который прожигает насквозь, когда я вижу, как мой мальчик сияет от счастья рядом с ним, как держится за его шею маленькими ручками, как смеется так, будто у него есть все, что он когда-либо хотел.

Домой мы шли не в тишине. Напротив — малыш тараторил без остановки, держал нас обоих за руки, крепко, цепко, будто боялся отпустить хоть кого-то. Он рассказывал про своих друзей в садике, про то, как у Павлика новая машинка, а у Светки кукла, которая говорит «мама» и «папа», про то, что он тоже хочет такую краску, чтобы рисовать динозавров. И это было странно — идти так, втроем, держась за руки и слушать этот поток детских историй, будто мы всегда были семьей, будто ничего плохого между нами не происходило, будто мы действительно могли жить вот так, просто, легко, счастливо.

Но каждый раз, когда я поворачивала голову и встречалась взглядом с Лешей, меня снова обжигало — там было слишком много, слишком тяжело, слишком глубоко. И я знала: все это не сказка. Мы живем в мире, где счастье всегда отравлено чем-то горьким.

Мы разложили все баночки с краской, запах ударил в нос — густой, свежий. Лешенька носился по квартире и с каждой секундой становился все печальнее.

— Мы не купили кисточки! Забыли кисточки! — сказал он таким голосом, будто случилась трагедия.

— И ты из-за этого расстроился? — Леша спокойно, но жестко, как всегда, положил точку. — У нас краска крутая, мы и без кисточек справимся.

Он снял пальто, бросил его на диван и остался в черной рубашке. Ткань натянулась на его плечах, и я поймала себя на том, что любуюсь, будто дурочка, вместо того чтобы присоединиться к ним. Села на стул, обхватила колени руками и просто смотрела, как они вдвоем усаживаются на пол перед белым холстом. Открыли банку с синей краской, макнули пальцы и начали размазывать по поверхности.

— Пальцами?! — пискнул от радости сын.

— Конечно, — ухмыльнулся Леша. — Когда наши пальцы закончатся, возьмем мамины.

Сказал так нарочито саркастично, что я невольно закатила глаза, а малыш расхохотался, завизжал так громко, будто это самое смешное, что он слышал в жизни. Я сдержала улыбку, но сердце распирало от тепла. Даже если мне и Леше никогда не будет суждено быть счастливыми вдвоем, я готова до конца жизни смотреть, как сияет наш сын, когда рядом с ним его отец.

— Мама, давай с нами рисовать динозавра! — повернулся ко мне Лешенька, и личико у него уже было перепачкано краской. Щека синяя, нос зеленый — маленький художник, а я едва удержалась, чтобы не расцеловать его.

— Не думаю, что я люблю рисовать, — улыбнулась я.

И тут Леша бросил взгляд на сына, хитро прищурился.

— Предлагаю разукрасить красками маму, раз она не хочет присоединяться. Что думаешь?

Малыш загорелся, глаза расширились, он закричал:

— Дааа!!

— Что? Нет! — я вскочила со стула, сделала шаг назад, руки вскинула, будто это могло меня защитить. Они вдвоем поднялись и двинулись ко мне — заговорщики с краской на пальцах.

— Ладно, только я переоденусь! — сдалась я, но это их не остановило.

И в этот момент Леша молча снял с себя черную рубашку и кинул ее мне. Ткань упала прямо в руки, еще теплая от его тела.

Я застыла, словно приклеенная к полу. Его грудь, плечи, руки — все сильное, крепкое, словно высеченное из камня. Вены на предплечьях, напряженный торс. Я держала рубашку в руках и не знала, куда деть взгляд, потому что смотреть на него было мучительно приятно и страшно одновременно.

— Она испачкается, — выдавила я, словно оправдываясь, показывая на рубашку.

— Я в курсе, — хрипло, спокойно сказал он.