Бандитская любовь. Зареченские

Глава 13

Катя

Даже в самых смелых, вымученных, запутавшихся снах я не представляла этого дня. День, когда я, Катя, женщина со сломанным сердцем и упоротым прошлым, держу сына за руку и захожу в квартиру Леши Громова. Не как любовница, не как та, что когда-то писала ему на шее свое имя поцелуями, а как мать, как беглянка, как та, что больше не может никуда идти. Это было абсурдно. Нереально. Как будто я вдруг оказалась на сцене, а сценарий писали без моего ведома, и все роли уже распределены. Я зла. Я разрываюсь. Я ненавижу эту ситуацию, это чувство долга, эту вынужденную благодарность, которая стоит в горле, как кость. Я благодарна — глубоко, внутри, где еще не все гнилью пошло. Но это не про меня. Это про него. Он делает это не ради меня. Он не прощает, он не забывает. Его глаза, когда он на меня смотрит, будто режут ножом по живому. Там нет жалости. Там яд, запечатанный под кожей. Он ненавидит меня за то, что я исчезла. За то, что скрыла. За то, что солгала. Он помогает только ради ребенка. Ради Леши. Даже если я сто раз буду твердить, что это не его сын — а я твержу, упорно, упрямо, с цепкой ложью на зубах — он не верит. И не собирается верить. Он смотрит на него, как на часть себя. Тянется к нему, будто в этом мальчишке его спасение, его искупление, его право хоть на что-то светлое в этой прогнившей жизни. И да, где-то внутри меня, под всей этой злобой, страхом, отчаянием — сердце дрожит. Потому что он не отвернулся. Потому что он не сказал: "Не мой — не нужен." Потому что он не ушел. А мог. Имел полное право.

Возможно, когда-нибудь я сломаюсь. Откроюсь. Скажу правду. Рассыплюсь у него в руках, как когда-то раньше, когда он гладил мои волосы и называл своей девочкой. Но не сейчас. Сейчас во мне только мать. Не женщина, не бывшая, не виноватая, а мать. Та, что встанет между ребенком и всем остальным миром. Между ним и прошлым. Между ним и даже отцом. С враньем, с болью, с камнем на душе — но я выберу его. Я буду защищать Лешу, даже если это значит ранить других. Потому что плевать. Меня никто не жалел, когда я задыхалась ночью от того, что не знала, чем кормить своего сына. Никто не спрашивал, где у меня болит, когда я умывалась слезами, прижимаясь к батарее в темной комнате, чтобы не разбудить его всхлипами. Никто.

Хотя… Нет. Один бы спросил. Леша бы спросил. Настоящий. Тот, с которым мы однажды лежали на диване. Леша Громов. Он бы прижался ко мне, потрогал лицо, заглянул в глаза. Он бы не дал мне утонуть. Он бы вытащил. Но тот Леша… ушел. Того Лешу я сама убила. А этот, что рядом сейчас — он холодный, как сталь, острый, как лезвие. Он не спросит. Этот Леша уже не спасает. Он просто ставит перед фактом.

Всю дорогу мы ехали в гробовой тишине, такой плотной, что даже двигатель казался глухим, будто машина несла нас не по асфальту, а по бетону чужих судеб. Я сидела сзади, зажатая в углу, прижав к себе Лешу, укрыв его своим телом, как броней, как последним, что у меня осталось. Он уже спал, уткнувшись мне в грудь, взъерошенный, теплый, такой маленький и такой не понимающий, что все в его жизни снова меняется. А я… я смотрела в одну точку, за окно, за стекло, куда-то в серое марево города, которого я больше не чувствовала. Ни запаха, ни улиц, ни домов. Только дорога, как чужая вена, по которой нас везут к новому приговору. Я чувствовала, как в багажнике гремят наши коробки. Все, что у нас было. Две, мать его, коробки. Детская одежда, старая фотография, кастрюля, Лешина машинка, документы. Вот и вся наша жизнь. Я слышала, как они ударяются друг о друга на поворотах, как будто напоминая — ты здесь не навсегда, Катя, ты временная, как и все вокруг.

Я чувствовала его взгляд задолго до того, как осмелилась поднять глаза. Он жег, он тянул, он бил сквозь воздух. Леша. За рулем. Не говорил ни слова, руки на руле крепкие, загорелые, пальцы с наколками подрагивают в поворотах, челюсть сжата. Я подняла взгляд — и, конечно, зеркало. Его глаза. Карие, как земля после дождя, темные, тяжелые, как старые грехи. Он смотрел прямо на меня. В зеркало. Ни слова, ни жеста, просто этот взгляд. Прожигающий, изучающий, обвиняющий. Я не выдержала. Отвела глаза. Опустила голову. Вдохнула Лешин запах — теплый, детский, родной. Стиснула его покрепче, как будто могла через него спрятаться от этого взгляда, от этих воспоминаний, от этой жизни, которую сама похоронила.

Мы ни разу не заговорили с самого выхода из квартиры. Ни одного слова. Ни простого "поехали", ни "все взяли?", ни даже прощания с той старой жизнью, которую оставили за спиной. Молчание тянулось, как пенька вокруг шеи, как ледяная стена между двумя чужими людьми, у которых однажды было все. Это молчание — оно не освобождало, оно душило. Но одновременно оно спасало. Потому что если бы я открыла рот — все бы вырвалось. Все мои страхи, вся ненависть, вся вина, которую я тащу на себе, как крест, как петлю. А пока я молчу — я держусь. Пока он молчит — он не ломает меня окончательно. И в этой гнилой, перекошенной тишине мы ехали к новой точке. К его дому.

Машина затормозила плавно, почти беззвучно, как будто сама устала от этого молчания. За окном высился новострой — гладкий, новый, чужой, из тех, где запах краски еще не выветрился, а соседей никто не знает по имени. Высокий, как каменная гильотина над моей головой. Я смотрела на него, будто на приговор. Мы приехали. Конец одной жизни. Начало другой. Не по моей воле.

Леша вышел первым. Я даже не шелохнулась — только крепче прижала к себе ребенка, спящего, доверчивого, ничего не подозревающего. Он подошел к моей стороне, открыл дверцу и, не произнеся ни слова, опустил на меня взгляд. Холодный, жесткий, сдержанный. Карие глаза, как земля промерзлая, с налетом льда, в которых не осталось того самого мальчишки, что однажды называл меня своей жизнью.

— Я отнесу его, — сказал он, глухо, будто с нажимом.

Я сжала челюсти так сильно, что в висках защелкало, как капкан.

— Я сама, — выдохнула, тихо, но твердо, не отводя глаз.

Он ответил взглядом. Долгим, цепким, прожигающим. Губы сжались в тонкую линию, скулы заиграли, как перед ударом. И все же он не спорил. Просто процедил, сдержанно, злобно, как будто я лично его предала только что:

— Не геройствуй.

И прежде чем я успела вымолвить хоть звук, он аккуратно, почти нежно, как будто в руках у него было не дитя, а хрустальная статуэтка, поднял Лешу с моего колена, прижал к себе, одной рукой придерживая голову, будто делал это всю жизнь. Я смотрела на них, и что-то внутри меня скрутило. Так сильно, что на секунду вырвало дыхание. Он смотрел на него не как на чужого мальчика. Он смотрел на него, как на часть себя. Как на смысл. И это пугало меня больше всего.

Я вышла следом. Тихо. Не зная, как идти, куда ставить ноги, как вообще дышать. Мои ноги словно налились свинцом, каждая ступенька от машины до подъезда давалась через силу. Мы вошли в подъезд. Просторный холл, чистый, пахнущий пластиком и новым линолеумом. В лифте не было ни звука. Только тишина, напряженная, как перед бурей. Он стоял, прижимая Лешу к себе, я — чуть поодаль, вжата в угол кабины, избегая взгляда, но все равно чувствуя, как он смотрит. Даже не на меня — сквозь меня. Как будто пытается достать все то, что я спрятала так глубоко, что сама уже не нахожу. В зеркале отражались трое: мужчина, женщина и ребенок. Семья? Нет. Проклятие.

Когда лифт распахнул двери, я даже не помню, как мы вошли. Просторная квартира, светлая, с огромными окнами в пол и видом на серое небо, будто ты живешь не в доме, а в башне на грани реальности. Белые стены, пол темный, все чисто, дорого, пусто. Как в музее, где нельзя дышать. Ни запаха еды, ни следов прошлой жизни. Квартира, в которой не живут, а отбывают.

Он пошел вперед, молча, шаги глухо отдавались в тишине. Я смотрела, как его спина исчезает за поворотом коридора, как он несет Лешу в какую-то комнату, не спрашивая меня, не оборачиваясь, будто у него есть на это право. И не знаю, чего в груди было больше — боли, страха или бешеной, тошнотворной ревности. Не к тому, что он у меня отнимает сына. А к тому, что он делает это так, как будто все время знал, как нужно.

Я не знала куда себя деть, никуда не вписывалась, ни в этот коридор, ни в эту тишину, в которой звенела каждая мысль, каждый вдох, врезаясь мне в грудь, как удар локтем в солнечное сплетение. Я чувствовала себя как подросток, которого притащили на посиделки к каким-то чужим родителям — стою, туплю, руки не знаю куда деть, ноги ватные, а внутри сплошной ком жжения. Тонкий белый свитер душил, казалось, он затянут петлей на горле. Пальто — тяжелое, как бронежилет, — давило на плечи, как укор. Я сдернула его с себя и, почти на цыпочках, осторожно открыла шкаф, повесила аккуратно, чтобы не шумело, чтобы не тревожить эту странную, давящую обстановку, будто воздух здесь пропитан порохом и чужой властью. Разулась, поставила сапоги ровно и пошла в коридор, туда, где исчез мой сын и… и его отец. Но не успела сделать и пары шагов, как налетела грудью на стену — нет, на него. Он стоял за углом, как будто ждал, как будто знал, что я пойду, как будто это его игра. Я ахнула и инстинктивно отшатнулась, но было поздно — уже врезалась в эту каменную грудь, пахнущую сигаретами и кожей.

— Прямо по коридору, центральная комната. Ваша спальня с сыном, — сказал он, подчеркивая слово сын с таким нажимом, будто ставил печать. Будто в этом весь смысл. Будто это — территория. Я подняла глаза, не крикнула, не оттолкнула, только выдохнула коротко:

— Зачем тебе это? — Голос хриплый, прижатый к горлу, как будто я выдыхала угольную пыль. Сложила руки на груди, инстинктивно, защитно. — Что если… — Я сделала паузу, жесткую, нарочитую, холодную. — Что если окажется, что это не твой ребенок? — Взяла его на слабо. Да. Проверяю. Сама не знаю зачем, но рот сам говорит, глаза ищут в его лице ответ. Он чуть сузил глаза, уголок губ — вверх, но не улыбка, нет. Ехидство. Брезгливое, острое, как ржавый нож.

— Ждешь, что я скажу, что выгоню вас? Дам пинок под зад? — спросил он глухо, и голос его резанул по позвоночнику, будто лезвие прошлось по нервам. От одного этого тембра по коже побежали мурашки, и я ненавидела себя за это.

— Я просто пытаюсь понять, зачем тебе все это. — Вскинулась, но уже слабее. Он медленно наклонился ближе, как хищник, у которого нет спешки, у которого уже лапа на горле.

— Тебя удовлетворит один и тот же ответ, на один и тот же вопрос? — его глаза сверкнули холодом. Я ничего не ответила. Прикусила язык, сдержалась, не захотела снова в эту воронку. Не знаю, как с ним говорить. Он всегда два шага впереди. Надо менять тему. Надо отступить.

— У вас есть поблизости детский сад? — бросила резко. Пусть это будет нейтрально. Пусть будет практично. Он прошел мимо меня к входной двери, медленно снял черное пальто, под которым была черная же водолазка, натянутая на спину и плечи так, что я невольно уставилась на то, как он стал… другим. Крепче. Массивнее. Гораздо взрослее. Эта ткань ложилась по телу, как напоминание, что время прошло, и я уже не знаю, кто он теперь.

— В десяти минутах отсюда, — ответил он спокойно, будто мы обсуждаем прогноз погоды.

— Удобно… — выдохнула я еле слышно, но он услышал. Повернулся. Снова этот взгляд, сквозь кожу, сквозь сердце, сквозь страх. Я не доверяю ему. Я злюсь. Я благодарна. Я злюсь еще больше за эту благодарность. Не хочу сидеть у него на шее. Не хочу быть его должницей.

— Это временно, — сказала я, ровно, четко, с нажимом. — Я устроюсь на работу. Накоплю. Рассчитаюсь. Мы с сыном съедем.

Он сжал челюсти, еле заметно. Но я смотрела на него слишком пристально, слишком внимательно, чтобы не увидеть этого. Он сделал шаг, ухмыльнулся, будто это игра, и он уже знает ее исход.

— Рассчитаешься со мной не деньгами, Кать, — сказал он тихо, но так, будто в этих словах лед и огонь. Я замерла. Сердце дернулось и стукнуло в ребра. Что это значит? Сделала шаг назад, и еще один, пока не уперлась бедрами в край стола. Он не остановился. Его руки легли по бокам от меня, опершись в стол, и я откинулась, тяжело дыша, в груди стучало, глаза его — близко, слишком близко.

— Мне не нужны твои деньги, — процедил он. — Будешь домохозяйкой. Оберегаешь очаг, как в старину, — в голосе сарказм, в глазах — камень. Я едва не вскрикнула от ярости, от унижения, от того, как он наслаждается этой властью. — Все домашние дела на тебе. Я и буду платить тебе за это. Зарплату. Как на работе. Будешь плохо справляться — штраф, хорошо — повышение зарплаты.

Он выпрямился, развернулся и ушел в сторону коридора. Исчез. Исчез из поля зрения, но не из головы. Я осталась одна. Стояла, дышала, как после бега. И не от страха, нет. От злости. От омерзения. От его насмешки, от его фразы, как он легко, играючи, подчинил. Потому что он хозяин дома. Потому что может.

Вот она, еще одна причина ненавидеть тебя, Леша.