Бандитская любовь. Зареченские

Глава 34 (Заключительная)

Леша

Она лежала на мне, вся теплая, хрупкая, будто выжженная изнутри, и я держал ее так, словно сам себе запрещал отпустить. Уткнулся носом в ее шею, вдыхал ее запах жадно, до одури, будто это воздух, без которого мне и пары секунд не прожить. Она убивает меня медленно — иногда мягко, иногда так, что хочется выть от боли, но я все равно держусь за это. Держусь за нее.

Я ждал разговора, крутил его в голове, гнал от себя, но знал — все равно случится. И вот оно. Она провела подушечками пальцев по моей щеке так осторожно, будто боялась спугнуть, будто не верила, что я настоящий. Я сжал ее талию крепче, будто показывая — здесь, рядом, и все.

Она сделала вдох, прерывистый, словно нож по коже, и наконец заговорила.

— Я… я писала тебе. Писала письма.

Она закрыла глаза, ее рука замерла на моей щеке. Я положил ладонь поверх ее, заставил не останавливаться.

— Мне было так… так больно. Больно от мысли, что ты за решеткой, что ты наделал глупостей, хоть и ради меня. Я чувствовала вину, но не переставала думать о тебе. Не переставала никогда.

Слеза покатилась по ее щеке. Я поймал ее большим пальцем, и сердце мое дернулось так, будто в грудь молотком врезали.

— Но нашлись те, кому было под силу сделать так, чтобы я даже думать о тебе боялась.

Она не смотрела в глаза, ресницы дрожали, а я гладил ее по щеке, пытаясь унять шторм внутри.

— У Гены есть брат. Зэк. Много раз сидел, много раз выходил. И он… у него проблемы с головой. Он сошел с ума от всего, что узнал — о тебе, обо мне. И он угрожал мне.

Она зарылась носом в мое плечо, а я прижал ее к себе так крепко, будто хотел спрятать от всего мира, ладонью накрыв ее голову. Внутри вскипело — я впервые слышал про брата. Сука, я даже не знал, что он есть. И это я, блядь, не был рядом, когда ей грозили.

Она снова посмотрела в глаза, и я едва сдержался, чтобы самому не сорваться.

— Он угрожал мне сыном. Я не могла… не могла.

— Я знаю. Знаю. Конечно нет, — тихо выдавил я, снова прижимая ее к себе.

— Я боюсь, что он до сих пор жив. Боюсь, что придет в любой момент.

И тут она уже сама вжималась в меня, хваталась руками, плакала, слова путались в дыхании. Я гладил ее по спине, по волосам, вжимал в грудь, шептал тихо, чтобы хоть как-то успокоить.

— А он придет. Узнает, что ты здесь — и приедет.

— Как его зовут? — холодно спросил я, целуя ее в висок, потом в челюсть, снова и снова, будто обет давал. — Я разберусь с ним.

— Я не хочу, чтобы ты снова пострадал. Не могу…

— Хоть что-нибудь о нем скажи. Этот урод больше никогда не появится в нашей жизни. Просто скажи.

Я перебирал ее волосы, целовал ее лицо, щеки, глаза, не давая ей спрятаться.

— Зовут Андрей Лебедев. Но если… если он и представляется, то как Хирург.

В эту секунду я застыл. В ушах будто взорвалось, кровь ударила в виски так, что мир покраснел. Хирург. Лебедев. Брат Гены. Вот оно, блядь. Вот к чему все угрозы, что шипели мне в ухо в тюрьме про Катю. Вот почему все сходилось. У меня перехватило дыхание — и в то же время поднялась такая злость, что я был готов рвать зубами, убивать голыми руками. Все сложилось только сейчас, и от этого хотелось выть.

Я посмотрел ей в глаза и мир на долю секунды застыл

— Хирург? Тихо переспросил я, будто проверял, не сорвалась ли земля под ногами.

— Да… я боюсь, что он доберется до тебя, — прошептала она, и в ее голосе была какая-то детская, совсем не женская исповедь. Челюсть свело, и что-то внутри щелкнуло, как старый предохранитель — если бы она сказала это хоть на день раньше, я бы не тянул с ответом.

Я встал медленно, как человек, которому внезапно подбросили вес, который нельзя больше таскать на вытянутых руках.

— Леша. — Она позвала тихо, и в ее тоне было столько надежды и вины.

— Мне нужно встретится с Костей. — Холодно сказал я и почувствовал, как в спине разгорается лед и огонь одновременно. Ее глаза расширились, она дрожала, будто заметила, что я собираюсь уйти.

— Ты убегаешь? — спросила она, и в этом «убегаешь» слышалось уже не просто требование, а вопрос к моей мужской сути. Мое сердце уперлось в ребра и сначала подумало сдаться, но другая мысль — темная, острая, как лезвие — вырвалась наружу и зашипела: этот ублюдок угрожал ее, угрожал моему сыну. Я не мог лежать, глотая страх, пока кто-то пакует нашу жизнь в прицел. Я не умею ждать, когда меня ткнут в спину. Я умею отвечать. И отвечать так, чтобы запомнили.

Я подошел к ней, прижал к себе, поцеловал — коротко.

— Запри двери, — сказал я тихо, не давая ей опомниться. — Я скоро вернусь.

Не стал ждать ответа: накинул одежду, схватил ключи и выскочил из квартиры, как из окопа.

Машина взревела, и я дал по газам так, как будто хотел стереть дорогу и время. К Серому и Косте — они единственные, кто понимает, что значит не вовремя молчать. В машине мотор урчал, а в ушах звенел один ритм: его фамилия, его лицо, те угрозы в чужих устах — это уже было не вопросом бизнеса, не шкурными интересами. Это было о семье, о сыне, о том гнилом куске, который позволил себе тянуть за ниточки чужого страха. Я знал, что когда я вернусь, что-то будет резать по живому — но я иду не просить пощады. Я иду отдавать долг, который не терпит отсрочки. Месть — не план, не схема, это инстинкт, и сейчас он диктовал мне маршрут.

Я въехал в его двор так, будто вез гасящийся факел; крошечный дом Кости выглянул из темноты, как нацарапанная эмблема нашей беспощадной молодости — облезлый кирпич, свет от лампы, окно с занавеской, где жили и умываться не стыдились. Дверь приоткрылась, и Костя — сонный, с мешками под глазами, в майке и с вечной сигаретой в пальцах — выглянул, будто кот, которого разбудили от интересного сна. Я даже не моргнул, вышел из машины и сразу в лоб: — Хирург — брат Гены. Слова сорвались из меня, как пуля: коротко, точно, без прелюдий. Костя застыл, лицо съежилось, глаза стали большими и глупыми.

— Ты уже прикончил его? — спросил он, стараясь держать тон ровным, но голос дрогнул.

— Не шуметь. Едем за Серыгой. — Я не стал расписывать, почему это важно, потому что каждая лишняя фраза — трата времени. Он притворился, что понимает, но руки его тряслись, когда он закрыл дверь, и в этот дрожащий жест пролилось все — страх, вина, долгая усталость.

Мы ехали в машину молча; мотор глотал ночь. Я сжал руль так, что в пальцах затвердела кожа. Костя пытался шевелить губами, собирать слова в объяснение, но я оставил его без воздуха — пусть думает, пока мы едем.

За Серым подъехали к тому дому, где его бывалый голос всегда звучал как развороченная медь. Он вышел мгновенно, весь в пальто, глаза как у старого зверя — живые, спокойные, но готовые к пиру. Услышав «Хирург — брат Гены», он не дрогнул, просто кивнул, как будто кто-то только что поймал их всех на интересной детской игре и сказал: «Игра окончена».

— Не шутка? — сухо спросил он.

— Не шутка, — ответил я. — Лебедев.

Мы стояли вчетвером в паре минут, которые тянулись, как гудок паровоза.

— Надо к Шурке — Он держит улицы, он знает, кто и где спит, жрет, тусуется.

Кинул Костян закуривая.

— Он прикроет так, как надо, — спокойно ответил Серый, но в его спокойствии зазвучала сталь.

Мне мутило, когда предложили ехать к Саше, и не только потому что он — последний человек, перед кем я поставил бы колено. Я не прохожу мимо старых обид, я их ем, перевариваю и делаю чем-то полезным — планом, ударом, выстрелом. Но Саша — это тонкая тема. Он всегда был тем, кто мог вытащить нас из дерьма, не замаравшись по локти; он — фишка, которой мы не любили пользоваться, потому что за эту фишку платят жестко.

Я курил, как будто сигарета была вентилем, что держит внутренний пожар на уровне. Три окурка подряд — и каждый выдох был приказом самому себе не дрейфить.

— Мы и без него найдем хирурга, — бросил я, не глядя ни на кого, глаза за стеклом, город как серая лента. Я делал вид, что убежден.

— Та не найдем мы без него, едь давай, — отвечал Костя, голос его расползался, как масло по горячей плите; он слишком устал, чтобы спорить, но не настолько, чтобы молчать.

Я убрал ладонь в карман и второй сжал окурок, будто в ладони держал гранату: надо вовремя бросить. Сделал большую затяжку, и дым резанул горло.

— Засунь свои обиды в задницу! И подумай про сына и Катю, — Серый сказал это спокойно, но в его спокойствии был железный прут; он знал, зачем мы едем. Его слова вошли в меня, как стальная игла.

Я развернул голову, посмотрел на них — на эти лица, которые помнят и кровь, и предательство, и те дни на заре, когда мы думали, что правда — это линия на карте, а не нож в спине. Я замялся, потом завел мотор. Машина вздохнула, и я выкинул окурок в окно.

— Клянусь, если его первым словом будет что-то косое, я и его грохну, и хирурга в один день, — проговорил я тихо, но каждая буква была как плеть; я не угрожал — я обещал.

— Не там врагов ищешь, — Серый покрутил голову, глаза его сверкнули под сводом бровей. — Он — тебе не враг; тот, кто держит нож у твоей печени — хирург, а Саша никогда не отвернется от тебя.

Слова Серого ушли под кожу. Но некоторые вещи решаются другим голосом.

— Закрыли тему, не нужно мне рассказывать, кто мой враг, — выдохнул я, и в голосе моем была усталость и горечь. — Я жил под одной крышей с тем, кто должен был быть отцом, и понял, что погоны дороже всего.

Мы помолчали. Ночь съежилась вокруг машины, и в этом молчании слышался только шуршание шин и собственное сердце — в нем была одна простая мысль: если хирург коснется моей семьи — я сожгу всю карту. Саша или кто угодно — сейчас это было вторично. Главное — чтобы Катя с Лешей жили. Все остальное — работа.

Мы подъехали к его дому как в тумане, вокруг все внезапно стало чужим: фасад, лестница, тот самый запах подъезда, который я знал с детства и который тут звучал теперь чужой, как предательство. Костя открыл дверь, но она не захлопнулась за нами — приоткрыта, как будто кто-то ушел налегке и забыл закрыть, и в этом «забыл» уже чувствовалась какая-то неестественность. Мы вошли, Серый сжимал в руке фонарик, и сначала все казалось пустым, только эхо наших шагов да разбросанные по углам вещи рассказывали о том, что здесь кто-то жил до сих пор.

— Он не дома — подали мы голос, и это был не вопрос. Никто не ответил, только холодильник в кухне стоял с дверцей на щель — Костя сунул туда руку и нахмурился: еда в нем была, пакеты, банка — значит, он не уехал далеко.

— Если он не уехал — где он? — прошипел я и это «где» превратилось в разрыв в груди. Мы шевелились по квартире как люди, которые во сне пытаются понять, реальность ли это: разбросанные вещи, пустые полки, будто кто-то специально унес мебель. Серый ухмыльнулся, но в его улыбке не было радости — там был расчет и страх.

И вдруг на столе кассета. Я взял ее пальцами и почувствовал, как по коже прошла дрожь: кто-то оставил ее здесь, чтобы мы нашли.

— Какого…

Костя поставил на стол старый видеоплеер, тот трещал и шумел, а пока мы вставляли кассету, в комнате стянулось молчание, будто воздух сам приготовился слушать. Экран зажегся серым пятном, камера медленно шла по коридору чужой комнате, по пятнам на стенах, и сначала ничего — пустота, шаги, бумажный шорох. Мы переглянулись: кто ставит чужую камеру на запись пустоты? Потом кадр — мужики несут мешок, тонкие тени на полу, никто не говорит, только обувь скребет, мешок опускают на пол.

Камера приближает, руки развернули мешок — и лицо, и в этот момент мы все дернулись, как на удар.

Оно было там. Шурка.

Глаза закрыты, и на секунду мне показалось, что это монтаж, что кто-то шутит, что это кино, но буквы истины — трупное, неподвижное лицо — не шевельнулось.

— Это не может быть он, — сказал я сначала себе тихо, как заклинание, но внутри все вздрогнуло и потянулось вниз, в пустоту. Костя стал белым как калька, потом упал на колени, схватился за край стола, а его губы шептали имя и сломались в плаче. Серый стиснул зубы так, что венки на шее вздулись; он выругался, но слова вылетали незвязываемые, как будто в них застрял страх.

— Ох нет нет, — прошептал кто-то, и тот шепот рассыпался в воздухе. Камера в кадре шла дальше, мешок поднимали и заносили в морг, там лампы и халаты — и в этот момент голова вертелась, желудок сжался, рука дернулась к пульту, и я ткнул пальцем: стоп. Картинка застыла, и в тишине стало слышно лишь дыхание — наше дыхание, которое будто застряло в горле. Я чувствовал, как внутри меня ростет другая реакция — не простая паника, а острая, управляемая ярость. Сначала была неверие. Потом пришло давление в горле, как будто кто-то взял ремень и стянул: мы увидели лицо, и это слишком лично. Я сделал шаг к магнитофону, пальцы дрожали, но мне нужно было еще увидеть кадры до конца. Мы смотрели, как эти двое укладывают мешок, как над ними кто-то третий стоит и молчит, и камера сдуру показывает не лица, а ботинки, сумки, жесты — все как будто снято специально так, чтобы держать тебя в неопределенности и посеять в душе зерно безумия.

Шурка. В мешке. В морге.

Я видел это лицо и не видел — сначала мозг отказал: монтаж, кукла, дубляж. Потом — как будто провели по мне током: это САША. Я услышал, как кто-то рядом выдавил «НЕТ», и это «НЕТ» разорвало меня сильнее, чем пули когда-то. Костя рухнул, Серый матерился, хрипя, голос ломался. Я встал как взведенный, пальцы дергались, сердце колотило в горле, и я тупо смотрел на экран.

Будто осознание реальности, не сразу пришло. Костя схватил голову руками и навзрыд завопил:

— САШААА!! НЕТ!! САША НЕТ!!» — и его голос лопнул пополам, эхо пронзило стены, и я понял, что это уже не игра. Серый упал на колени и швырнул пульт в экран, но картинка уже вжалилась в мозг. Я ощутил, как внутри меня все горит.

— Он не мог… он НЕ МОГ УЙТИ ТАК… Серый швырял вещи в сторону, глазами выискивая следы, а я смотрел в пустоту, пока руки тряслись и в ладонях дрожали клячи от адреналина.

Я не слышал слов, только мое сердце барабанило так громко, что казалось, оно вырвется из груди; голова кругом, в ушах звенело, в лице стыло, и каждый волос на теле встал дыбом. Эти кадры — как молот: мешок закрывают, поднимают, и камера в морге, в тусклом светилке морга, где зеркальные поверхности, холодильники для тел, и все это — немое, холодное доказательство. Серый, как зачарованный смотрит в одну точку, едва дыша, шепчет:

— Шурка… мертв…

И я кричу, не в силах сдержаться:

— НЕТ! НЕТ! БЛЯТЬ, НЕТ!

Крик этот вырвался из горла рвущимся ломом, и в нем было все: бессилие, страх, ярость, предательство, и ожидание — ужасающая белая пустота.

В голове стучал один единственный мерзкий ритм:

«Не успел, не успел, не успел…»

Я скреб когтями по реальности, хотел вырвать экран, прокричать, чтобы это отступило, чтобы кто-то сказал «нет, это ошибка», но вокруг — только тяжелое, глупое дыхание, хрипы, маты, и Костя, который рухнул на колени, и Серый, у которого руки дрожали так, будто он держал в них чужую судьбу. Меня трясло, я рвал на себе рубашку, в ушах звенело: «Саша», как будто его имя могло вернуть дыхание. Я — не камень, не расчет, я — просто человек, который потерял брата.

Еще, одного, брата.

Катя

Меня лихорадило, трясло как ни в себя, ком в горле был словно кусок ржавой проволоки, и каждое мое дыхание пробивалось через него скрежетом; слезы лились рекой, а глаза только и умели — слипаться, но я подняла голову и старалась не дрожать, потому что он смотрел на меня так, будто сейчас решится судьба всего, что у меня осталось, и мне нечего было больше скрывать.

— Я сделала… сделала как ты сказал, — прохрипела я, и голос вырывался из меня угасшим шепотом, в котором было и покаяние, и мольба, и жалкая надежда, что этого будет достаточно.