Бандитская любовь. Зареченские

Глава 23

Катя

— Катя!

Я резко вскинула голову, будто чья-то ладонь обожгла меня по щеке, и только потом поняла, что оклик — его, хриплый, с едва заметной осадкой в голосе, как будто он сам не верил, что сказал это вслух. Я все еще сидела на полу, тяжело дыша, обхватив себя, как раненая зверушка, крепко прижав к груди край полотенца, в которое была закутана, пальцы вцепились в него с такой яростью, будто могли выдрать из ткани забвение. Глаза пекли от слез, щеки были мокрыми, как после дождя. А передо мной, словно вырос из воздуха, сидел Леша — прямо на полу, колени согнуты, руки свободно свисают с них, будто он так сидел тут всегда, ждал, пока я закончу сыпаться. Глаза у него были темные, как омут, как ночь, в которой нет ни луны, ни шанса выбраться, смотрел прямо на меня, не отводя взгляда, будто изучал под микроскопом, как медленно я разваливаюсь изнутри. Что произошло? Я так глубоко нырнула в себя, что даже не услышала, как он зашел, не заметила, как приблизился. Или, может, он не приближался вовсе, просто всегда был здесь — стоял в этой тишине, в моих мыслях, в моем горле, как ком.

— Почему ты здесь? — голос сорвался хрипом, будто ржавый гвоздь выдернули из дерева. — Ты разве не все сказал? Ждешь, что я начну оправдываться? Этого не будет. — последнюю фразу я выдохнула, сжав челюсти до хруста, с той стойкостью, что нарабатывается годами боли. Мне хватит. Я устала. Устала быть виноватой по всем пунктам. Ужасная мать? Может быть. Жена — давно нет. Дочь — пусть скажут спасибо, что жива. Любовница — хер с ним, их дело. Но вот только ни один из тех, кто меня судит, не был в моей шкуре. Не жил, не спал в страхе, не рожал в одиночестве, не смотрел в темноту, боясь, что в ней.

— Так тошно от меня? — процедила я, сквозь зубы, сдерживая дрожь, хотя слезы по-прежнему жгли щеки. — Так дай мне свалить подальше. Сам же не пускаешь. — голос мой стал тише, горечь в нем зашипела, как яд на раскаленной сковородке.

Я видела, как челюсть у него задергалась, как скулы встали, будто он грыз гвозди изнутри. Взгляд стал злой, темный, тяжелый, как бетон, вбитый мне в грудь. И прежде чем я успела отшатнуться, он резко, с тем животным рывком, за который его, наверное, боялись на зоне, поднялся, схватил меня за руку и дернул вверх. Я вскрикнула, не столько от боли, сколько от внезапности, встала, ударившись в него телом, впечатываясь в его грудь, а он зарычал, как зверь, не дав мне опомниться, схватил за бедра — грубо, будто хватался за жизнь — и одним движением усадил на стол. Я захрипела от испуга, ноги сами сомкнулись, одна рука, ослабшая, едва держала край полотенца, вторая судорожно схватила его за шею, потому что иначе бы упала, иначе бы рассыпалась на пол в мокрую тряпку. Он раздвинул мои ноги и встал между моих колен, не отводя взгляда, руки его все еще лежали на моих бедрах, горячие, крепкие, будто пытались впиться в мою кожу, чтобы оставить отпечатки. Его глаза смотрели на меня снизу вверх, с яростью, с дикой, неприкрытой злостью.

— Мне, на самом деле, много чего есть сказать, — хрипло проговорил он, и голос его царапнул мне по коже, как лезвие. Я уже готова была криком выдохнуть: «Говори!», но он меня перебил, глядя прямо в лицо, приближаясь так близко, что я почувствовала его дыхание.

— Но, бляха, не сейчас. — сказал он, и в этот момент что-то взорвалось внутри, взвилось вверх, как раскаленный пар изнутри чайника, и в следующую секунду его рот уже накрыл мой.

Он впился в мои губы, рука его поднялась, сжала мою челюсть, резко, с силой. Развернул мою голову под нужным углом, властно, без нежности, но не было в этом боли — только дикое, острое притяжение, как в последний раз. Я почувствовала, как его язык прорывается в мои губы, как будто ломая все преграды, все страхи, все «не надо», и я задохнулась — от жара, от желания, от его стона, что вырвался где-то между зубами, глухой, мужской, животный, будто он столько лет держал это в себе и вот сейчас — выдохнул. Его рука прижалась к моей щеке, пальцы чуть вжались в кожу, держал меня, как сокровище, которое хочет растерзать, но не может отпустить. Я чувствовала его грубые пальцы на своей коже, его дыхание, вкус, будто кровь и табак.

Я почувствовала, как его ладонь медленно соскальзывает с моего бедра вверх, будто с усилием вырывая себе путь сквозь запреты, которые я сама когда-то навесила замками, и прежде чем успела опомниться, пальцы рванули полотенце с такой злостью, с таким тихим, сдержанным рыком, будто это не ткань, а веревка на его горле, и только он решает, когда ее срезать — и в следующую секунду оно, беспомощное, предательски слетело, шурша и падая куда-то в темноту комнаты, оставив мою кожу голой и дрожащей. Его рука обвила мою талию, властно, прижал меня к себе так плотно, что кожа хрустнула от напряжения, грудь уперлась в его грудь, жесткую, обожженную жизнью, мышцы под ней жили своей войной, и между ног я чувствовала его, твердого.

Я была прижата к нему так, что между нами не осталось ни капли воздуха, ни миллиметра сомнений. Его вторая рука сжала мою шею, пальцы крепко легли под подбородок, подняли голову так, как ему нужно было — чтобы снова впиться в мои губы, зарычать мне в рот, выругаться сквозь поцелуй, потому что это не было про нежность. Он не останавливался — снова и снова целовал, кусал, давил. Я выгнулась к нему, не сопротивляясь, только дышала — неровно, жадно, будто от него зависело, останусь ли я в сознании.

Как же приятно было чувствовать его губы. Внутри все клокотало от боли, злости, обиды, но пальцы сами вцепились в его затылок, грубо, с силой, будто хотела вдавить его в себя, и в то же время — вырваться, оттолкнуть, дать пощечину. Я качнулась, прижалась бедром к его телу, чувствовала насколько он твердый. Он сжал мою талию до боли, как будто хотел оставить след, синяк, клеймо. Его рот спустился ниже, на шею, он вгрызался, сжимал зубами кожу, вдыхал запах. Я вскинула голову назад, запрокинулась, и вырвался стон, невольный, предательский, животный. Его рука вцепилась в мои волосы, и намоталась на кулак, дернул так, что шея выгнулась. Наши глаза встретились — и в его зрачках ничего, кроме тьмы. Голодный, яростный, с примесью той злобы, которая не гаснет с годами. Он дышал часто, тяжело, как будто сдерживал себя на последних остатках воли.

— Так сильно ненавижу тебя… — процедил он, сквозь зубы, сжав волосы крепче, опуская мою голову назад, словно ломал и в то же время удерживал. Его губы скользнули по моей челюсти. — И так же сильно хочу вытрахать тебя на этом гребаном столе.

Удар по сердцу. Ни пощечина, ни крик не прозвучали бы так громко, как эти слова.

Он снова впился в мои губы — резко, будто проглотить хотел, будто боялся, что исчезну, если не прижмет сильнее. Его зубы царапнули мою нижнюю губу, потом он прикусил ее — медленно, с нарастающим нажимом, оттягивая, играя. Я застонала в поцелуй, не в силах сдержать дрожь, все тело отозвалось мурашками, как будто ток прошел по коже.

Рука, сжавшая мои волосы, скользнула вниз — горячая, грубая — обвила мою шею, и пальцы легли под челюсть, сжались. Не до боли — но достаточно, чтобы дыхание сбилось. Я вжалась в его рот, язык его прорвался в меня, влажный, глубокий, жадный.

Я чувствовала, как вторая его рука опускается вниз, медленно, тягуче, между моих грудей, дразнясь, почти не касаясь, словно нарочно оттягивал момент. Он все еще не отпускал мою шею — сжимал слегка, удерживал, направлял. Я почти не дышала, и это только усиливало ощущение, будто меня разрывает изнутри.

Его ладонь скользнула ниже — по животу, по трепещущей, натянутой коже — и я вся затаилась, потому что знала, куда он идет. Знала — и хотела этого, как ни разу раньше.

Он коснулся между моих ног — пальцами — туда, где было уже слишком влажно, слишком чувствительно. Скользнул по складкам, легко, дразняще, задевая клитор, и я втянула воздух резко, почти сдавленно.

Леша отстранился на полсекунды — лишь настолько, чтобы мы соприкоснулись носами, его дыхание обжигало мои губы. Его рот чуть приоткрыт, глаза сверкают дикой жаждой. Он снова провел двумя пальцами вверх и вниз — медленно, уверенно, нажимая на клитор, и тогда сжал мою шею чуть крепче.

— Нехватает воздуха? — прошептал он мне на ухо, ускоряя движения пальцев, чуть сильнее надавливая. Его голос был хриплым, как будто он сам держался на последнем издыхающем контроле. — Представляешь, как его нехватало мне?

И в тот момент он ослабил хватку на шее, и я резко вдохнула, глубоко, как будто всплыла с глубины. Все тело затрепетало — ноги дрожали, руки потеряли силу. Он продолжал — пальцы двигались быстрее, уверенно, с напором, нажимая на клитор, сжимая его между ними, будто точно знал, что делает, будто знал мое тело лучше меня самой.

— И до сих пор такая же мокрая для меня, — хрипло прошептал он, не отводя взгляда.

— Пожалуйста… — вырывается у меня хрипом. Я сама не знаю, чего прошу. Может, чтобы он не останавливался. Может — чтобы он наконец разорвал меня до конца. Или чтобы спас. Или наказал.

Его взгляд становится тяжелее, темнее. Он опускает глаза на мои губы, будто собирается снова впиться в них — но вместо этого склоняется, проводит носом по щеке, вдыхает глубоко, как зверь, что запомнил мой запах на всю жизнь.

— Пожалуйста, что? — голос низкий, с хрипотцой, как шорох стали по бетону.

Я не успеваю ответить. Его пальцы — два — резко входят в меня, глубоко, до самого упора, и воздух вырывается из груди: беззвучный стон, губы раскрываются, глаза распахиваются. Я выгибаюсь, вцепляюсь в его плечо, будто только это и держит меня на месте.

Большой палец остается на клиторе — кружит, надавливает, медленно, как будто дразнит, и в то же время — точно знает, как добраться до центра огня.

Он начинает двигать пальцами — медленно, с силой, входя и выходя, как будто хочет прочувствовать каждую черту моей плоть внутри. До самых костяшек. Ритмично. Жестко. Неотвратимо.

А вторая рука все еще на моей шее. Держит крепко. Управляет дыханием. Большой палец поднимается к подбородку, слегка надавливает с каждым толчком — как будто метит мои стоны, командует, когда и как мне дышать.

— Пожалуйста… — выдыхаю снова, и голос срывается — рвется из глубины. — Не останавливайся… Черт, не останавливайся…

Он усмехается, чуть хрипло, но без насмешки — в этой улыбке столько тьмы, столько желания, столько ярости.

— Не остановлюсь, пока не начнешь дрожать, как тогда в сарае. Помнишь?

Я задыхаюсь. Его пальцы становятся быстрее — резче. Он двигает ими, надавливая на чувствительные стенки внутри.

— Ты до сих пор такая же тугая… черт, как будто для меня закрыта была все это время. Он кусает мочку уха, прикусывает — и снова шепчет, почти рычит: — Такая же… и все равно чужая. Что тогда, что сейчас. Не моя, — хрипло процедил он. И в этот момент — последний, резкий толчок — я взрываюсь, сгораю у него на пальцах, словно под его злобной властью. Мой стон разлетается по комнате, хриплый, бессильный. Но даже в этом моменте между нами — холод, натянутая струна, чужая, как трещина сквозь сердце.

Мы смотрим друг на друга. В глазах — тяжелое дыхание, пульсация от страсти и пустота от слов. Его пальцы все еще во мне. Я чувствую их. Но уже не как ласку. Как упрек. Как выстрел.

— Может… ты просто не знал меня. Ни тогда. Ни сейчас, — выдыхаю я. Едва слышно. Словно отдаю этот остаток правды сквозь разбитое стекло.

Он медленно вытаскивает пальцы. Мое тело дрожит — но уже не от удовольствия. От унижения. От злости, которая просыпается в костях, как холод после ожога. Он упирается ладонями в стол — по обе стороны от меня. Обложил меня. Но не держит. Просто давит своим молчанием.

— Нет, Кать… — он говорит спокойно. — Тогда точно знал. Сейчас… даже стоны чужие. С ноткой предательства.

Мое сердце сжимается, словно его слова обернулись кулаком. Я чувствую, как волна злости накрывает меня, как обида вгрызается под ребра, как будто я голая не только телом — но и душой. И он тычет в это грязными пальцами.

В его глазах — снова голод. Но уже не про желание. Про месть. Про ту ярость.

— Только фигура осталась. Сексуальная, да. Классные сиськи. Хороший ротик. — Он небрежно проводит большим пальцем по моим губам, как будто я — просто вещь. Использованная. И больше не интересная.

Я резко дергаю голову в сторону, едва не кусаю его палец, злость вскипает, как кипяток в венах. Он ухмыляется — ехидно, холодно.

— Но трахать я буду точно не тебя сегодня, — бросает он, как плевок.

Моя ладонь летит сама. Громкий, четкий звук пощечины — как выстрел в комнате. Его голова слегка дергается вбок. Он даже не попытался остановить мою руку. Он знал. Он хотел этого. Провоцировал.

— Значит, и не прикасайся ко мне руками, которыми трогаешь шалав в подворотне! — процедила я, чувствуя, как голос дрожит от злости, но остается резким, хлестким, как удар плетью.

Он усмехается, качает головой, будто ему весело. Будто моя боль — это сериал, который он уже смотрел, но все еще наслаждается повтором.

Молча накидывает футболку, не глядя на меня. Идет к двери. И каждый его шаг — как плевок в мое нутро.