Бандитская любовь. Зареченские

Глава 17

Леха

— Мамааа! Смотри, что мне Леша купил!!! — мелкий буквально взорвал подъезд своим визгом, влетая в квартиру и размахивая машинкой так, будто это ключ от рая. Катя уже стояла у входа, спиной к стене, руки сложены на груди, взгляд холодный, ровный, будто лезвие ножа, который только ждет, чтобы резануть. На мгновение ее глаза зацепились за меня, и я успел увидеть это — смесь злости, страха и еще чего-то, что она так умело прячет за своей маской. Но в следующую секунду она уже была другой — доброй мамой, что опустилась к сыну, улыбнулась, потрогала игрушку и сделала вид, что в мире нет ничего важнее этой машинки и детского восторга.

Она ничего не сказала. Ни слова. Хотя я ждал — нет, был готов, что сейчас начнется: крики, злость, обвинения, это ее вечное "кто тебя вообще просил", на что я бы спокойно ответил "никто у тебя ничего не спрашивает", и тогда бы полетело все, что должно было полететь. Но нет. Тишина. Лед под ее ногами не треснул. И, черт возьми, это было даже хуже крика.

Я не стал задерживаться в прихожей, прошел мимо них в комнату, и как только зашел, взгляд сразу зацепился за одно — пол блестел от влажной уборки, а постель была заправлена так ровно, что хоть линейкой мерь. Она убралась здесь. Я не просил. Я не хотел. И, блядь, это была та самая деталь, что ударила сильнее, чем ее холодный взгляд. Потому что я легко могу позволить себе любую домработницу. Я могу заплатить, чтобы у меня каждый день полы вылизывали до блеска и белье гладили как в гостинице. Мне не нужна Катя для этого. Мне вообще не нужна Катя, чтобы убиралась.

Но я оставил тот листок на столе с "убраться в двух комнатах" не потому что хотел чистоты. А потому что есть несколько причин. Во-первых, ей нельзя оставаться без дела, иначе ее башню сорвет к чертовой матери, она и так на грани. Во-вторых, ей нельзя устроиться на работу. Да, звучу как полный мудак — и я им и являюсь. Потому что как только она начнет зарабатывать, начнет копить, она уйдет. С сыном. От меня.

Эгоистично? Абсолютно. Верно? Чертовски. И знаешь что? Мне похрен. Потому что этот пацан теперь мой, и я не позволю, чтобы она снова его утащила в свою гребаную "самостоятельность", в которой она только и умеет — выживать, гробя себя и его. Нет. Она может ненавидеть меня, может шипеть, может ломаться, но теперь она в моем доме. И будет делать то, что я скажу. Даже если для этого мне придется быть самым конченым ублюдком.

Я достал из шкафа черную рубашку, ткань мягко скользнула по пальцам, пока я швырял на кровать все, что успел стянуть с себя. Футболка слетела с плеч, джинсы шуршанием упали на пол. Голая кожа поймала прохладный воздух комнаты, мышцы привычно напряглись. Я только наклонился за чистыми джинсами, когда дверь с грохотом распахнулась. Женский короткий визг полоснул по ушам и тут же — удар дверью обратно. Тишина. На губах сама по себе нарисовалась ухмылка, ехидная, дерзкая, будто я только что поймал кого-то за руку.

— Я в трусах, если что, — бросил я, медленно натягивая джинсы, нарочито лениво, — хотя… чего ты там не видела?

Я знал, что эта фраза ударит, и дождался. Дверь снова приоткрылась, на этот раз медленно. Она вошла. Катя. Челюсть сжата, взгляд холодный, но под этим холодом — вот оно, я заметил сразу — тонкая дрожь, не в теле даже, а в том, как она пыталась держать спину прямо.

Ее глаза скользнули по мне, как чужая рука. Сначала плечи, грудь, по которой пробежала тень от окна, потом ниже. Секунда. Чуть дольше, чем просто взгляд. И резко — наверх, в глаза, будто сама себя поймала. Черт, я чувствовал это. И ухмыльнулся шире, медленно откинул рубашку обратно на кровать.

— Ничего не видела, — голос ее был ровным, но это ровное давалось ей с усилием, — я была пьяна тогда. И в сарае было темно. Возможно, я даже…

Она остановилась, будто слова застряли где-то на кончике языка. Я щурился, сделав шаг ближе, чувствуя, как воздух между нами стал вязким.

— Возможно что? Договаривай.

Я видел, как ее пальцы сжались на подоле футболки, будто она искала, чем занять руки. И этот ее взгляд — смесь дерзости и застенчивости, как будто мы не трахались тогда, как будто она в первый раз видит мужчину полуголым. Я знал это ее состояние, эту чертову игру, когда она сама путается между «хочу» и «не дам».

Она вскинула подбородок так, будто бросала вызов, и ее глаза впились в мои, холодные и упрямые, словно она сама себя уговаривала не дрогнуть.

— Возможно, я даже ничего не почувствовала тогда. — Сказала гордо, будто вколачивала гвоздь в мою грудь.

Моя челюсть на секунду сжалась так, что затрещали зубы. Она не понимает, что трогает. Или специально. Но я-то помню. Помню каждую секунду той ночи, каждый ее вдох, каждое дрожащее «еще».

Я сделал медленный, тяжелый шаг к ней. Она не отступила, но я видел, как ее дыхание стало короче.

— Да? — мой голос сорвался в хриплый смешок, — и возможно твои стоны не вибрировали по стенам того сарая? Возможно, на моей спине не осталось следов от твоих ногтей, пока ты царапала меня так, будто боялась, что исчезну? Возможно, мы не трахались так долго, что в какой-то момент оба задыхались, а я держал тебя за бедра, чтобы не упасть вместе с тобой на пол?

Я шел на нее медленно, как хищник, а она пятясь, пока не уперлась спиной в стену. Воздух между нами стал густым, горячим. Она тяжело дышала, и я видел, как по ее шее пробежала дрожь, когда я наклонился ближе, пока наши губы не разделяло меньше дыхания.

— А может, мои пальцы не были насквозь мокрые, когда я вытащил их из тебя, да? — голос мой сорвался в низкий хрип, почти шепот, который касался ее губ.

Я видел, как ее зрачки расширились, как щеки залила краска, как ее губы дрогнули. Она хотела ответить, но воздух застрял у нее в горле. Этот момент, когда она будто снова вспомнила ту ночь не словами, не головой, а телом. И черт, мне хотелось довести ее до того, чтобы она сорвалась, но вместо этого я резко выпрямился, словно ничего не произошло, взял с кровати черную рубашку и закинул на плечо.

— Возможно, Кать. Все возможно. — Процедил я, ухмыляясь уголком губ, и эта ухмылка бесила ее больше всего.

— Придумывай себе дальше. — Ее голос дрожал, но она держалась за этот ледяной тон, будто он мог прикрыть тот жар, что я только что видел в ее глазах.

— Я не за этим разговором пришла. — Сказала она и выдохнула резко, будто вспоминая, зачем вообще влетела сюда.

Я скрестил руки на груди, глядя на нее, в полусмехе, полугневе.

— Если забираешь его из садика, — ее зубы скрежетали, но голос остался твердым, без крика, — дай мне хотя бы знать. Чтобы я не сходила с ума.

Она обошла меня боком, не глядя в глаза, и просто вышла, оставляя после себя запах ее духов и дрожь в воздухе. А я остался стоять, сжимающий рубашку в кулаке, и чертовски злой на то, что даже сейчас она умудряется ломать мне голову одним своим «возможно».

Я вышел из квартиры, слыша, как за спиной на кухне тихо звякает посуда и голос Кати вперемешку со смехом мелкого растворяется за дверью. В коридоре пахло новым деревом и чем‑то домашним, отчего внутри закололо странное ощущение чужого уюта. Щелкнул замок, и я спустился вниз, ступая тяжело, будто каждая ступень забирала часть злости, а потом возвращала ее обратно.

Во дворе было тихо, слишком тихо для этого серого бетонного муравейника. Я открыл машину, бросил на соседнее сиденье ключи, плюхнулся за руль и на пару секунд закрыл глаза. Сигарета сама нашла губы, огонь зашипел на ветру, и в салоне запахло дымом. Расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, почувствовав, как кожа под воротником наконец дышит. Локтем облокотился на дверь, затянулся.

Смотрел перед собой, но видел не дорогу, а стены той квартиры, ее глаза. Как она смотрела на меня — будто мы чужие, и в то же время будто знала каждую трещину в моей душе. Чертова женщина.

— Может, я твоя судьба? Вдруг мы с тобой на роду написаны, как вон в этих дамских романах? Будем вместе семки грызть, детей растить, по вечерам "Поле чудес" смотреть?

Теперь точно дернулась. Незаметно, но факт.

Я усмехаюсь, чуть ближе поддаюсь к ней.

— Ты, я смотрю, барышня интеллигентная. Но скажи честно — не скучно ли тебе с собой? Или ты и в зеркало без эмоций смотришь?

— Отвали.

Голос все такой же ровный. Четкий, резкий, будто она не ответила, а вердикт вынесла.

— Катя-Катерина! Маков-цвет! — голос. Шуркин. Удар молнией по спине. Оборачиваюсь — троица моя стоит в сугробе, как хор алкашей с душой бардов. Шурка ухмыляется, Рыжий дирижирует, Костян уже вставил спичку в зубы, как будто микрофон.

— Без тебя мне сказки в жизни нет! — в три глотки, как в кабаке.

Я не сдержался. Улыбнулся, широко, до боли в щеках, и, повернувшись к окнам, крикнул, будто сердце наружу выплюнул:

— В омут с головою!! Еееесли не с тобою!!!

Я выпустил дым, и вдруг на заднем сиденье взгляд зацепился за одинокую машинку, одну из тех, что он сжимал в руках, будто это ключ к целому миру. Смешно, да? Я мог держать в руках оружие, бумаги на миллионы, а вот этот кусок пластика — первый раз за много лет пробил броню. Взял ее в ладонь, она казалась легкой, как жизнь, которой я ни хрена не знал.

Провел пальцем по ее крыше и поймал себя на том, что улыбаюсь — криво, устало, почти зло. И в этой улыбке было все: злость на Катю, на себя, на гребаную судьбу и на то, что этот мелкий чертенок смог вытащить наружу то, что я закопал глубже тюрьмы.

Никогда, блядь, не думал, что окажусь в этой роли — отец. Слово, от которого у меня всегда внутри что-то ледяное поднималось, будто железная дверь захлопывалась. Я рос с таким, который умел только орать, ломать и смотреть так, что хотелось провалиться под пол. Я клялся себе, что не стану таким, а потом поймал себя на том, что страшусь: а вдруг кровь не обманешь, вдруг это во мне уже прошито, и я буду таким же холодным ублюдком, что вместо того чтобы держать пацана за руку, станет его первой травмой.

А я хочу другого. Черта с два, я хочу стать ему стеной, но не той, что давит, а той, о которую можно опереться. Хочу, чтобы у него ни разу не дрогнули пальцы, когда он скажет: это мой отец. Хочу, чтобы он мог прийти ко мне с любой херней — сломанной машиной, страхом, первой дракой — и знать, что я не отвернусь. И от этого желания жжет под ребрами так, что дыхание срывается.

Я хочу защитить его от мира, от себя прежнего, от того дерьма, в котором мы все крутимся. Но страшнее всего защитить от того, что внутри меня самого.

Ты не будешь бояться меня, мелкий. Ни одного раза. Клянусь.

Я не стану таким, каким был мой отец.