Бандитская любовь. Зареченские

Глава 8

Катя

Утро началось с запаха каши и влажного мыла, которым всегда отдает садиковский коридор — будто время здесь застыло на одном и том же утре, вечном, сером, но почему-то теплом. Я вошла в группу, привычно улыбаясь, и дети как по команде вскочили с маленьких стульчиков — кто-то бежал обниматься, кто-то кричал из угла: "Катерина Сергеевна, у Артема сопли!", кто-то уже успел намазать пластилин на окно. Моя маленькая армия. Бесконтрольные, шумные, смешные, вечно голодные до ласки и внимания.

— Так, солдатики мои, построились! — крикнула я весело, хлопнув в ладоши. — Кто не успел, тот после тихого часа будет вытирать носы остальным!

Смех, визг, хлопанье босыми пятками по линолеуму — не жизнь, а музыкальный ящик с хаосом вместо мелодии. Я наклонилась к Машке, застегивая на ней свитер, в который она упорно лезла головой вперед.

— Маш, ты почему у нас как торпеда? Спешишь кого сшибить?

— Ага! — хихикнула она, вытирая нос о мое плечо, — Деда Мороза!

— У нас октябрь, Маш. Дед Мороз сейчас на юге, в отпуске.

— Он ко мне во сне приходил, — уверенно заявила она и побежала к шкафчикам, забыв уже про свитер.

В углу Тимка усердно крошил печенье на ковер. Я подошла молча, присела рядом, наблюдая, как он выстраивает из крошек "гараж". Он не говорил почти совсем, только взгляд у него взрослый, тяжелый. Я положила руку ему на плечо, и он посмотрел, не испугавшись, просто посмотрел — будто взвешивал, можно ли мне доверить свою тишину.

— Строим? — спросила я.

Он кивнул.

— Тогда давай помогу крышу сделать. А то дождь пойдет — машинам хана.

И он протянул мне половинку печенья, как кирпич.

В такие моменты я чувствовала, что не зря живу. Не зря поднимаюсь в пять утра, не зря учу себя улыбаться, даже когда внутри скребет. Здесь никто не спрашивал, кем ты была и кого потеряла. Здесь ты — Екатерина Сергеевна, которая лечит пластырем разбитые коленки и знает, как спрятать страх в крепком "все будет хорошо".

Я успела только встать, как вдруг сзади раздался топот маленьких ножек и кто-то со всего разбега влетел мне в ноги — обнял крепко, будто боялся, что я могу исчезнуть. Я даже пошатнулась от неожиданности, но тут же узнала его запах — немного ваниль, немного уличной пыли и мятной зубной пасты, которую он ел больше, чем чистил ею зубы. Мой Леша.

— Мааам! — пропищал он, задирая голову и улыбаясь так, что на щеке появилась ямочка. — А мы гулять пойдем с тобой? После садика? Очень-очень надо!

Он смотрел на меня снизу вверх, весь в каком-то почти животном ожидании — носик красный от мороза, глаза блестят, пальцы цепко вцепились в мой фартук. Я присела, взяла его за щеки и поцеловала в лоб.

— Пойдем, если ты пообещаешь, что не будешь кидаться палками в прохожих, как в прошлый раз.

Он сразу надулся, глаза бегают.

— Я не сильно! Он сам попался! Он… мимо шел!

— Леш.

— Ладно… — буркнул он, — не буду. Только чуть-чуть. Можно?

— Только если пообещаешь держать меня за руку.

Он закатил глаза, как взрослый, и вздохнул громко.

— Ну лааадно… но ты мне купишь булку! С сахаром! А еще… можно банан?

— Банан зимой — ты с ума сошел?

— Ну… я просто спросил, — пожал плечами он и снова прижался ко мне, теплый, смешной, живой.

Я закрыла глаза и вдохнула его запах — как будто душа моя на секунду перестала болеть. Он не знал ничего. Он не спрашивал, не говорил, просто был рядом. Маленький мальчик с тяжелым именем и незримым грузом за спиной, которого я оберегу ценой чего угодно.

Он уже побежал обратно, прихрамывая на одном ботинке — тот всегда сползал — и закричал на ходу:

— Маааам! Смотри, я динозавр! Я тебя съем, если не пойдешь со мной!

— Только после обеда! — крикнула я в ответ и засмеялась.

И в эту секунду мне показалось, что, может быть, все будет не так страшно. Пока он рядом — я держусь. А если даже и весь мир против — я за него глотку перегрызу кому угодно. Потому что он — мой. Все. Моя жизнь теперь не про страх. А про него. Про Лешу.

Леха

Детский сад был окружен ржавыми железяками — криво сваренные прутья, облупленные от времени, вросшие в землю, как кости старого зверя. Я стоял с руками в карманах, прислонившись плечом к забору, и смотрел, как в глубине двора копошатся дети. Верещание, визг, крик, звонкий смех — все это било в уши, как щелчки спичек о наждачку. Территория — как клетка, только с детскими качелями.

Глазами шарю по окнам — не она ли? Нет. Мелькают воспитательницы в фартуках, в халатах — чужие лица. Я уже было собрался уходить, как слева доносится всхлипывание. Настоящее, детское — не каприз, а обида. Оборачиваюсь.

Сцена как из плохого фильма — пацан, мелкий, коричневые вихры торчат в разные стороны, нос в слезах, ручонки тянутся сквозь прутья — за машинкой, что упала по ту сторону. Он тянется, психует, пинает землю ногой и орет в голос, словно весь его мир — это эта долбаная игрушка, что упала туда, где ее не достать.

Я молча подхожу, опускаюсь на корточки. Машинка валяется у забора — пластмассовый "Москвич", облупленный, но с номерами. Поднимаю, рассматриваю, и взгляд поднимаю на него. Он уже замер, глаза уставились на меня — не со страхом, с любопытством. Сжал пальцы на решетке, сопли под носом, губы подрагивают.

— Дайте, пожалуйста, машинку… — шепчет он так, будто мир рухнет, если я не отдам.

— Держи, мелкий, — хриплю я и протягиваю.

Он от радости хватает машинку и улыбается — по-настоящему, так как могут только дети. Чисто. Без дерьма и двойных смыслов.

— Спасибо! Я не мелкий! Я Леша!

Я почти усмехаюсь. Почти. В уголке губ что-то дрогнуло.

— Тезка значит… Я тоже Леха.

Он кивнул с серьезным видом, машинку прижал к груди.

— Я пойду… Мама не разрешает с чужими говорить.

— Даже если этот чужой спас твою тачку от позорной смерти?

Он задумался, а потом выдал:

— Все равно нельзя… но спасибо. Я… я вас угощу булочкой с сахаром! И бананоооом! Мама обещала купить!

Повернулся и побежал обратно, оставляя за собой след радости, как хвост кометы.

— Бананы… зимой… — буркнул себе под нос.

Я закурил. Щелкнул зажигалкой, чуть прикрыл ее ладонью от ветра. Сигарета медленно тлела в пальцах, дым вырывался на свободу, как злость изнутри, размытая и вязкая. Я втянул воздух, выдохнул в сторону, глянул по сторонам — мелкий уже растворился среди других, кричащих и скачущих по асфальту. Хриплое, ворчливое "пап-пап-пап!" разносилось с разных концов двора. Я уже собирался развернуться и уйти. Поднял плечо, поправил воротник и шагнул в сторону машины, когда вдруг снова услышал этот писклявый голос, четко, как удар под ребра:

— Ма-мааа, пойдем за булочкой с саха-ром!

Я остановился. Уголки губ дернулись в ухмылке — ну вот, пацан слово держит, угощать пошел. Я уже хотел идти дальше, но тут…

— Сейчас пойдем, как и обещала.

Сигарета зависла в пальцах. Глаза в землю. Голова стучит.

Не может быть.

Развернулся медленно, как будто все замедлилось в гребаном фильме. Перевел взгляд — и сердце в ребра вмазалось.

Катя.

Стоит в пяти метрах, в пальто, с пакетом в руке. Волосы убраны, как раньше, когда она шла на работу. Губы шевелятся — она улыбается. Глаз не видно — ветер дует, она прикрывает рукой лицо. Но я знаю. Я знаю эти пальцы. Я мог бы их по косточкам узнать в темноте.

И рядом с ней — мелкий.

Держит ее за руку.

Пацан с коричневыми вихрами, тот, кому я минуту назад отдал машинку. Говорит ей “мама”. Смотрит на нее снизу вверх, так, как смотрят на что-то святое, как будто она центр его мира. А она гладит его по шапке.

И меня вырубает изнутри.