Бандитская любовь. Зареченские

Глава 22

Катя

Я в тот момент даже не сразу поняла, что дышу слишком часто, будто заглотнула ледяную воду и теперь задыхаюсь. Сердце колотилось так, что в ушах стоял гул, ноги подгибались, но я заставляла себя стоять, хотя каждое его слово било, как удар в солнечное сплетение.

— Что ты здесь делаешь? — выдавила я, и голос предательски дрогнул, срываясь на шепот.

Его здесь не могло быть. Не должно. Я знала, что Андрей сидит — в очередной раз, второй или третий, уже сбилась со счета. Там ему и место. Но он стоял в моей двери, живой, и смотрел так, будто знал, как будет ломать меня по косточкам.

— Обожаю эти рожи, — ухмыльнулся он, — когда старые знакомые видят меня на свободе.

— Ты… сбежал? — спросила я сипло, чувствуя, как спиной уперлась в край стола, будто это был последний заслон между мной и ним.

— Думаешь, если бы я сбежал, первым делом примчался бы к тебе? — фыркнул он с насмешкой, как будто я сказала что-то совсем глупое. — Меня выпустили еще в восемьдесят девятом, Кать. Но даже твой Гена об этом не знал. Я тогда думал, в девяностых заскочу к брату на день рождения… сделаю сюрприз. А сюрприз, знаешь, вышел для меня — брата-то убили.

Он говорил это почти равнодушно, но от каждого слова холод расползался по коже, пробирался под ребра, в самое сердце.

— Безжалостно, на твоих глазах, да? — его губы растянулись в кривую усмешку. — Ты, наверное, так переживала… Хотя, сомневаюсь. Вы ведь с тем ублюдком, — он даже не назвал имени, — за спиной у Гены крутили, трахались.

Я почувствовала, как меня бросило в жар и холод одновременно.

Его взгляд медленно скользнул вниз, на мой живот, и потемнел.

— Бьюсь об заклад… это его.

Рука сама легла на живот, как щит. Дышать стало труднее, как будто воздух в комнате сгустился, стал тяжелым и липким. Андрей сделал шаг, медленный, как у хищника, и достал из кармана раскладной нож. Щелчок. Лезвие блеснуло, как лед под солнцем.

— Ты не понимаешь, Андрей… — я уже не могла держать голос ровным, слезы хлынули сами, горячие, обжигающие.

Он остановился прямо напротив меня, как будто это была дружеская беседа, и приставил лезвие к моему животу. Я обняла себя, закрывая ребенка, прижимая руки так, что побелели пальцы.

— Нет… нет! Пожалуйста, не делай этого! — слова рвались сквозь рыдания.

— Это плод, Кать, — его голос стал тихим и липким, как змея, ползущая в ухо, — того самого шакала, что убил моего брата. И ты носишь его под сердцем.

— Андрей… убери нож… — я тряслась так, что зубы стучали.

Он чуть приподнял брови, словно оценивая мою панику.

— Ребенка я, может, и не трону. Пока. Но вас обоих, рано или поздно, сотру в пыль. Понимаешь? Это слишком легко — убить вас прямо сейчас. Я хочу, чтобы ты жила. Чтобы каждый гребаный день ты просыпалась с этой тенью за спиной. Чтобы ты знала, что я рядом, что я жду. И что каждая твоя минута — в долг.

Я сглотнула, но в горле встал ком, и слова не вышли.

— С Лешей я встречусь сам. И поверь, это будет не чай с печеньками. Но пока… — он повел ножом по животу, не режа, а едва касаясь, оставляя холодную стальную дорожку, от которой кровь в венах застыла. — Запомни, Кать: никакого Леши больше нет. Ни писем, ни звонков, ни встреч. Ничего. Годы пройдут, сын станет взрослым, но он никогда не узнает, кто его отец. Никогда. Если только, конечно, ты не хочешь, чтобы твой мальчишка закончил так же, как Гена.

Он улыбнулся, но в этой улыбке не было ни капли тепла — только обещание конца.

— Зачем тебе это? — спросила я, и голос дрогнул, как тонкая стеклянная грань перед трещиной. Я искала хоть каплю логики в его словах, цеплялась за нее, как утопающий за доску, но не находила. Андрей мог просто убить нас всех здесь и сейчас, и, зная его, я понимала — он, черт возьми, мог. У него в глазах не было ни страха, ни колебаний, только холодное, упрямое намерение.

Он наклонился чуть ближе, и я почувствовала запах дешевого табака, железа и чего-то еще, от чего в животе похолодело. — Да потому что вы встретитесь, Кать. — его голос был сиплым, надломленным, но в нем слышался звериный азарт. — В конце концов судьба снова сведет вас, куда бы ты ни спряталась. И я буду тем, кто встанет на ее пути и перекроет вам кислород.

Он говорил спокойно, но каждое слово было как капля кислоты, прожигающей до костей. — Нет хэппи-энда в этой истории. — он криво усмехнулся. — Рано или поздно вы заплатите. Высокую цену. Может, эта цена — год. Может, пять. Может, двадцать.

Я поняла, на что он намекает, и сердце сжалось, когда его взгляд скользнул на мой живот.

— И не я вас добью, — прохрипел он, — вы сами себя убьете. Каждый день будете глотать этот страх, этот яд, пока не задохнетесь, будете жить в этой боли. А я… — он плюнул на пол, — я просто посмотрю, как вы разваливаетесь по частям, пока ваш сын будет гнить под землей рядом с Геной.

В тот момент я поняла, что он не врет, и что смерть от его руки была бы милосерднее.

Это был один из самых паршивых, самых тошнотворных дней в моей жизни, и не потому, что что-то закончилось — наоборот, с той секунды, как он вышел за дверь, все только началось. Страх поселился во мне, как крыса в подвале, и грыз изнутри, не давая спать, есть, дышать. Я ждала момента, когда Андрей вернется по-настоящему — не с пустыми угрозами, а чтобы добить, чтобы оставить меня на полу в луже крови, и при этом он словно уже был рядом. Мне чудилось, что он стоит за окном, что я слышу его шаги в коридоре, что он прячется в тени сарая, что его взгляд прожигает мне затылок. Я могла замереть на кухне с ножом в руке, прислушиваясь к каждому шороху, и даже чайник начинал казаться мне предвестником беды.

У меня действительно лежало несколько писем для Леши — кривые, перепачканные слезами и чернилами листы, которые я мучительно писала ночами. В них было все: слова, которых я никогда не сказала ему в глаза, признания, что он был единственным, кто заставил меня поверить в свет, проклятия себе за то, что оттолкнула его, и жалкие попытки объяснить, почему я не могла уйти от Гены. Для кого-то эти письма могли бы показаться любовным романом, из тех, что читают украдкой под одеялом, но для меня это были страницы, написанные кровью, изнутри. Я рвала их, сминала, переписывала, снова рвала — пока руки не начинали дрожать, а сердце не било в висках так, что в глазах темнело.

И в тот же вечер, после визита Андрея, я вышла в сад и закопала их глубоко под землей, туда, где даже черви их не достанут. Потом вернулась, вымыла руки, вытерла ногти щеткой, как будто смывала улики, и приказала себе стереть их из памяти. Чтобы никогда, ни при каких обстоятельствах не вспомнить, что они были. Потому что теперь я не могла рисковать сыном. Ни одной буквой, ни одним словом.

Каждый гребаный день я боялась — того, что он пойдет в школу и не вернется, что в дверь постучат, что я открою и увижу эти черные глаза, что мне придется выбирать, кого спасать, а кого оставить. И вот сейчас, сидя здесь, у Леши, я зла на себя до дрожи, до скрежета зубов, за то, что допустила это, за то, что позволила чужому страху управлять моей жизнью. Хоть я и не видела Гену с девяностого года, хоть он для меня уже давно мираж, сон, расплывшееся пятно на стене памяти, он все равно вызывает во мне животный ужас — такой, что внутри все стынет, что ноги становятся ватными, что руки холодеют до ломоты. Ужас от того, что он может быть еще жив, что найдет нас, что сделает все, что когда-то сказал.

И если это случится, виновата буду только я. Потому что тогда я выбрала молчать, тогда я закопала письма, тогда я оставила Лешу в неведении.

Единственная надежда — что Андрея снова посадили. Или убили. Что он валяется где-то мордой в грязи, с дыркой в груди, и гниет, забытый всеми. Но вместе с этой надеждой всегда живет другое — мерзкое, липкое: что он вернется. Неожиданно. Вечером. Ночью. Когда я буду смеяться или когда буду спать. Что он появится, как появляется холод в доме — медленно, без стука, но до самых костей.