Бандитская любовь. Зареченские

Глава 11

Леша

Был ли я в ярости? Ох, сука, ты даже не представляешь. Меня трясло изнутри, как перегретый котел, и в голове один и тот же кадр — ее взгляд. Не жалость. Не страх. А это ебаное недоверие, ледяное, колючее, будто я пришел к ней не с сердцем, а с топором. Эти глаза я запомнил еще той ночью, когда меня закрыли в КПЗ, когда она смотрела, как меня уводят, а внутри у нее уже все решилось. И теперь — снова. Слова ее вонзаются, как иглы под ногти: "Это сын Гены". Чушь. Ложь. Специально ковыряет, вырезает из меня самое живое. Плевать зачем. Плевать, что там у нее в башке. Мы и через это пройдем. Даже если не с ней. Но я буду со своим сыном. Мой пацан. Моя кровь. И меня не остановит ни ее язык, ни ее страхи. Но сначала у меня встреча. С одним козлом. С тем, кто думал, что можно стоять рядом, делать вид, что друг, и при этом держать все в себе, не сказать ни слова. Подлый, вежливый сучонок.

Без плана, без тормозов. Увидел его, жующего булку, в форме, с рожей, будто у него все под контролем. Замахнулся и врезал по челюсти, пока он даже не понял, откуда ветер дует. Щелкнуло красиво. Потом схватил за ворот этой его милицейской рубашки, и впечатал в стену, пока бетон не затрещал.

— Ты сдурел, придурок?! — Шурка, офигев, дернулся, оттолкнул меня, но было поздно.

— Такой преданный, мать твою, друг… Документы собирал, чтоб меня выпустить, приходил, чтоб навестить… — я цедил сквозь зубы, улыбаясь, как сумасшедший, с глазами, в которых плавала вся зона, вся моя злость, вся моя правда. И снова толчок — прямо в грудь. Он врезался спиной в стену, глядя на меня уже с другим выражением: злость, обида, неуверенность.

— Но, сука, сказать мне, что ты ходил к Катьке… что у меня, блядь, сын, — не смог, да?! Сучара! — рыкнул я, стиснув кулаки, и в этот момент он зарядил мне в челюсть. Пощелкало в ушах. Неплохо. Надо бы потренировать реакцию.

Я не стал сразу отвечать. Просто смотрел. Он дышал тяжело, будто сам только осознал, что мы уже не в тех дворовых разборках, где потом мирились за сигарету.

— Это не мое дело. Больше не мое. Ты закрылся, Леха. Перешел на сторону зэков, ты там теперь живешь. И теперь от меня помощи хочешь?

— Какой нахуй помощи? — выплюнул я. — Я хотел, чтоб ты просто сказал. Поставил в известность. Ты знал!

— Она просила. Не рассказывать. Видеть тебя не хотела, слышать не могла. Она буквально спряталась от тебя, бляха! — его голос дрожал, но не от страха — от злости. Тоже держал все в себе.

Я провел языком по нижним зубам, чувствовал, как под пальцами кровь уже сочится с рассеченной брови, и ухмыльнулся гадко, мерзко, чтоб его взбесить.

— Подкаблучник, ебаный… Как Алина тебя вообще выносит? С твоей-то слизью?

Он взорвался. Как я и ждал. Метнулся на меня, с разворота, в челюсть, потом в бок, я поднырнул, зарядил в живот, потом в нос. Звук был мерзкий — как когда кожа рвется по шву. Мы катались по полу, грохотали, кто-то кричал. Его губа лопнула, у меня бровь. Хрипели, матерились, рычали, срывались, как звери, которых держали на поводке слишком долго.

Потом просто встали. Как будто по команде. Он плюнул в угол, вытер губу рукавом, я отдышался, держась за стену, кровь капала на пол. Он посмотрел на меня, не как враг, не как друг — как на родню, которой нельзя верить, но и не любить невозможно.

— Мой тебе совет, Леха, как старому другу, — прохрипел он, поднимая мундир с пола. — Если хочешь ее вернуть… будь с ней Лехой. А не Бешеным.

И ушел. Просто ушел. А я стоял, чувствуя, как по лицу течет кровь, как внутри стучит ярость, как весь мир вокруг снова качнулся. Возможно он прав. Но сейчас мне было похер. Сейчас я хотел только одного — видеть сына. И кто бы мне ни врал, я уже знал, что он мой.

Хорошо иметь связи — настоящие, не бумажные, не на словах, а те, что в кровь вросли, с кем пил, с кем держал спину, кто тебя не сдаст, потому что знает: ты, если что, закопаешь вместе. За последний год таких у меня прибавилось. Я больше не бегаю, не дерусь за воздух — теперь я выбираю, с кем говорить, с кем молчать, кого за стол сажать, а кого под него. Жизнь научила: не надо быть правильным, надо быть нужным. Я шел по улице, серый асфальт, облупленные стены, вонючие забегаловки, пустые витрины, в которых отражается прошлое. Мимо кафе, мимо пивных, мимо людей, которых не существовало. Пока не увидел ее. Через стекло. Одна, у окна, с чашкой, с книгой.

Я зашел без звука, дверь тихо скрипнула, как исповедь, прошел, не спеша, сел напротив, не спрашивая, не извиняясь. Она вскинула взгляд, поправила очки на переносице, как будто это могло помочь ей лучше разглядеть, кто я такой. Недоумение на лице — настоящее, как у училки, которую застали на рынке за покупкой самогона.

Женщине за сорок, строгая, сухая, губы тонкие, взгляд оценивающий, но не сломанный. Мне плевать. Я не пришел с цветами.

Я положил руки на стол, переплел пальцы в замок, наклонился вперед, улыбаясь почти по-театральному, голос мой был тихий, но с нажимом.

— Здравствуйте, Лариса Богдановна, — протянул я, ухмыляясь, растягивая ее имя, как нож перед горлом.

Она поморщилась, склонила голову, в голосе — натянутая вежливость.

— Молодой человек, мы знакомы?

— Нет. Мы не знакомы. Но… если я не ошибаюсь, вы сдаете квартиру девушке с ребенком. Кате и Леше. Верно?

Пауза. Она сглотнула, взгляд дернулся, руки сжались на чашке. Попал.

— Я не могу расп…

— …распространять такую информацию, да-да, конечно, вы вся из себя законопослушная, — перебил я, закатывая глаза, откидываясь на спинку стула, — А теперь давайте по-другому. Вы не хотите тратить на этот разговор весь день, да? А я могу. Я не спешу. Могу сидеть и молчать, хоть неделю. А вот вам, Лариса Богдановна, кажется, сегодня нужно ехать на дачу. К мужу. Он там, говорят, за огородом ухаживает, весь в грядках, ждет свою верную. Вы же не хотите его расстраивать?

Сказал я это тихо, спокойно, но с таким хищным холодом в голосе, что у нее рот сам открылся, как будто кислорода не хватило, а зрачки расширились, будто капли атропина капнули. Я на секунду подумал — не инсульт ли. А нет. Это страх. Чистый, осознанный, взрослый страх. Она поняла, с кем говорит.

— Мне просто нужна ваша помощь, — сказал я чуть мягче, но все так же, как лезвием по стеклу. — И после этого мы разойдемся. И никогда больше не увидимся. Ни в жизни. Ни в аду.

Она смотрела на меня, тяжело дыша, выровняла спину, как будто хотела выдавить из себя хоть тень гордости, а потом кивнула. Медленно. Как перед операцией без наркоза.

Вот и славно.

Катя

Я забрала Лешу из садика как зомби, как будто у меня тело — оболочка, а внутри — пустота, голая, выжженная, немая. Он бежал ко мне, обнял за ногу, рассказывал что-то про машинки, про кашу, а я кивала, улыбалась, даже смеялась в нужных местах, только все это было не мной, а какой-то другой женщиной, как будто я надела чужую кожу и примеряю, сойдет ли. Все вокруг шло как в тумане — дорога домой, светофоры, шум, дворник с вонючей сигаретой, лифт, скрип замка. Я все делала по привычке, по накатанному, как актриса без слов — переодела Лешу, покормила, помыла, почитала перед сном его любимую книжку про паровоз, а сама внутри не слышала ни строчки. Потому что перед глазами стоял он. Его взгляд, его губы, его голос, это проклятое слово «Катенька», которое у меня отозвалось, как пощечина. На затылке будто остался отпечаток — его рука, его прикосновение, его дыхание, от которого бросало в дрожь. Его запах въелся в кожу, в волосы, в череп, как одеколон с послевкусием прошлого, и я не знала, хочу я его забыть или вечно носить под кожей. Он… стал другим. Это больно. Это неправильно. Это чужой мужчина в теле того, кого я когда-то… Я сделала глубокий вдох.

И все равно — сердце стучит, как предатель. Я помню, каким он был. Горячим, вспыльчивым, резким — но при этом добрым, настоящим, будто с оголенным нервом жил. Он умел смотреть так, что хотелось к нему прижаться и сдохнуть прямо там, от счастья. Он был буйный, да. А теперь… теперь он камень. Лед. Тюрьма не просто изменила его — она выжгла в нем то, за что я держалась. Он стал острым. Жестким. Ранит даже молча. Холодный, как ночь в январе, где под снегом трупы. Я заварила себе чай, руки дрожали, кружка ударялась о блюдце, как будто нервы отказываются дальше притворяться. Леша уже спал, дышал тихо, во сне держал одеяло за край, как будто боялся, что у него тоже что-то отберут. А я сидела на кухне в тишине, засыпанной солью мыслей, с чаем, который давно остыл, и с сердцем, которое никак не хотело замолчать.

Стук в дверь прозвучал резко, отрывисто, не как у соседей — те всегда вежливо, по два коротких, с паузой, чтобы ты успела отдышаться и собраться с мыслями. Этот был другой. Глухой, как по гробовой крышке. Я вздрогнула. Рука замерла над чашкой, все тело будто сжалось в одну точку. Не так уж и поздно, девятый час, но все равно — не то время, когда люди приходят с хорошими новостями. Я встала, медленно, как будто ноги налились свинцом, и прошла в коридор, босиком по холодному линолеуму, с внутренним комом, который рос с каждым шагом. Снова это время. Снова это чувство, как будто кто-то наблюдает, как будто он там, за дверью, с сигаретой, с цепочкой, с этим своим хищным молчанием. Сердце колотилось, будто хотело вырваться, и я не знала, чего больше — страха или надежды. Я молилась, чтобы это был не он. И молилась, чтобы именно он. Противоречие, как нож в животе — и тянет, и давит, и не вытащишь. Я прижалась к глазку, ничего. Стекло мутное, как и мысли в голове. Отперла защелку. Открыла дверь медленно, не сразу, будто от этого зависело, выживу ли я. И когда она распахнулась, я замерла.

— Лариса Богдановна? — удивленно выдохнула я, не веря своим глазам.