Я спустилась в гостиную. Она была погружена в тишину, словно склеп, где время остановилось, а воздух застыл в вечном покое.
Луна, пробиваясь сквозь плотные занавеси, мягко освещала пол, отбрасывая на него серебристые блики, которые скользили по гладкому паркету, как призраки.
Рояль, величественный и мрачный, стоял в тени, покрытый чёрным бархатом, словно гроб, хранящий в себе тайну, которую я боялась нарушить.
Я остановилась.
Сердце билось в горле.
В этой тишине я ощущала присутствие чего-то неизведанного, чего-то, что манило меня, но одновременно и пугало. Я знала, что стоит мне прикоснуться к крышке рояля, как мир вокруг меня изменится. Я чувствовала это в воздухе, в каждом вздохе, в каждом ударе сердца.
Больше всего на свете я хотела услышать эту мелодию.
Ту самую, что когда-то звучала здесь, наполняя комнату светом и радостью.
Она была частью меня, частью моей души, и я чувствовала, как она начинает ускользать, как память уже начала стирать её из моего сознания.
Я должна была её вернуть, должна была услышать её снова, хотя бы на мгновение.
Я откинула бархат с крышки пианино, и оно отозвалось мягким, приглушенным звуком.
В полумраке комнаты инструмент блеснул полированной поверхностью, словно предупреждая меня: «Ты не готова».
Я посмотрела на клавиши, вспоминая мелодию, которая была в моем сердце, но пальцы никак не могли найти нужной ноты.
Я перебирала клавиши, надеясь, что кто-то придет и покажет мне, как это делается. Но гордость не позволяла мне попросить помощи. Я не могла признаться, что не знаю, как играть эту мелодию.
Гордость не позволяла мне прийти.
Не позволила попросить.
Но потом я поняла, что гордость — это ерунда.
Если я хочу отомстить, я должна сначала быть хорошей.
Я должна поверить в то, что я хорошая, и что он должен поверить в то, что между нами все ссоры постепенно сошли на нет.
Что я наконец смирилась с тем, что случилось.
«А что? Разве ему можно измываться над моими чувствами, играя в призрака? Заставляя меня поверить в то, что любимый рядом?» — подумала я. И эта мысль укрепила меня в моей вере.
Мне казалось, что месть — это точка. Стоит поставить ее в предложении боли, как боль закончится. Что будет потом? Я не знаю. Наверное, пустота. Но пустота лучше, чем боль!
Это будет такая сладкая месть…
Слаще которой я не смогла придумать ничего.
А потом будет бал. И на балу я сделаю свой второй ход.
Я направилась к его кабинету, чувствуя, как каждый шаг отдается эхом в моем сердце. Дверь была приоткрыта, словно приглашая меня войти, но я замерла на пороге, не решаясь переступить порог.
«Ну что ж! Давай!» — подбодрила я себя.
Агостон сидел за массивным деревянным столом, погруженный в свои мысли. В свете лампы его лицо казалось высеченным из камня, а глаза, скрытые за стеклами очков, блестели, отражая свет. Он что-то писал, и я могла видеть, как его рука уверенно скользит по бумаге, выводя строки, которые заставляли его брови хмуриться.
Интересно, что он там пишет? Надо будет прочитать!