Жестокии развод

3. Подарок под елку Галя

Думаю, что мне полагалось громко возмутиться, начать орать, устроить истерику, пусть в ход все мои познания в обсценной лексике, но ни один из этих вариантов не был притворен в жизнь. Если честно, даже не было попыток, потому что я просто застыла, лишилась дара речи и дара даже мысленно ее формировать во что-то адекватное.

Пустота.

Глухой, крепко сжатый вакуум вместо мозга или хотя бы собственной личности. Поэтому теперь вместо того, что получает любая другая женщина в похожей ситуации, например, какие-то банальные «прости, я не знаю, как так получилось», я сижу за столом на своей кухне рядом с женщиной, которая только что взорвала все вспомогательные колонны, которые держали мою жизнь и казались такими крепкими…

Черт, какими же крепкими и надежными они казались…

С другой стороны, я не уверена, что даже если бы я устроила разнос, то получила бы что-то, что получает любая другая женщина в моем положении. Все определяется очень просто – любовью, которой здесь нет. Нет ее, понимаете? Я больше нелюбимая женщина, и вместо теплоты, вины и сожаления чувствую лишь раздражение и некое…черт, желание побыстрее развязаться.

Этот разговор вызывает в окружающих меня людях чувство, которое ни с чем другим не спутаешь. Так относятся к человеку, от которого хотят побыстрее отделаться.

Тишина.

Густая, липкая тишина оседает на наших плечах, словно груз. Я могла бы пытливо смотреть на Толю и пытливо требовать от него той самой реакции, которую все логично и требуют, но я не смотрю. Иногда собственные ожидания разбивают тебе сердце гораздо больше того, что на самом деле происходит. Не помню, кто это сказал, да и не уверена, что фраза звучит именно так, но близкая по смыслу.

ДЗИНЬ!

От внезапно прогремевшего таймера вздрагивают все. Он звучит, как залп пушки перед боем, который решит дальнейшую судьбу всего человечества. Для меня, само собой. Здесь решается исключительно моя судьба. Только моя. Для остальных это все еще просто тяжелый и неприятный разговор, от которого хочется побыстрее отмахаться.

Любовь Прокофьевна оборачивается на встроенную духовку, потом смотрит на меня.

– Пахнет вкусно.

Не знаю, что это? Что? Явно не намек на приглашение отужинать с нами. Она здесь не для этого. Для другого…

Зачем? Я не могу выяснить. Молча оббегаю ее взглядом, потом опускаю его, натыкаясь на дорогущие украшения, на ее костюм, который сидит точно по фигуре, потому что не купленный в магазине, а сшитый на заказ. На манеру держаться. Любовь Прокофьевна – воистину воплощение железной леди, которая, даже переступив порог чужого дома с такими новостями, может позволить себе держаться так, будто ничего не происходит.

– Думаю, нам пора приступить к разговору, – подтверждает мои слова легким кивком и требовательным взглядом в сторону Анатолия, – Первый шок прошел. Твоей жене пора узнать всю правду. Я могу сама, но мне бы не хотелось этого. Все-таки мужчина сам должен брать ответственность за свои поступки. Или нет?

Я чувствую, что в сказанном есть какой-то потайной код, но он от меня ускользает. Очевидно, не от Анатолия. Мой благоверный (что в свете последних событий звучит скорее как шутка) еще пару мгновений смотрит на Железную леди, потом подбирается и кивает. Она словно передала ему какое-то сообщение! Серьезно! Не азбукой Морзе, а какими-то неведомыми гляделками. Из тех, что возникают, только когда ты знаешь кого-то очень. ОЧЕНЬ. Хорошо.

Неприятное предчувствие вошкается где-то под кожей, а когда Толя смотрит на меня, то я все прекрасно понимаю. Мне не показалось. Они действительно знают друг друга очень хорошо. И не только они! Мои собственные дети прекрасно понимают, что здесь происходит, а главное – что будет происходить.

– Мы разводимся, – звучит голос Толи, который сейчас больше похож на еще один снаряд.

Только если таймер был больше предупредительным выстрелом, то этот сразу в сердце. Точно в цель.

Мне требуется пару мгновений, чтобы осознать услышанное, но речь на этот раз работает быстрее мозга. Я не сама…оно как-то так получается, что наружу выскальзывает отвратительный, некрасивый, унизительный вопрос.

– Что?…

Пусть он скажет, что это шутка. Не шутка? Хорошо. Тогда пускай это будет просто необходимость! Какая-то дурацкая, пусть даже фантастическая, но необходимость. А все остальное – мишура; я этого не слышала. Перед лицом конца так просто засунуть голову в песок и притвориться, что за нашим столом нет еще одного человека. Незнакомого. Чужого. Ждущего…

– Давай только не будем притворяться, что к этому давно не шло.

Давай. Я не буду притворяться, что ожидала чего-то подобного. Возможно, серьезного разговора? Неприятного? Непростого? Но точно не такого поворота событий. И хотя бы немного теплоты? Который здесь, конечно же, нет.

Я узнаю этот взгляд. Видела его уже. Так Толя смотрит на своих сотрудников перед тем, как уволить их за некомпетентность.

Вот что со мной происходит сейчас, да? Увольняют за некомпетентность?…

– Я уже семь месяцев встречаюсь с другой женщиной, Галя. Ее зовут Настя, и Любовь Прокофьевна – ее бабушка. Мы познакомились…

– Ты думаешь, мне интересно узнать, где вы познакомились? – хрипло перебиваю.

Возможно, кривлю душой, когда хмурюсь и поджимаю губы? Возможно, мне действительно было бы интересно узнать, если бы это был не мой муж, и не моя история в принципе. Потому что когда избушка повернулась в мою сторону, тут нет никакого интереса. Одна только глухая боль в сердце и дикая резь в спине. От ножа. От ножа, который воткнули любимые руки…

– Я бы не хотел говорить в такой момент и так, но в принципе не вижу необходимости тянуть, поэтому рассчитываю, что ты поведешь себя, как мудрая женщина, а не истеричная идиотка. Окей?

Цинично.

Каждое его слово положена иголки, которые вгоняют мне под ногти. И ладно. Ладно, я понимаю, почему нужно вести себя подобным образом с нерадивыми сотрудниками, но я-то ему что сделала? За что? Просто…твою мать, за что?

?- Я не просто подал на развод. Последний месяц я плотно занимаюсь этим вопросом, поэтому решение принято в любом случае. Ты можешь рыдать, можешь оскорблять, можешь даже кидаться тарелками. Почему бы и нет? Только это ничего не изменит: я от тебя ушел.

Хлопаю глазами. Мне сложно осознать, как почти тридцать лет можно взять, скомкать и просто…господи, выбросить на помойку? ТАК ПРОСТО! НАСТОЛЬКО ПРОСТО! И это даже не цинизм. Это что-то другое, что-то гораздо опаснее…что-то намного сильнее и глубже…

– Единственное, что может поменяться – это то, что ты получишь в перспективе.

– Размер моего выходного пособия? – переспрашиваю, он прищуривает глаза.

Хамлю. Ему не нравится. Но это не хамство, если честно. Правда. Голая правда и истина, какой я ее вижу…

– Это не размер выходного пособия, – цедит по слогам, – Не надо передергивать, хорошо? Я хочу исключить суды, сделать все быстро и убрать необходимость разводить грязь.

Потому что это репутация. Вряд ли пресса оценит, как ловко господин Никитин жонглирует женами, и как жестоко он может поступать на самом деле. Этого не поймут иностранные партнеры и те, кто выступают за семейные ценности. Таких в его мире больших денег очень много. Они любят цеплять на лицо маску и жеманно улыбаться, потому что они знают, что хочет услышать масса. Они умеют скармливать нужные тезисы, правильно себя вести и подавать себя.

Толя тоже это умеет. Раньше не умел. Когда мы друг друга любили…

– Как мужчина, – выделяет он голосом, и это очередной волной густой, токсичной обиды, опаливает мои кости.

Ведь говорит он не мне. Ей. Для нее. Для Людмилы Прокофьевны…

– Как мужчина, я обеспечу тебе достойную жизнь. Ты получишь тридцать пять миллионов и квартиру. Мое дело мы делить не будем. Я его создавал сам, ты к этому руку не приложила. Конечно, с завтрашнего дня, ты больше не будешь там работать. Это будет неудобно…

Бах! И прямо в сердце. Ха! Неудобно…интересная формулировка, согласитесь?

– Этот дом тоже останется у меня, так как я его строил для семьи. Логично, что здесь должна жить семья.

Еще один нож в сердце. Толя откровенно и холодно говорит, что собирается и дальше жить здесь, просто теперь со своей новой любовью…

– Квартира хорошая и большая, ты не потеряешь, Галя. Сто квадратных метров в районе Воробьевых гор.

Максимально далеко от его фирмы и центра. Нет, я не меркантильная, просто понимаю, почему он это делает. Чтобы его новая «любовь» случайно не столкнулась со мной где-то в пределах садового кольца. Чтобы даже мимолетно не вспомнила, что когда-то она была сукой, которая влезла в чужую семью и увела чужого мужа. А еще такая дистанция необходима, чтобы оградить меня от друзей. От его друзей, само собой. И лишней информации…

– Согласись, неплохо? Ты любишь Воробьевы горы. Там спокойно, много зелени.

Будто я старуха какая-то…

– Тебе там будет хорошо и…

– …ты просто выбрасываешь меня на улицу? Я правильно понимаю?

– Галя, не драматизируй, – жестко пресекает мое блеяние муж, – Это развод, а не конец света.

– Да, мам!

Старший сын чуть вытягивает шею и кивает пару раз.

– Никто не выбрасывает тебя на улицу. Просто так будет лучше всем, пойми правильно. Настя крутая девчонка, и папе с ней очень хорошо.

– А со мной, значит, плохо…

– Не то чтобы плохо…- сын тянет, явно не зная, какое слово подобрать, но муж жестко его пресекает.

– С тобой я задыхаюсь и будто старею сразу лет на двадцать. Пойми правильно, Галь. Не бывает отношений, которые длятся всю жизнь. Рано или поздно, но приходится признать, что любовь закончилась, а остался один удушающий быт. Зачем тратить на эту фикцию жизнь? Когда можно быть счастливым.

– А как же мое счастье?

– Я уверен, ты его обязательно найдешь.

– В районе Воробьевых гор, – киваю, Толя стягивает губы в тонкую линию.

На его щеках начинают играть желваки, и это значит, что он злится. Похоже, мой муж рассчитывал, что я просто кивну и молча уйду? Что ж…извини.

Перевожу взгляд на своих сыновей. Артур отвечает мне, а вот Артем продолжает колупать стол и молчать.

Издаю смешок, пропитанный болью от предательства, вытираю глаза, с которых капают слезы.

– А вы? Значит, не против?

– Мам, только не начинай…

– Нет, я просто хочу понять всю ситуацию, – еще один смешок, скрывающих глухой стон боли, срывается с губ.

Я указываю на Людмилу Прокофьевну и киваю.

– Вы явно знакомы. Это у нее вы планируете выторговать себе машину за тринадцать миллионов?

Артур моментально жестко краснеет и теряется. Артем жмурит глаза. В нем, похоже, еще осталось что-то человеческое, хотя, скорее всего, это все-таки другое. Он у меня мягкий. Не любит конфликты. Но брата явно поддерживает, судя по тому, что я услышала, когда они в очередной раз думали, что их никто не слышит…

– Что ты говоришь такое?! Это неправда! – Артур надувается и багровеет, потом бросает испуганный взгляд на Железную леди и мотает головой, – Я такого не говорил. Она специально!

Людмила Прокофьевна ничего не отвечает. Она только слегка ухмыляется, потирая кольцо с крупным камнем.

Артур переводит злой взгляд на меня и шипит.

– Ты специально меня позоришь?! Думаешь, так ты заставишь меня поехать с тобой?! Ничего не выйдет! И я, и Марина, и Артем понимаем отца и остаемся с ним! Ясно?! Мы остаемся с ним!

пиздец…

У меня нет других слов, и хоть я не люблю выражаться, но…какое слово еще подойдет?! Если твои собственные дети тебя продают…

Прикрываю глаза на мгновение. Мне нужно найти где-то силы, чтобы вывезти этот разговор. Нужно! Но как их найти? Когда мне от ножей в спине дышать сложно…

Хочу сбежать. Так далеко, как мне позволят собственные ноги…поэтому встаю из-за стола, на пару мгновений замираю. Просто теряюсь совершенно по-глупому в пространстве, которое было мне домом двадцать семь лет, а теперь…я будто не знаю этого места; но что страшнее – я не знаю его наполнения…

Эти люди мне незнакомы.

– Мам, – тихо начинает Артем, потом касается моей руки и чуть ее сжимает, – Так правда будет лучше. Отец любит ее, и разве ты бы хотела жить с человеком, который не испытывает к тебе этих чувств? Ты сможешь двигаться дальше, найдешь себе мужчину и будешь счастлива. А мы? Артур это сгоряча, ты же знаешь. Мы будем к тебе приезжать каждые выходные и…

Знаете, как это? Слышать подобные слова от собственного ребенка? Так больно…и если бы меня привязали к столбу и подожгли, уверена, пережить это было бы проще.

– Заткнись…

– Что?… – оторопело спрашивает, а Толя ощутимо напрягается.

– Галина, как ты…

– Что я должна подписать? – спрашиваю хрипло, а потом поднимаю на него глаза.

Толя хмурится. Из меня рвется улыбка, пропитанная ядом…

– Что? Чего ты ждал? Что я буду умолять тебя остаться? Хвататься за твою штанину и рыдать? Биться головой о пол? Что из вышеперечисленного, Толя?

– Тон сбавь.

Этот разговор становится бессмысленным. Мне до такой степени больно, что вдруг становится все равно. Просто плевать.

– Соберу вещи, а раз ты все уже спланировал, то значит, все и подготовил. Я подпишу.

Мама всегда говорила, что самое правильное, что может сделать женщина – это держать лицо. До последнего, как бы сложно ни было, ни при каких условиях не показывать никому своей боли и слез. Я особенно четко вспоминаю этот совет и особенно остро его понимаю сейчас, когда смотрю в глаза Людмиле Прокофьевне.

Не хочу, чтобы она знала.

Она не должна знать.

И они тоже. Никто…

Выхожу из-за стола и натягиваю улыбку и слегка киваю.

– Рада была познакомиться, но надеюсь, мы больше никогда не увидимся. Прощайте.

И передайте своей гребаной внучке, что я надеюсь, он когда-нибудь так же выбросит и ее. Я могу показаться тварью, но пусть она страдает сильнее меня. Пожалуйста.

Вот такой подарок под свою елку я хотела бы получить, пусть пока получаю исключительно грязные, острые угли, которыми мне все нутро перевернуло…