Измена. Бывшая любовь мужа (СИ)

Глава 35

— Ты считаешь меня неблагополучной матерью? — выкрикнула я в трубку, сжимая пластик так, что кости на пальцах побелели. Голос срывался, предательски дрожа. Звонок своему придурку мужу был актом отчаяния, в котором я тут же раскаялась. — Ты вообще в своем уме, Макс?

Тишина в трубке была оглушительной, а затем — спокойный, размеренный, до тошноты знакомый голос.

— Кто это? Варь, ты, что ли? А чего орешь, как припадочная?

Каждое его слово, ровное и ледяное, било по нервам, словно раскаленная игла. Я чувствовала, как по спине бегут мурашки ярости и бессилия.

— Макс, имей совесть! Я была все эти годы тебе хорошей женой! — голос снова подвел меня, превратившись в визгливый, чужой.

— А при чем здесь это? Тебя признают неблагополучной матерью, а не женой.

Он говорил с той ужасающей логикой, которая сводила с ума, выворачивая все с ног на голову.

— За что? За что ты так со мной? — я почти не кричала, а выла, давясь солеными слезами, которые текли по губам и заливали шею. В горле стоял ком, мешающий дышать.

— Ни за что, Варвара. НИ. ЗА. ЧТО. Я просто хочу, чтобы ты подумала в очередной раз и решила, что для тебя лучше? Быть со мной и с сыном, здоровой и обеспеченной бабой или быть одной, без ребенка и средств к существованию.

— Я буду работать, мне есть где жить! Мне помогают с сыном друзья! Что еще нужно? — я пыталась вдохнуть полной грудью, но воздух был тяжелым и густым, как сироп.

— Мне нужно, чтобы ты была рядом со мной. Всегда. Каждый день, каждую ночь была около меня. Готовила для меня ужины и завтраки, гладила мне рубашки и делала массаж. Я хочу заниматься с тобой сексом, когда захочу и как захочу. Все как раньше, Варюш. Все. Как. Раньше.

Его голос, низкий и властный, проникал под кожу, вызывая приступ давно забытого, животного страха. Перед глазами поплыли тени прошлого: запертые двери, его тяжелые шаги по коридору, ощущение себя вещью, мебелью.

— Этого больше не будет! Никогда! Понял! — я крикнула что есть мочи, вкладывая в этот крик всю накопившуюся боль и отчаяние, и резко, с силой, больно вдавила пальцем кнопку отключения.

Мгновенная тишина оказалась оглушительной. А потом волна слепой, неконтролируемой ярости накатила с новой силой. С размаху, со всей дури, я швырнула телефон об стену. Современная игрушка, хрупкая, как стекло, с сухим щелчком разлетелась на множество осколков. Блестящие кусочки пластика и стекла разлетелись по полу.

На фоне этого хаоса резко вздрогнула помощница Даша. На ее руках мой сынишка, Артем, крякнул, сморщил личико и громко, испуганно заплакал, будто почувствовав материнскую бурю.

— Тш-ш-ш, тише, тише, солнышко, — зашептала моя помощница, прижимая его к себе и спешно унося в соседнюю комнату, подальше от моего безумия.

А я, словно подкошенная, рухнула на диван, спрятав лицо в колени. Плечи тряслись от рыданий, которые уже невозможно было сдержать. Я дала себе слово не плакать, не показывать ему и самой себе свою слабость. Но тело отказывалось слушаться, выплескивая наружу всю горечь и унижение.

— Вардан, — прошептала я в мокрую ткань дивана, и это имя стало глотком воздуха. Единственная мысль, единственное спасение. Но я не могла ему позвонить. Телефон лежал мертвыми осколками у стены. Мне безумно, до физической боли, нужно было его мужское, твердое плечо. Только он мог обнять так, чтобы весь мир перестал казаться враждебным.

Кажется, я нуждалась в нем теперь больше, чем когда-либо, и эта потребность пугала своей силой. Вардан вновь стал тем самым юношей, по которому я сходила с ума когда-то, чей образ все эти годы тихо тлел в глубине сердца.

Похоже, первая любовь и правда не умирает. Она может дремать, превращаясь в светлые, но далекие воспоминания, но пламя, зажженное однажды, способно вспыхнуть с новой силой, едва на него попадет кислород надежды.

Собрав волю в кулак, я поднялась с дивана, чувствуя, как ноют все мышцы, и побрела в ванную.

Холодная вода оказалась блаженством. Я умылась, смывая с лица следы слез и гримасу боли, и осторожно, почти нежно, вытерла лицо мягким махровым полотенцем. Потом нанесла крем. В зеркале на меня смотрело изможденное лицо с распухшими, алыми веками и покрасневшим носом. Было ясно, что эта женщина только что пережила шторм.

— Надо успокоиться, Варвара. Соберись, — строго сказала я своему отражению, и в этот момент раздался настойчивый, резкий звонок в дверь.

Сердце екнуло, сделав в груди сальто.

— Вардан! — радостно, почти безумно вскрикнула я, и прежде чем ум успел протестовать, ноги уже понесли меня в прихожую.

Не думая, не глядя в глазок, не спрашивая «Кто там?», я с силой распахнула дверь, и застыла на пороге. На площадке стояла не та, чьего появления я так жаждала. Передо мной была моя мать. Высокая, прямая, как жердь, в строгом пальто и с сумочкой, плотно прижатой к боку.

— Мама? Ты? — выдохнула я, ошарашенно глядя на женщину, которая дала мне жизнь, но никогда — душевное тепло. На моем лице застыла неуверенная, жалкая улыбка. Инстинктивно я потянулась к ней, чтобы обнять, ища утешения, как в детстве, пусть даже и безнадежное.

Но мама, как всегда, сделала легкое, почти неуловимое движение назад, проигнорировав мой порыв. Она прошла мимо, как будто я была невидимой преградой, и остановилась в центре гостиной, окидывая комнату критическим, колючим взглядом.

— Я слышала, ты родила сына, — произнесла она строго, и ее слова повисли в воздухе тяжелыми гирями. — Как он? Здоров?

— С ним… с ним всё хорошо, — проговорила я, сжимая кулаки за спиной, стараясь, чтобы голос не дрогнул, не выдав, как ранит ее ледяной тон. — А что? Ты что-то хотела?

В этот момент из спальни вышла Даша с Артемом на руках, перемешивая бутылочку со смесью. Взгляд матери упал на них, и ее лицо исказилось гримасой возмущения.

— Ты не кормишь его грудью?! — это прозвучало как обвинение. Как приговор.

— У меня… у меня нет молока, — прошептала я, и горло снова сжалось, наливаясь знакомым свинцом тяжести. Эта тема была моей незаживающей раной, больным местом, в которое она тыкала с безжалостной точностью.

— Не удивлена, — фыркнула мать. — Ты всегда была ущербной и несносной девицей. Толком не доносила сына, чуть не убила его, когда у тебя случилась отслойка плаценты, а сейчас еще и кормишь всякой гадостью.

Каждое ее слово было ударом хлыста.

Я почувствовала, как по телу разливается жар, ноги подкашиваются, а в животе, там, где еще не зажил шов после кесарева, резко и жгуче дернула боль.

— Я… я… — язык будто прилип к небу, став ватным и непослушным. Голова закружилась.

— Я, я, — передразнила она меня, и в ее голосе не было ни капли сочувствия, только презрительное раздражение. — Я кормила и тебя, и Лизу до года. А ты… эх… — она махнула рукой, — непутевая мать.

— Мама, перестань! — слезы снова вырвались наружу, и я вытирала их рукавом халата, чувствуя себя беспомощным, затравленным ребенком. — Что ты говоришь такое? Мне же больно!

— Мало! Мало тебе! — кивнула она с каким-то странным, почти удовлетворенным выражением лица. — Тебе Максим предлагает вернуться в семью и начать все сначала. Чего ты уперлась как ослица?

— Откуда ты знаешь? — голос сорвался. — От Лизы? — Сердце бешено заколотилось, от возмущения перехватило дыхание.

— От твоего драгоценного мужа. Он просил поговорить с тобой и наставить, так сказать, на путь истинный.

— Я не вернусь к нему! — проговорила я сквозь стиснутые зубы, пытаясь вложить в слова всю свою твердость. — После того, что он сделал со мной и нашим сыном, пусть горит в аду!

— Ты сумасшедшая, раз отказываешься, — холодно констатировала мать. — Правильно, что он хочет забрать у тебя сына. Пусть так и будет. Неадекватная девица. Заберет, женится на Лизе, и мы воспитаем ребенка сами.

Мир перевернулся. Звуки стали приглушенными, комната поплыла.

— Мама. Мама, что ты говоришь такое?! — я смотрела на нее, не веря своим ушам. Это был кошмар. Самый страшный из всех возможных. — Я не верю своим ушам!

— А ты поверь. Если не согласишься вернуться к мужу, все так и будет.

В тот миг во мне что-то щелкнуло. Острая, режущая боль в животе, жар в висках — и вдруг наступила абсолютная, кристальная ясность. Страх отступил, уступив место холодной, стальной решимости.

— Уходи, — прошипела я сквозь зубы, и голос стал низким, чужим.

— Что ты сказала? — мать изумленно подняла брови.

— Убирайся, — повторила я уже громче и, сделав шаг вперед, схватила ее за локоть. Ее рука была твердой и костлявой. Я повела ее к двери, не обращая внимания на ее попытки вырваться. — Я больше не хочу видеть ни тебя, ни Лизы. С этого дня у меня нет матери, ни младшей сестры.

— Поганка неблагодарная! — выкрикнула она, пытаясь вырваться, но моя хватка, подпитанная адреналином ярости и отчаяния, была железной.

— Уходи! — рявкнула я ей прямо в лицо и с силой захлопнула тяжелую дверь, щелкнув замком. Я прислонилась к прохладной деревянной поверхности, вся дрожа, и прошептала в тишину прихожей: — Ты мне больше не мать.

За дверью еще секунду стояла гробовая тишина, а затем послышались удаляющиеся, гневные шаги. Я осталась одна. Совершенно одна. Но впервые за долгие месяцы — по-настоящему сильная.