Измена с молодой. Ты все испортил! (СИ)

Глава 11

Следующие несколько дней сливаются в один долгий, нескончаемый бред. Длительный стресс такой силы и мороз сделали свое дело, и, совершенно обессилев и физически, и морально, я слегла.

Я редко болела. Даже находясь в прямом контакте с заболевшими в сезон детьми. Даже когда все вокруг чихали, кашляли и стонали от ломоты. Это был драгоценный дар небес, потому что всегда активная, решительная, я ненавидела то состояние немощи и зависимости, в которое погружали людей вирусы. Но если уж я умудрялась заболеть, то делала это весьма самозабвенно: не сбиваемая температура под сорок, потеря связи с реальностью, боль в каждой клетке тела, раздирающий легкие кашель…

Чтобы не омрачать детям долгожданные каникулы, Карен отвел их к своим родителям. Собрал небольшую сумку с вещами первой необходимости и просто поставил перед фактом. Я не могла возразить — прекрасно понимала, что в недолгие промежутки прояснения едва буду в состоянии хотя бы о себе позаботиться.

Все это взял на себя он. Не отходил ни на шаг, пока я находилась в бессознательном бреду. Связь в семейным врачом, прием препаратов, ингаляции… Он буквально носил меня на руках до ванной и обратно, переодевал, кормил, сбивал температуру — и так по кругу, пока наконец через несколько дней я смогла самостоятельно взять в руку ложку и поесть немного бульона.

— Не досолил, — хриплю и откладываю в сторону приборы.

— Ну, наконец-то, — улыбается муж, — узнаю свою жену.

— Хочешь сказать, я всё время недовольна? — Его слова неприятно кольнули, хотя я и понимаю, что за ними нет намерения меня обидеть.

— Хочу сказать, что рад видеть, как ты снова хоть что-то замечаешь. — Он забирает поднос и ставит его на прикроватный столик, не переставая улыбаться. — Ксения Викторовна, ты умеешь болеть, как никто другой.

Отвечаю на его реплику слабой, вымученной улыбкой. Помню, как он испугался, когда впервые пришлось пережить эту пытку. Мы с ним шутили, что он прошел боевое крещение и теперь может подавать документы в медицинский ВУЗ.

— Какое сегодня число?

— Пятое.

— Господи, все каникулы проболела… — пытаюсь приподняться на постели. Карен без слов понимает, встает и начинает поправлять сбившиеся за спиной подушки, чтобы мне было удобно.

— А чего ты ожидала, когда в одном тонком открытом платье на морозе стояла? — ворчит он. — Как детский сад, честное слово.

— Дети?

Рассматриваю его лицо, пока заправляет края одеяла мне под ноги: покрытое щетиной, осунувшееся, с сизыми кругами под глазами.

— У наших. Очень скучают, звонят каждый день, спрашивают, когда мы их заберем. Не понимают, почему они не могут домой вернуться, — садится рядом. — Ты понимаешь, что у них тоже стресс? Мы с тобой их приучили к тому, что у нас идеальная семья… — медленно выдыхает, хмуро поглаживая колючий подбородок. — Нора взяла на себя их досуг. Водит по всем городским елкам и игровым центрам.

— А каток?

От него пахнет табаком и мятой. Наверняка, дымил без остановки. Он всегда курит, когда волнуется. Сколько не пыталась, а от этой его дурной привычки не смогла отговорить. Единственная победа — с рождением детей он перестал делать это в доме, выходил на вернаду.

— Каток оставили напоследок. Они не хотели туда без тебя. Так что давай, милая моя, скорей вставай на ноги.

— А… — боюсь, но все же понимаю, что проблема никуда не делась. Она всего лишь была на паузе. — А мы?

— Ты уверена, что сейчас надо об этом?

— А когда, Карен? Мы в тупике, понимаешь?

— Нет никакого тупика, Ксюша. Ты его себе нафантазировала. Такое ощущение, будто тебе хочется пострадать, и ты вцепилась в эту ошибку мертвой хваткой. Ничего не изменилось!

— А твоя измена, Карен? — подаюсь вперед и откидываю пододеяльник.

— Какая, бл*ть, измена? — вскакивает на ноги и судорожно запускает пятерню в волосы. — Я тебе не изменял! Как ты не понимаешь⁈ Изменяют годами, намеренно. Я признаю, ошибся. Это было просто какое-то секундное помутнение. Делирий.

— Знаешь, Карен, — потихоньку двигаю ноги к краю кровати, — ты великолепно умеешь подбирать синонимы. Но как бы красиво не вуалировать, за словесной драпировкой не скрыть сути твоего поступка.

Он наблюдает за мной. Слишком хорошо меня изучил за годы брака и прекрасно знал, что я ненавижу чувство беззащитности. Поэтому позволяет мне самой опустить ступни и медленно встать.

Прохлада пола зыбью ползет по коже и растворяется чуть ниже колен. Я, конечно, замечаю, как он выставляет вперед ногу, чтобы подойти и помочь мне, но тут же останавливается.

Ждет, когда я делаю первые два неуклюжих шага и успевает подать руку ровно в тот момент, когда, пошатнувшись, чуть не падаю. Всё в наших движения так слаженно, как часовой механизм.

Как отрепетированный танец.

Как детали пазла, наши ладони сплетаются, чтобы картина обрела целостность. Только картина эта никогда уже не станет прежней, потому что там, где на ней раньше была моя улыбка, теперь печаль. Где был его уверенный взгляд — растерянность и искаженный в недоумении оскал.

А вместо сердца — зияющая пустота, которую ничем не заполнить.

— Неужели, я не заслуживаю хотя бы шанса? — хрипит Карен. — Наша семья, Ксюша — неужели, она не заслуживает хотя бы одного шанса? Кто-то годами гуляет, и ничего. А я оступился один гребаный раз, и мне сразу вынесен приговор.

— Делать вид, что всё нормально, когда всё ужасно⁈

— Да с чего ты это взяла⁈ — срывается на крик. — Мы всё исправим. Джана, я тебя очень люблю! Я не представляю свою жизнь без тебя. Ты мать моих детей! Ты моя жена, моя избранница! Мир, в котором это будет не так, мне не нужен!

— Так почему ты не вспомнил об этом⁈ Почему, Карен⁈ — истошно кричу и вырываю свою руку из его. Резко смахиваю брызнувшие из глаз слёзы, до боли вжимая ладони в кожу. — Когда ты спал с ней, почему не вспоминал? Когда в дом привел, почему не вспоминал? Когда в наш день, в той машине…

Замолкаю, не в силах воспроизвести вслух момент, убивший моё безграничное доверие к мужу. Лицо искажается в безобразной гримасе, грудь сотрясается от рыдания. Я плачу громко, навзрыд, не боясь показать своё горе, свою скорбь. Карен обхватывает двумя руками меня за поясницу и притягивает к себе. Слишком сильно, слишком больно. Не выдерживая тяжести его рук, падаю на колени, увлекая его за собой.

Он гладит мои волосы, спину, умоляет, произносит какие-то красивые слова про любовь, про нас, про наших детей. Мое тело уже не откликается волнами тепла от его прикосновений. Но и сил нет, чтобы оттолкнуть его от себя. А в голове крутится только одна фраза, которую я всегда считала всего лишь удобным оправданием слабых, оступившихся.

«Не суди, да не судим будешь».

Мама была права в своей оценке. Всю жизнь я была категорична, разделяя всё на хорошее и плохое, на правильное и неправильное. Без оттенков, без нюансов. Взыскательная и требовательная и к себе, и к другим.

Ошибся — должен понести наказание.

Прав — тебе полагается награда.

Я знаю много историй, когда семью сохраняют ради детей. Я и сама часть такой истории. И искренне не понимала выбор мамы, считая развод единственным выходом. И жизнь меня щелкнула по носу.

Никогда прежде мне не было так сложно отойти от принятого решения. Я была в нём уверена. Посоветовала бы любой, оказавшейся в этой ситуации, именно так и поступить. А сама растеклась на полу безобразной лужей, жалкая, беспомощная, придавленная огромной бетонной плитой предательства.

А если нет?

Если развод — не выход?

Если измена — не конец?

Как понять?

Куда идти?

Как поступить?

Как вырвать из себя эту жгучую, нестерпимую боль?

— Мы справимся, — слышу шепот мужа, баюкающего меня в своих объятьях. — Мы справимся… Мы справимся…

— Я больше не верю тебе, — выдыхаю самый главный, самый важный аргумент, за который держусь.

— Я всё исправлю, клянусь тебе. Ты мне поверишь снова.

— Не смогу!

— Клянусь, Ксюш. Чем хочешь, клянусь. Мной! Нашими детьми!Всем, чем, скажешь!

И я сдаюсь. Потому что знаю, что для него, как и для меня, нет ничего главнее наших малышей. И никогда в жизни он не поступится такой своей клятвой.

Он понимает, что победил. Нежно приподнимает мою голову за подбородок и тянется губами. Собираю жалкие крохи самоуважения и поворачиваюсь в сторону. Не сейчас. Не готова. Буду ли готова вновь?

Карен привел детей домой тем же вечером. Через день удается сходить вместе на каток. Вечерами смотрим любимые семейные фильмы. До конца каникул наша жизнь будто бы возвращается в привычное русло.

Только будильник я больше не ставлю на 5:45.

Потому что с трудом заставляю себя вставать по утрам. Готовить завтрак, улыбаться, дышать — всё теперь происходит через нечеловеческие усилия.

Но я стараюсь. Правда, стараюсь.

Не вздрагивать от его обычных прикосновений. Не сомневаться в его словах. Не плакать тайком в душе.

Очень стараюсь. Ради себя, ради детей.

И в гости к нам никто не приходит. Ни свекровь со свекром, ни Нора. Карен попросил их дать мне время.

А потом наступают будни.

И каждое его опоздание будто по новой царапает еще не успевшее зажить сердце. Каждый вызов на его смартфон будит воспоминания.

Две недели я занимаюсь домашними делами, не в силах думать о работе. Провожаю Карена, который теперь сам отвозит детей в школу, заказываю продукты, готовлю, убираюсь, встречаю детей после уроков, Карена — после работы… Но во всём этом больше нет ни легкости, ни удовольствия — сплошная пытка. Весь день жду часа, когда можно наконец положить голову на подушку и на несколько часов выпасть из удушающей действительности.

А еще с каждым днем мне все сложнее находиться наедине с мужем. Его присутствие, его случайные касания, его дыхание, когда мы ложимся спать, вызывают отвращение вплоть до брезгливости.

Пытаясь это скрыть, я перестаю ждать его по вечерам — ухожу спать сразу после того, как ложатся дети, чтобы лишний раз не оставаться с ним вдвоем. С учетом этого нового для меня ощущения, выходные превращаются в муки, а постель — в плаху.

В последнюю неделю января возвращаются мама и папа. Коротким звонком в девять утра ставят в известность, что через час будут у меня — выбрали время, когда с наибольшей вероятностью я буду дома одна.

Мы не говорили с первого января.

— Боже правый, Ксения! — с порога взмахивает руками мама. — Ты в зеркало когда смотрелась⁈

— Утром, — отвечаю спокойно, не поддаваясь провокации. Потому что это правда, утром я смотрелась в зеркало. В ванной комнате. Отражение вяло откликнулось потухшим взглядом, бледной кожей и темными пятнами у переносицы. Наспех умылась, собрала волосы в низкий хвост и вышла.

— Детка, ты так мужа вконец потеряешь, — шепчет она мне тихонько на ухо, чтобы папа не услышал. Это слова не для мужских ушей. — Кому понравится каждый день смотреть на призрака?

— Не надо, мам. — Нет желания ни спорить, ни пререкаться. Только просьба не бередить то, что еще слишком болит.

Проходим вместе на кухню.

— Как отпуск, пап? — перевожу тему, включая электрический чайник.

— Отпуск как отпуск, — коротко отвечает папа. Как всегда немногословен. Все пробелы вместо него всегда заполняет мама яркими эмоциональными рассказами. Но в это раз она не подхватывает его фразу. Переводит взгляд с него на меня.

— Хм, — киваю. — Ну, спрашивайте. Это же не просто визит вежливости?

— Мы звонили, — шелестит мама, — Карен сказал, ты заболела.

Снова киваю.

— Где Карен? — щурится папа. Мама взволнованно кусает губы. Будь во мне чуть больше энергии, я бы оценила анекдотичность сценки.

— На работе.

И тут же взгляд мамы смягчается, а губы расслабленно растягиваются в улыбке.

— Я же говорила, Витюш, они помирятся. — Мама ставит руку на папино плечо.

— Подожди, Вика. — останавливает ее папа. Затем снова обращается ко мне:

Что ты думаешь? — вот так, прямо, словно видит меня насквозь.

— Я хочу попробовать, пап.

Перед ним не хочется притворяться, сохранять видимость сильной женщины.

— Уверена?

— Нет. — отвечаю честно. — Но не могу иначе.

— Понимаю, — кивает папа.

Чайник дважды пищит, выдав на дисплее установленные для чая 80 градусов. Разливаю по кружкам заварку, добавляю сверху кипяток. Кладу родителям в тарелочки по кусочку лукума.

Мама пытается начать непринужденную беседу, но любые реплики остаются висеть в воздухе. Допиваем чай в молчании.

— Детка, покажи мне свои новые занавески, — подмигивает мама и уводит меня из кухни.

Заходим в мою комнату. Яркий свет тонкой полоской отчаянно пытается пробиться сквозь задвинутые шторы-блэкаут. В полумраке спальни замечаю свое отражение в напольном зеркале. Бесцветная, в тонком сером халате из матового шелка, я и правда стала похожа на привидение. С отвращением скидываю его с себя, оставшись в одном белье. Мама раздвигает шторы, комната тут же наполняется слепящим светом, от которого невольно прищуриваюсь.

— Ксения, соберись, милая. — Она достает из шкафа первое, что попадает под руку — объемный красный свитер в рубчик, и надевает на меня. Затем берет с туалетного столика расческу, распускает мои волосы и, посадив на пуф, начинает причесывать. — Ты умная женщина.

— Мам, как?.. — решаюсь спросить то, о чем думала уже много дней. — Как ты справлялась?

Впервые я вижу в ей не маму, а женщину. Невероятно сильную женщину. Потому что только очень сильная женщина могла годами жить в том, что за несколько недель разрушило меня до основания.

— Оххх, — выдыхает она, проводя рукой по моей макушке. — Я так мечтала, чтобы у моих дочерей все было иначе. Чтобы вы никогда не познали эту сторону женской судьбы, милая. Со временем боль притупится, поверь. Обязательно станет легче.

— А если я не смогу? Мам, я будто увядаю. — с прикрываю глаза, нежась в тепле маминой ласки. — С каждым днем, с каждой минутой из меня словно по капле вытекает жизнь. Как мне найти в себе силы, если внутри пусто, мам?

— Найдёшь. — Она говорит это так легко и уверенно, что мне хочется заразиться той же уверенностью, той же легкостью. Есть же во мне хоть что-то от нее? Не вся же я в папу характером? — Оденься, сделай макияж, запишись в салон… А потом возвращайся к жизни. Встречайся с подругами. Иди на работу, найди себе хобби.

— И станет легче? — шепчу с надеждой.

— Ну конечно же! После дождя будет радуга, после дождя, — напевает популярную в прошлом мелодию и игриво подмигивает мне через отражение в зеркале.

А я смотрю на себя, на несуразный красный свитер, еще больше подчеркнувший бледноту кожи, на тусклые волосы, хоть и причесанные, но все равно соломой размётанные по плечам. На мамину совершенно неуместную улыбку, так резко контрастирующую со всем этим. Она тянется к столику, чтобы взять мою помаду нюд, и морщится, прокрутив ее:

— Не понимаю, как можно выбирать такой блёклый оттенок.

И я не выдерживаю.

— Какой оттенок, мама⁈ — стягиваю с запястья дежурную «пружинку» и наскоро закручиваю волосы хвост. — Ты не видишь, в каком я состоянии? Я в ужасе, мама! Я умираю! А ты мне суешь красный свитер!

— И что, Ксюша⁈ — растерянно бормочет мама. — Ну, закопай себя! Легче станет? Ты что, правда, умереть собралась? Ты чего хочешь? Вот из-за своего упрямства ты и дошла до такого! В ужасе она!

— Упрямства?.. — недоуменно повторяю, осознавая, насколько мы сейчас далеки друг от друга, но она меня не слышит, а только больше разгорается:

— Человечество всегда в ужасе! Только повод дай! Но кто-то страдает, а кто-то идет и покупает новую красную помаду!

— Знаешь, что? — с остервенением снимаю и кидаю на пол свитер. — Наверное, вам пора. Я всегда рада вас видеть, но, видимо, сегодня мы не поймем друг друга.

Мама оскорбленно хлопает дверью, а я снова накидываю на себя серый халат и спускаюсь следом. В прихожей мама молча драпирует вокруг шеи пурпурный палантин, всем своим видом демонстрируя обиду… Подхожу к папе и целую его в щеку.

— Дочь. — В дверях он обнимает меня за плечи и протягивает темно-синюю визитку из плотного картона. — Если передумаешь, позвони по номеру на карточке. Ты помнишь дядю Толика? Моего друга?

От ощущения нелепого дежавю невольно хмурюсь.

— Витя! — возмущается мама, неверно истолковав мою реакцию.

— Конечно, помню, пап, — прижимаюсь к нему, беру визитку, на которой серебряными буквами выведено «Иванов Анатолий Вадимович. Адвокат».

Этого дядю Толика я помню прекрасно.